Черный ангел

Черный ангел
Мика Валтари

Роман «Черный ангел» рассказывает об осаде и взятии Константинополя турками в 1453 году. Главный герой – Иоанн Ангел – весьма загадочная личность, прибывает из лагеря султана Мехмеда, чтобы принять участие в обороне города. Здесь он погружается в водоворот политических интриг, кровавых схваток на крепостных стенах осажденного города, здесь встречает свою единственную любовь. На жизнь главных героев романа накладывает трагический отпечаток тайна рождения Иоанна Ангела и роковая предопределенность его судьбы.

Исторически достоверное описание событий пятисотлетней давности, насыщенное яркими подробностями быта греческого города и султанского двораю...

Мика ВАЛТАРИ

ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ

12 декабря 1452 года

Сегодня я впервые увидел тебя и заговорил с тобой. В тот миг я словно пережил землетрясение. Душа моя перевернулась, разверзлись глубины сердца моего, и я перестал себя узнавать.

Мне исполнилось сорок, и я считал, что наступает осень моей жизни.

Я совершал далекие путешествия, видел немало дорог и прожил много жизней.

Бог взывал ко мне в самых разных обличьях, мне являлись ангелы, но я не верил в них.

Когда я встретил тебя, мне пришлось поверить – если уж со мной свершилось такое чудо.

Я увидел тебя перед храмом Святой Софии, у бронзовых врат. Это случилось в тот миг, когда все вышли из собора в порядке, предписанном церемониалом, после того, как кардинал Исидор провозгласил в ледяной тишине по-латыни и по-гречески весть об объединении церквей. Позже, отслужив великолепную обедню, кардинал прочитал также «Символ веры». А когда добавил к привычным словам «и Сына», многие спрятали лица в ладонях; послышались горькие рыдания женщин. Я стоял в плотной толпе, заполнившей боковой придел храма, у серой колонны. Дотронувшись до нее, я почувствовал, что она влажная, – словно даже камни в этом соборе покрылись от страха холодной испариной.

Потом все вышли из храма в порядке, установленном много столетий назад; в центре процессии двигался василевс, император Константин, прямой и серьезный, с уже тронутыми сединой волосами под золотыми полукружьями короны. Выступали – каждый в одеянии того цвета, как требовал обычай, – военачальники с Влахерна, логотеки и антипаты, сенат в полном составе, а следом род за родом вышагивали архонты Константинополя. Никто не осмелился не явиться, выразив таким образом свое отношение к происходящему. Справа от императора я заметил слишком хорошо знакомого мне советника василевса, Франца, холодные голубые глаза которого внимательно следили за всем вокруг. Среди латинян я увидел венецианского посланника и многих других людей, которых тоже узнал.

Но Луку Нотара, знатнейшего вельможу и командующего императорским флотом, я раньше ни разу не видел. Это был смуглый, рослый мужчина, на голову выше всех остальных. Его глаза светились насмешкой и умом, но лицо этого человека было отмечено печатью той же глубокой меланхолии, что объединяла всех представителей старых греческих родов. Из храма он вышел взволнованным и злым, словно не вынеся чудовищного позора, который довелось пережить его церкви и его народу.

Когда подвели верховых лошадей, поднялось волнение и люди стали громко проклинать латинян. Раздались крики: «Долой еретический постулат! Долой папскую власть!» Я не мог этого вынести. Наслушался всего до тошноты в годы своей юности. Но ненависть и отчаяние народа были подобны грому и землетрясению. Но вот привыкшие к пению голоса монахов возобладали над нестройными воплями – и весь народ, повинуясь этим голосам, начал хором скандировать в такт: «Не Сына, не Сына». Это был день святого Спиридона.

Когда из храма вышла процессия знатных женщин, часть императорской свиты уже смешалась с толпой, которая волновалась, словно море, и раскачивалась в такт напевным крикам. Лишь вокруг божественной особы императора было пусто. Он сидел на своем аргамаке мрачный, с лицом, потемневшим от скорби. Одет он был в расшитый золотом пурпурный плащ – и пурпурные сапоги василевса были украшены двуглавыми орлами.

Итак, я стал свидетелем того, как сбылась многовековая мечта: восточная и западная церкви объединились, ортодоксальная православная церковь покорилась папе и отказалась от изначального, не расширенного символа веры. Союз, который так долго оттягивали, вступил наконец в силу в тот момент, когда кардинал Исидор огласил в храме Святой Софии вердикт о заключении унии. Во флорентийском соборе этот документ прочитал по-гречески четырнадцать лет назад крупный круглоголовый ученый, митрополит Виссарион. Он, как и Исидор, был возведен в сан кардинала папой Евгением IV – в награду за свои заслуги в трудном деле объединения церквей.

С тех пор прошло уже четырнадцать лет… В тот вечер я продал свои книги и одежду, роздал деньги нищим и бежал из Флоренции. Пять лет спустя я стал крестоносцем. Вопли толпы напомнили мне сегодня горную дорогу в Ассизи и поле боя под Варной.

Но когда крики внезапно стихли, я поднял глаза и увидел, что флотоводец Лука Нотар въехал на площадку перед пожелтевшей мраморной колоннадой. Жестом он потребовал тишины, и пронизывающий декабрьский ветер разнес крик Луки: «Лучше турецкий тюрбан, чем папская тиара!» Так же орали когда-то евреи: «Варавву! Освободите Варавву!»

Все военачальники и архонты демонстративно собрались вокруг Луки Нотара, чтобы показать, что поддерживают его и решают открыто противостоять императору. Но вот толпа наконец расступилась, и василевс со своей поредевшей свитой смог уехать с площади. Из мощных бронзовых врат храма все еще выплывала процессия женщин – но тут же растекалась по площади и растворялась в бурлящей толпе.

Мне было интересно, как народ приветствует кардинала Исидора: ведь этот человек многое вытерпел ради унии – и сам он грек. И поэтому он вообще не вышел на улицу. Сан кардинала не прибавил ему дородности. Он по-прежнему остался тем же маленьким худым человечком с глазами, похожими на зернышки перца; теперь, сбрив бороду, как это принято у латинян, он кажется даже еще более тощим, чем раньше.

«Лучше турецкий тюрбан, чем папская тиара!» Возможно, этот крик Луки Нотара шел из глубины души и объяснялся горячей любовью к своему городу, своей вере и ненавистью к латинянам.

Но какие бы искренние чувства ни прибавили пыла его словам, я не мог считать их не чем другим, как только хладнокровным началом политической игры. Он открыл перед бушующей толпой свои карты, чтобы получить всеобщее одобрение. Ведь в глубине души ни один грек не поддерживает этого союза – даже сам император. Он был лишь вынужден подчиниться и скрепить унию, чтобы заключить таким образом договор о дружбе и взаимопомощи, который в нужную минуту должен привести на защиту Константинополя папский военный флот, флот папы уже снаряжается в Венеции. Кардинал Исидор уверяет, что корабли латинян двинутся спасать Константинополь, как только весть об оглашении унии успеет дойти до Рима. Но сегодня люди кричали вслед императору Константину: «Апостата, апостата!» Самое ужасное, самое отчаянное, самое унизительное слово, какое только можно бросить человеку в лицо. Вот та цена, которую василевс должен заплатить за десяток военных кораблей. Если эти корабли вообще придут.

Кардинал Исидор уже привел с собой горстку лучников, которых завербовал на Крите и других островах. Ворота города наглухо заперли. Турки опустошили все окрестности и перекрыли Босфор. Их опорный пункт – крепость, которую султан приказал в прошлом году возвести за несколько месяцев в том месте, где Босфор уже всего. Крепость находится на той же стороне пролива, что и Пера, на христианском берегу. Еще весной тут стоял храм Архангела Михаила. Сейчас каменные колонны храма превратились в опоры стен турецких башен; с этих стен в тридцать футов толщиной пушки султана бьют по проливу.

Я думал обо всем этом, стоя возле огромных бронзовых врат храма Святой Софии. И тут увидел эту женщину. Ей удалось выбраться из толпы и вернуться в храм. Она тяжело дышала, а ее вуаль была разодрана в клочья. У благородных гречанок Константинополя принято закрывать лица при посторонних и жить в уединении в своих домах под присмотром евнухов. Когда знатная женщина садится на коня или в носилки, впереди спешат ее слуги с развернутым полотнищем, чтобы скрыть ее от взглядов прохожих. Лица высокородных гречанок белы, почти прозрачны.

Женщина посмотрела на меня, и время остановилось, солнце перестало двигаться вокруг земли, прошлое слилось с настоящим, и уже не было больше ничего, кроме этого мига, одного этого трепетного мига, который не могло поглотить даже всепожирающее время.

Я видел в своей жизни много женщин. Любил холодно и эгоистично. Знал наслаждение и сам дарил наслаждение другим. Но для меня любовь всегда была достойным презрения плотским желанием, удовлетворение которого оставляло на душе горький осадок. Я прикидывался влюбленным лишь из сострадания – пока у меня хватало на это сил.

Я видел в своей жизни немало женщин, пока наконец не отказался от них, как отказался от многого другого. Женщины были для меня чем-то земным и плотским, а я ненавижу все, что ставит меня в зависимость от моего собственного тела.

Она была почти одного роста со мной. Светлые волосы под расшитой шапочкой. Голубой плащ, затканный серебром. Карие глаза, а кожа – словно золото и слоновая кость.

Но не красота ее пленила меня. Красоту я разглядел позже. А тогда меня поразил взгляд ее очей, ибо очи эти были мне хорошо знакомы, словно я когда-то уже видел их во сне. Темная глубина этих глаз сожгла все суетное и обыденное дотла. Они расширились от изумления, а потом внезапно улыбнулись мне.

Мой восторг был так пылок и чист, что в нем не было ни капли земного желания. Я почувствовал, что тело мое словно бы начало светиться – так же, как виденные мной когда-то хижины святых монахов в Афоне, излучавшие неуловимое обычным глазом сияние, – будто яркие лампады, горевшие в вышине, на гигантских горных кручах. И в сравнении этом нет никакого святотатства, ибо в тот момент я родился заново – и было это святым чудом.

Я не знаю, сколько это продолжалось. Может, не дольше последнего вздоха, вместе с которым в минуту нашей кончины покидает тело душа. Мы стояли в нескольких шагах друг от друга, но в тот миг, когда вырвался этот вздох, оказались на грани бренного и вечного – словно на острие меча. Потом время вновь начало свой бег. Надо было что-то сказать. И я произнес:

– Не бойся. Если хочешь, я провожу тебя до дома твоего отца.

По ее шапочке я видел, что она не замужем. Не то, чтобы это имело в тот момент какое-то значение. Есть у нее муж или нет… Главное, что ее глаза – такие близкие и дорогие мне – смотрели на меня тепло и доверчиво.

Она судорожно вздохнула, словно до этого слишком долго сдерживала дыхание, и сказала, вопросительно глядя на меня:

– Ты латинянин?

– Если тебе угодно, – ответил я.

Мы смотрели друг на друга и были среди вопящей толпы в таком же одиночестве, как если бы проснулись вместе в раю на заре времен. На ее щеках вспыхнул стыдливый румянец, но она не опустила глаз. Мы уже узнали глаза друг друга. Но вот она не смогла дольше сдерживать волнения и дрожащим голосом спросила:

– Кто ты?

И вопрос ее вовсе не был вопросом. Ее слова лишь подтвердили, что сердцем своим она узнала меня – как и я узнал ее. Но чтобы дать ей время прийти в себя, я сказал:

– До тринадцати лет я рос во Франции, в городе Авиньоне. Потом я обошел много земель, побывал во многих странах. Мое имя – Жан Анж. Здесь меня зовут Иоанном Ангелом, если тебе так больше нравится.

– Ангел, – повторила она, – Ангел… И потому ты такой бледный и серьезный? И потому я испугалась, когда увидела тебя? – Она подошла ко мне и коснулась рукой моего плеча. – Нет, ты не ангел, – проговорила она. – Ты – существо из плоти и крови. Почему ты носишь турецкую саблю?

– Я привык к ней, – ответил я. – И сталь эта – крепче той, что куют христиане. В сентябре я бежал из лагеря султана Мехмеда, который как раз закончил строить крепость над Босфором и должен был возвращаться в Адрианополь. Теперь, когда началась война, ваш император не выдает больше турецких рабов, которые укрылись в Константинополе.

Она окинула взглядом мою одежду и сказала:

– Твой наряд не похож на рубище раба.

– Верно, не похож, – согласился я. – Почти семь лет я состоял в свите султана. Султан Мурад возвысил меня, сделав своим псарем, а потом подарил меня своему сыну. Султан Мехмед, испытав мой ум, читал вместе со мной греческие и римские книги.

– Как ты попал в рабство к туркам? – поинтересовалась она.

– Я четыре года жил во Флоренции, – объяснил я. – Был в то время богатым человеком, но мне надоело торговать, и я стал крестоносцем. А турки взяли меня в плен под Варной.

Ее взгляд приказывал мне продолжать.

– Я служил писцом у кардинала Джулио Чезарини. Когда наша армия была разгромлена, его конь завяз в болоте и спасавшиеся бегством венгры закололи кардинала. Ведь в этой битве погиб их молодой король… Мой кардинал уговорил его нарушить мир, который король клятвенно обещал поддерживать с турками. Поэтому венгры решили, что кардинал навлек на них проклятие, а султан Мурад считал нас клятвопреступниками. Но мне он не сделал ничего плохого, хоть повелел казнить всех остальных пленников, не пожелавших признать Аллаха и пророка Магомета. Похоже, я говорю слишком много. Извини. Я долго молчал…