Когда заканчиваются сны

Когда заканчиваются сны
Михаил Степанович Молотов

Поездка простого музейного переводчика Александра Руссо в филиал музея должна была стать рутиной, но вновь открывшееся знание переворачивает не только его жизнь, но и жизнь его коллег. Не сойти с ума в сложившейся ситуации не так просто, но гораздо сложнее продолжать жить дальше.

Михаил Молотов

Когда заканчиваются сны

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!

И именем одним я только называюсь,

На самом деле то, что именуют мной, –

Не я один. Нас много. Я – живой

Чтоб кровь моя остынуть не успела,

Я умирал не раз. О, сколько мёртвых тел

Я отделил от собственного тела!

…

Н. Заболоцкий "Метаморфозы"

Однажды мне приснился сон, который сразу почти весь забылся, но в памяти от него осталось не проходящее ощущение удушливого страха и странная фраза, сказанная кем-то вкрадчивым шёпотом:

– Ты не можешь жить вечно, как бы ты ни старался. Ты поступил правильно… почти. Но осталось сделать ещё один шаг. Я помогу…

И я проснулся, но не от звонка будильника, а от собственного крика и первые несколько секунд, кроме чувства дикого страха, у меня было ощущение, будто я знаю того, кто это сказал. Но это чувство быстро прошло, и я, вытерев пот со лба, вынужден был встать, так как спать я уже больше не хотел. Моя девушка лишь что-то пробурчала и, повернувшись на другой бок, укрылась одеялом с головой. Всё ещё сонный, я прошёл на кухню, чтобы приготовить завтрак, но руки не слушались, и сначала я чуть не порезался ножом, а потом обжог руку, и дикая боль от ожога в одно мгновение разогнала моё заторможенное сонное состояние, но ненадолго. По какой-то причине, я никак не мог собраться с мыслями и просто сидел на кухне около стола, и смотрел в стену, пока моя девушка не вошла и не спросила, почему я ещё не ушёл на работу. Я не знал, что ей ответить и, быстро одевшись, ушёл. Но, пребывая всё ещё в сонном состоянии, не воспользовался автобусом, а пошёл в музей, в котором работал, пешком.

Но день явно не задался. Оказалось, что я опаздывал на работу и из-за этого так торопился, что споткнулся на ступенях музея и больно ударился коленкой. Вдобавок ко всему этому, мне сообщили, что начальство настоятельно предлагает мне отправиться в командировку, закрывать филиал нашего музея в каком-то захолустье. Столько негативных событий с самого утра заставили меня сбежать ото всех, и весь день я просидел в архиве, в отчаянной попытке сосредоточиться и начать, наконец, работать. Но работа не шла, мысли разбегались, и я ещё больше нервничал. Даже в пустом архиве я никак не мог сосредоточиться, а в своих мыслях постоянно возвращался к событиям встревожившего меня сна, и меня не покидало какое-то тревожное ощущение – неожиданное и необъяснимое предчувствие надвигающейся опасности.

А когда вечером я вернулся домой и думал, что всё плохое уже позади, как вдруг, на ровном месте, разругался со своей девушкой. Буквально из-за какого-то пустяка. Или нет? Но опять всплыли её обычные упрёки и какие-то старые обиды. Я поначалу пытался говорить с ней спокойно, но она вывела меня из себя, и я сорвался, и опять кричал на неё на санскрите. Уже не в первый раз замечал за собой такое: когда сильно нервничаю, то начинаю почему-то говорить на санскрите. В общем, разругались. Ну почему она не может понять, что я люблю свою работу, даже несмотря на то, что платят не так много? Конечно, работа научного сотрудника в музее никогда хорошо не оплачивалась, но я брал подработки, как переводчик – на жизнь хватало. И вот после этой бурной ссоры она ушла, хлопнув дверью, даже не успел сказать ей, что завтра уезжаю в командировку. Всё ещё злой, покидал в сумку пару белья и документы, после чего пошёл в бар, где напился до состояния равнодушного отупения. А когда уходил из бара, промычал знакомому бармену что-то на санскрите и очнулся уже дома, от звонка будильника, надо было ехать на вокзал. Голова немного гудела от вчерашнего и снова вернулась обида от поступка моей девушки. Пробовал дозвонится до неё, наверное, раз десять, но её телефон был отключён. И, вспоминая вчерашний вечер, корил себя за то, что опять говорил с барменом на санскрите. Тот ужасный напугавший меня странный сон уже почти позабылся, но предчувствие надвигающейся опасности всё ещё было рядом. Всё-таки пора завязывать с выпивкой. “Ничего, ничего, – подбадривал я себя. – В командировке не заскучаю. Предстоит большой объём работы и времени на грустные мысли точно не останется”.

Весь долгий путь до вокзала я проделал словно в тумане. И уже сидя в холодном вагоне поезда, я смотрел в окно, за которым моросил дождик, а серые низко плывущие над городом тучи и ранние осенние сумерки, создавали совсем гнетущую атмосферу. Ехать в другой город, проводить инвентаризацию в далёком филиале нашего музея, не хотел никто. Но директор настоял на немедленном формировании группы сотрудников, а Кристиан Пулле, видимо, опять ему чем-то не угодил и поэтому был назначен руководителем группы по закрытию этого филиала. В одном купе мы ехали всей группой: Кристиан Пулле – наш руководитель, начальник отдела рукописей и документального фонда музея, Майя Штерн – эксперт, искусствовед, согласилась бы поехать с ним хоть на край света (они своих отношений не афишировали, но и особенно не скрывали), Оноре Руфаль – молодой реставратор, был отправлен своими коллегами по цеху, набираться опыта, и я, Александр Руссо – переводчик, в том числе с нескольких мёртвых языков. В детстве меня называли вундеркиндом за успехи в освоении языков и сколько себя помню, их изучение всегда давалось мне легко. А когда меня спрашивали сколько языков я знаю, то я всегда отвечал, что больше двух десятков, так как перестал считать их уже давно. Вообще, перевод – это единственное, что я умею делать действительно хорошо, но зачем я понадобился Кристиану Пулле в этой командировке, я не совсем понимал, впрочем, был благодарен ему за то, что он даёт мне возможность заработать ещё немного денег. Я согласился на эту командировку из-за дополнительной оплаты, так как заказов на переводы стало меньше, а в свой отпуск я планировал поехать с моей девушкой в Альпы, кататься на лыжах. Но, как оказалось, в Альпы я поеду один и при одной мысли об этом становилось ещё печальнее.

После того, как мы разместились в купе, я отметил немного подавленное настроение у всех. И только поезд тронулся, слегка качнувшись, где-то неподалёку прогремел гром, освещение в вагоне отключилось, и ещё одна молния ярко осветила наше купе и наши печальные лица, смотревшие в серое от моросящего дождя окно. Общее настроение выразил Кристиан, он назвал нас “всадниками апокалипсиса”, и я не мог с ним не согласиться. Такое сравнение всем понравилось, свет в вагоне опять включился, и “всадники” немножко повеселели. От предложенной рюмочки коньяка я отказался, залез на верхнюю полку и уснул.

В середине следующего дня мы уже стояли около здания, больше похожего на заброшенное строение, чем на филиал крупного музея. Но несмотря на ветхий вид оно всё ещё производило впечатление колоннадой фасада, большой широкой парадной лестницей и огромными окнами. У дверей нас встретил его директор. Он участливо проводил нас в свой кабинет и в общих чертах обрисовал фронт работ. Пустующих помещений было много, поэтому каждому выделили по кабинету. Мне достался просторный, но очень пыльный и наполовину заставленный пустыми стеллажами. Работа нам предстояла довольно рутинная, но требующая внимания: открываем кабинет, осматриваем и переписываем единицы хранения, составленные списки отправляем к нам в музей, а там, на основе этих списков, по каждому предмету составляется акт о его перевозке, или на основной склад музея, или в другой филиал, поближе. Честно сказать, не очень интересная работа. Работали мы каждый день до позднего вечера, так как старались побыстрее закончить, но, казалось, не будет конца этим заставленным стеллажам.

На третий день, протискиваясь между стеллажами, я зацепился за маленький гвоздик, торчащий из полки, и порвал рукав рубашки. Тут же, не успел даже выругаться, испачкал штаны, что-то чёрное просыпалось из опрокинувшейся старой вазы. Хорошо, не разбилась. Пришлось идти за сменной одеждой в гостиницу, в которой мы жили, благо, находилась она рядом. Сумку, с которой приехал, я ещё не разбирал, только зубную щётку доставал и, недолго думая, вытряхнул всё её содержимое на кровать, но неожиданно, кроме вещей на кровать выпал какой-то блокнот. Похоже, что он лежал на дне сумки, и когда я собирал вещи в поездку, то просто не заметил его. Я немного удивился, так как не помнил, чтобы видел его раньше, быстро пролистал, отметил, что записи сделаны на санскрите и почерк очень похож на мой и, переодевшись, пошёл обратно в музей, а блокнот решил взять с собой, чтобы почитать его в обеденный перерыв.

Обедать в тот день я пошёл один и решил заглянуть в кафе неподалёку, мне нравились подаваемые в нём пироги с тарелкой горячего бульона – это было очень вкусно, а главное, сытно и недорого. Закончив с обедом, я заказал чай и достал найденный в сумке блокнот. Открыв его, я был немного удивлён: текст был написан на санскрите и подчерк был точно мой, но, как ни старался, я не мог вспомнить, когда это писал. Бегло его пролистал и отметил, что записи сделаны разными ручками, первая дата проставлена примерно три года назад, а на самой последней странице записаны ещё несколько дат, но без текста. Вообще текст был написан довольно разрежено и без особой аккуратности: на одной странице могла быть всего одна строчка, на нескольких встретил просто какие-то неразборчивые каракули. Всё это очень меня озадачило, ведь я не помнил, чтобы писал нечто подобное. Время обеда подходило к концу и надо было возвращаться в музей, но я решил всё?таки перевести текст на первой странице, он был без даты и состоял из одного абзаца.

Я делаю эти записи с одной целью – не сойти с ума окончательно. Во всяком случае, эти записи на санскрите позволяют мне надеяться, что я ещё не окончательно спятил. К докторам не пойду, ни за что. Я видел, что они сделали с моим сокурсником в университете. Вот когда окончательно сойду с ума, пусть делают, что хотят, мне уже будет всё равно. Часть событий – самое начало, с датами и без, восстановлена по памяти. А дальше – как получится, постараюсь вести этот дневник подробно, но если что-то и пропущу, то что с меня взять…

Эта запись меня очень удивила и по дороге обратно в музей, у меня появились несколько версий, объясняющих существование этого блокнота. И основная версия – это похожий на мой почерк другого человека, знающего санскрит. “Тогда, что блокнот делал у меня в сумке? – думал я. – И вообще, это больше похоже на розыгрыш, только глупый и очень странный. Если же это написал я, а я уверен, что нахожусь в здравом уме, то почему я этого не помню? Может временное помешательство было? Позже надо будет поговорить с коллегами о том, что происходило три года назад.”

Весь оставшийся день я просидел у себя в кабинете, работая с бумагами, и с нетерпением дожидался вечера. А перед уходом с работы заглянул к Оттавио, хотел расспросить его о событиях трёхгодичной давности, но выяснилось, что работает он у нас всего год и ничем мне помочь не может. Поговорить с Кристианом и Майей мне не удалось, они уже ушли, а беспокоить их в нерабочее время не хотелось, у них есть чем заняться и без моих странных расспросов. Я решил поговорить с ними на следующий день в музее или договориться скоротать вечер в общей компании. К тому же за весь день я так устал, что уже не было сил делать что-либо ещё. Но уже поздно вечером любопытство всё же взяло верх, и я решил почитать записи в блокноте.

Следующие записи шли плотно, разделяемые только датами или пустой строкой. Почерк был ровный уверенный и даже если не мой, то очень на него похожий.

Не знаю точно, когда всё это началось и что тому было причиной, но так совпало, что во время моего “помешательства” я переводил с санскрита древнюю рукопись, найденную в архиве музея. Её мне принёс Кристиан Пулле. Эту рукопись я привёз из Индии, но по какой-то причине отложил её перевод.

Насколько я помню, я привёз её из одного монастыря на севере Индии, в библиотеке которого составлял каталог рукописей, работая там по научному гранту. В целом, работа мне нравилась. Когда я только приехал в этот монастырь, я сразу почувствовал себя как дома, что было очень удивительно, так как в незнакомых мне местах всегда чувствовал себя неуютно. Я усердно работал и один из монахов постоянно помогал мне. Ещё он показал неизвестные мне способы медитации и дыхания, которые он узнал из очень древней рукописи. Она меня заинтересовала, и он принёс мне её. Как ни странно, она очень напоминала современную книгу в чёрной обложке из материала похожего на кожу и на удивление хорошо сохранилась. Это была единственная известная мне рукопись того времени в таком виде, так как обычные рукописи никогда не переплетались, а хранились в виде стопки отдельных листов, завёрнутых в ткань или внутри больших ящиков. Увидев моё любопытство, он, как-то даже настойчиво, стал советовать перевести эту рукопись. Я проработал там ещё около трёх месяцев, но того монаха больше не встречал. А когда я закончил составление каталога и собрался уезжать, мне подарили эту рукопись в странном переплёте и, несмотря на мои отказы, всё-таки настояли, и я забрал её с собой.

После возвращения из Индии я показал эту рукопись Кристиану Пулле и забыл о ней на какое-то время. Но вскоре он вспомнил о ней и попросил меня составить её подробное описание для занесения в общий каталог, и подготовить к сканированию. Так мне в руки попала странная и довольно объёмная рукопись посвящённая, как в ней часто упоминается, “осознанию воплощения”. Сначала я не вчитывался в текст, а пытался составить общее описание рукописи, как объекта хранения, но некоторые строки и рисунки с каждым днём всё больше привлекали моё внимание. И буквально через пару дней я приступил к её переводу. Кристиан не торопил и, как мне показалось, был только рад моему интересу к ней, взяв с меня слово, что перевод я сделаю отдельной книгой с пояснениями и комментариями.

В этом месте было оставлено несколько пустых строк, и я невольно отвлёкся от чтения. Я стал припоминать, что действительно, около трёх лет назад, переводил древнюю рукопись, но вот что странно: подробностей вспомнить не мог. “Завтра, первым делом, надо будет расспросить об этом Кристиана,” – подумал я и вернулся к чтению блокнота.

Переводить эту рукопись мне очень нравится. У меня бывает такое: вне зависимости от того насколько труден или прост переводимый текст, он либо нравился, либо нет. И если нравилось, то я мог переводить его почти круглосуточно. А в этом тексте было что-то такое, что привлекало меня не как переводчика. И каким бы я уставшим не был, я всегда находил хоть немного времени для работы с ним. В самом начале текст был похож на свод неких правил жизни для достижения, как в ней говорилось, “подлинного пробуждения”. Здесь и характерные для аюрведы рекомендации по питанию и образу жизни, и специальные упражнения для тела, и даже указания по медитации. Я так увлёкся переводом, что решил попробовать эти рекомендации на себе, к тому же я немного занимаюсь йогой и решил таким образом разнообразить свою практику. А так как от перевода меня постоянно отвлекали другие дела, то в практике я продвигался значительно быстрее, чем в переводе. И сейчас я думаю, что именно в результате этих практик у меня появились, совершенно для меня нехарактерные: высокая концентрация внимания и работоспособность. Единственным побочным эффектом можно считать яркие сны, в которых я мог принимать активное участие и осознавал почти каждое мгновение.

Но этот блокнот не появился, если бы всё было так хорошо. Чем дальше я углублялся в перевод, тем сложнее были используемые в рукописи термины, и работа по переводу начала буксовать. Я много консультировался со специалистами, но часть терминов мне никто не мог объяснить и стало казаться, что вся работа над переводом попросту разваливается. Моя высочайшая концентрация и упорная работа с текстом ни к чему не приводили, я впал в отчаяние. Именно это состояние, как мне кажется, и послужило толчком к тому, что вскоре произошло.

18 февраля

Мне показалось, что в эту ночь я совсем не спал, но, встав утром с кровати, чувствовал себя отдохнувшим. Вот уже сутки, как я нахожусь в странном состоянии полного контроля и осознанности. Раньше это состояние если и случалось, то длилось совсем недолго и быстро прерывалось. Но сейчас в теле чувствовалась лёгкость, а сознание работало чётко и живо. За чтобы я ни брался, всё в этот день получалось сходу, легко и как надо. Казалось, будто меня нёс сильный поток. Удивительно, но я был спокоен и счастлив одновременно. А самое странное было в том, что я смог разобраться с теми трудностями перевода, которые ранее мне казались непреодолимыми, я стал понимать смысл слов, значение которых мне не смогли объяснить даже самые сведущие в санскрите и индуизме люди. Это было похоже на снизошедшее на меня озарение. Я перестал понимать: перевожу я текст, лежащий передо мной, или пишу его заново, сам наполняя смыслом. Так я проработал до самого вечера, пока вдруг не почувствовал чьё-то присутствие. Я сидел один в пустом кабинете, но, несмотря на это, отчётливо чувствовал, что рядом со мной кто-то находится. Это сразу же выбило меня из рабочего состояния, я так испугался, что продолжить перевод в этот день уже не смог и пошёл гулять в парк.

20 февраля

Продолжаю работать над переводом. Работу прерываю на сон, но не от усталости, а скорее из-за желания дать отдых глазам. Завтра пойду к неврологу, меня пугает моё состояние, я практически не сплю и при этом не устаю. Не знаю, стоит ли продолжать выполнять практики, описанные в этой рукописи, но останавливаться боюсь. Не получилось бы так, как происходит с теми, кто резко тормозит на высокой скорости.

22 февраля

Энцефалограмма мозга подтвердила чрезвычайно высокую активность. Мне прописали успокоительное. Ощущение чьего-то присутствия списали на высокую активность в височных долях мозга. Как сказал доктор, такое сильное возбуждение одновременно в разных областях мозга может привести к возникновению патологии его работы, паранойе, или даже кровоизлиянию, в крайнем случае даже к смерти от нервного истощения. Напугали меня очень сильно, но таблетки я пить не буду и больше к докторам не пойду. Для того, чтобы закончить с переводом, мне надо ещё пару недель, если не снижать темпа. Решил поумерить пыл в практике упражнений из этой рукописи и больше уделить внимания успокоительному дыханию, его описание так же есть в тексте.

27 февраля

Моё состояние стало лучше: темп перевода не снизился, а беспокоившие меня ощущения ушли. Я стал практиковать исключительно пранаяму и регулярно гулять в парке утром и вечером.

14 марта

Я закончил с переводом и приступил к составлению комментариев. Сознание по-прежнему ясно.

Я пролистал ещё несколько страниц блокнота, записи были только о состоянии здоровья и стадиях работы над книгой. И что удивительно, я ничего не помнил об этих событиях. Словно, это писал кто-то другой. “Надо будет завтра обязательно поговорить с Кристианом,” – уже засыпая, думал я.

Следующим утром я встретил его на лавочке у входа в музей, похоже, он ждал кого-то. Мы поздоровались, и он предложил мне присесть рядом:

– Присядь, Алекс, не торопись на работу, посмотри, какой прекрасный день начинается.

День и вправду обещал быть хорошим: несмотря на позднюю осень, было тепло и солнечно, почти не было ветра и в это раннее утро было удивительно тихо, и необыкновенно спокойно. Мы поговорили о планах на день, и я спросил его, не будет ли у него времени для личного разговора. Он удивлённо посмотрел на меня и предложил не откладывать наш разговор, а поговорить прямо сейчас.

– Я должен признаться тебе, Алекс, что у меня нет никакого желания идти сегодня в музей, – сказал Кристиан. – Эти пыльные полки и бесконечные перечни, даже на меня, книжного червя, нагоняют тоску. Такое прекрасное утро! Майя сегодня задержится, а разгильдяй Оттавио раньше девяти и не приходит. Давай ещё посидим и поговорим. Какие у тебя вопросы ко мне?

– Я даже не знаю с чего начать, мысли немного путаются. Я нашёл у себя записи о том, что примерно три года назад переводил какой-то объёмный текст с санскрита, но, что странно, подробностей работы почти не помню. Не мог бы ты прояснить этот вопрос?

– Да, да, что-то такое припоминаю, – как мне показалось, немного уклончиво начал Кристиан. – Действительно, несколько запутанная тогда была ситуация. И ничего удивительного в том, что ты плохо помнишь тот период. Перевод ты сделал великолепный и подготовил отличные комментарии. Но работу пришлось остановить. Я думаю, сейчас можно сказать, у тебя были проблемы со здоровьем, нервное истощение. Я чувствую себя отчасти виноватым в этом: вовремя не заметил, не остановил. Но ты так плодотворно работал, так уверенно и быстро, с таким азартом, пока однажды не потерял сознание и только в клинике пришёл в себя. Мы очень перепугались. Доктора сказали, что всё не так плохо, тебе просто нужен покой и никаких волнений. О переводе той рукописи ты больше не вспоминал, как будто его никогда и не было. Директор предложил тебе длительный отпуск, но ты настаивал на участии в новом, совместном проекте с музеем Калькутты, и он не стал тебе отказывать. Я пытался тебя отговорить, но ты не слушал меня. Мы несколько раз поспорили из?за этого, но ты не изменил своего мнения. И тогда я решил подождать. Вернулся ты через год: загорелый, пышущий здоровьем и полный сил. Вот вроде бы и всё.