Две жизни

– Что делать – поскучайте!.. Впрочем, лягте спать и постарайтесь хорошенько заснуть – во сне скучать не будете. Так или иначе, вам необходимо быть в заключении, пока я приду, а то Проворов, или Малоземова, или Нимфодора могут увидеть вас, и тогда все дело будет потеряно: они догадаются, что попали в ловушку.

– Но вас ведь они тоже могут увидеть, и тогда тоже догадаются.

– Меня они не увидят, будьте покойны. Уж вы только не показывайтесь никуда из своей комнаты.

Доктор простился и ушел, а Тротото запер дверь и лег спать на большую кровать под балдахином.

Но легко было доктору сказать: «Постарайтесь заснуть», – сделать же это оказалось гораздо труднее. Новое ли место было тому причиной, непривычная ли обстановка или съеденный обильный ужин и, главное, выпитое вино, – но только Тротото ворочался на мягкой постели и все время чувствовал самого себя, свое тело. Сердце билось и в виски стучало, и если он забывался дремотой, то ему чудились совсем несуразные нелепости: он видел себя великим магистром, у которого в животе устроена водяная мельница с неповорачивающимся жерновом, а фрейлина Малоземова дразнила его по этому поводу из-за спины Проворова документами.

Среди ночи он слышал на дворе возню и шум. Там раздавались говор и брань, очевидно, кучеров и конюхов. Тротото понял, что, должно быть, приехала Малоземова с Проворовым и что случилось все именно так, как предполагал Герман. Он даже встал с кровати и, подойдя к окну, приподнял штору, чтобы посмотреть, что делается на дворе, но окно снаружи было плотно затворено ставней, и решительно ничего не было видно. Артур Эсперович ограничился тем, что поправил масляный ночник, горевший в комнате, и, снова легши спать, впал в почти бредовое забытье.

Вдруг он вскочил. На этот раз на дворе кричало много голосов, топали, суетились и бегали. Сначала ничего нельзя было разобрать, потом камер-юнкер явственно различил испуганные крики:

– Пожар, пожар!

Он заметался по комнатам и не сразу сообразил, что естественнее всего кинуться к двери, чтобы спастись от угрожающей опасности. Однако дверь оказалась запертой на ключ снаружи. Тротото пробовал потрясти ее, но безуспешно: сделанная из массивного старого дуба, она была крепка, как железная. На дворе продолжали бегать и кричать. Тротото стал неистово стучать в дверь кулаками и ногами и орать во все горло:

– Пожар, на помощь, на помощь, человек погибает! Кулаков и ног ему показалось мало, и он схватил стул и принялся колотить стулом. Его заперли на ключ и теперь в суматохе пожара, очевидно, забыли о нем… он тут сгорит, задохнется в дыму. Ему казалось уже, что он испытывает предсмертные муки, что последний его час пробил.

Между тем крики на дворе затихли: там, по-видимому, успокоились и перестали бегать. Тротото тоже перестал стучать в дверь и подошел к окну. На дворе уже смеялись – хохот доносился очень определенно, – затем поговорили еще и разошлись.

«Очевидно, была фальшивая тревога», – сообразил несчастный камер-юнкер, обливаясь потом от избытка волнения и от физической усталости после упражнений со стулом.

– Ну, ночка! – произнес он вслух сам себе. Убедившись, что на дворе все тихо, он опять прилег, но его глаза открывались помимо его воли, и он вглядывался в полусумрак едва освещенной ночником спальни, не без труда следя за мелькавшими одна за другою бессвязными мыслями:

«Ну, хорошо, что была напрасная тревога, – думал он, – но кто поручится, что сейчас не вспыхнет настоящий пожар? А что будет тогда? Моего стука никто не слыхал и никто не явился ко мне, а я заперт. Кто имел право запереть меня? Если этот доктор Герман – великий магистр, то все-таки он не имеет права запирать меня на случай пожара… А вино у него великолепное! Что правда, то правда! Но вино – вином, а я не хочу сгореть вместе со всем домом, да и вообще не хочу быть под ключом. Я. наконец, имею придворное звание… Что он, в самом деле, думает?.. Не хочу быть под замком!»

Тротото встал, решительно направился к двери, постучал и прислушался. Полное безмолвие было ему ответом.

– Ах, если так! – вдруг крикнул камер-юнкер во весь голос и только что собрался снова приняться колотить в дверь, как она отворилась и на ее пороге показался Герман.

Доктор не мог сдержать искреннюю улыбку при виде зрелища, которое являл собою господин камер-юнкер, стоявший с поднятыми кулаками в полотняном спальном халате и в ночном колпаке.

– Что с вами? Тише! – произнес он успокоительно. Доктор был в своем черном обыкновенном кафтане и, по-видимому, не раздевался и не ложился спать с вечера. При появлении Германа Тротото сразу стих и даже как будто сконфузился.

– Я ничего, – бормотал он. – Меня тут случайно заперли, а между тем нам угрожала опасность пожара.

– Да, да, в самом деле, – протянул доктор, входя. – Только я могу успокоить вас, никакой опасности не угрожало.

Он сел в кресло и положил ногу на ногу, как человек, собирающийся начать разговаривать.

– А пожар? – спросил Тротото.

– Я сейчас объясню вам.

– Дело в том, что я и сам сообразил, что все это была фальшивая тревога.

– Давшая возможность получить документы.

– Что вы говорите? Документы получены вами?

– Вот они! – И доктор, вынув из кармана пачку документов, перевязанных черным шнуром, положил их на стол перед удивленным Тротото.

– Каким образом вы достали это и как помогла вам тут фальшивая тревога пожара? – воскликнул тот. – Я ничего не понимаю.

– А между тем это так, – ответил доктор. – Фрейлина Малоземова приехала ночью в сопровождении Проворова, как я и ожидал.

– Почему вы знали, что они приедут, и ждали их?

– Мой милый Артур Эсперович, это произошло просто: стоило только подкупить бравых молдаван, везших дормез фрейлины, и на повороте с большой дороги к моей усадьбе колесо в дормезе оказалось настолько ненадежно, что явилась настоятельная необходимость заехать куда-нибудь для его исправления. Ну, конечно, фрейлина Малоземова отдала предпочтение скромному жилищу иностранца-помещика, европейца, и вот она у меня в гостях вместе с кавалером Проворовым.

– Гениально! – воскликнул Тротото. – Но документы, документы… Как вы достали их?

– Если вы помните, для этого необходимо было прежде всего узнать, куда их прячет Проворов. Ну, как только Малоземова и ее кавалер стали располагаться у меня на ночлег, на дворе была поднята тревога пожара. Проворов стремглав кинулся из дома к дормезу и открыл место, где у него были спрятаны документы… представьте себе: просто-напросто в привязанном бауле сзади кузова.

Тротото закатил глаза под лоб и еще раз воскликнул:

– Гениально!

– Проворов успокоился, узнав, что тревога оказалась фальшивою, – я очень извинялся перед ним за беспокойство, – и велел перенести баул в отведенную ему комнату, где он спит теперь крепким сном.

– Понимаю!.. Достать документы из баула было делом одной минуты, и они у вас!

– Вы замечательно догадливы, Артур Эсперович.

– Ну еще бы! Вероятно, Проворов спит не без данного ему в питье средства… Что вы ему дали?

– Ну, это к делу не относится. Теперь речь должна идти о вас.

– Обо мне? – удивился Тротото. – Но при чем же тут я, радость моя?

– Ну как же! Ведь документы достали вы.

– То есть как это – я? Этого я тоже не пойму хорошенько.

– Само собою разумеется. По некоторым соображениям я не хочу, чтобы знали, что это дело – моих рук, и уступаю всю честь успеха вам.

– И дадите знать в ложе, что я спас братьев от серьезной беды?

– Вот именно, и надеюсь, что братство не оставит без внимания ваших заслуг и наградит вас по крайней мере возведением в несколько высших степеней сразу.

– Доктор, чем мне отблагодарить вас?

– Ничем, только строгим исполнением своего долга.

– В этом отношении я весь к вашим услугам.

– Отлично. Значит, вы оденетесь сейчас и поедете по направлению Петербурга.