Хутор моего детства

Он только «отбывал» на толоке, ничего не пас, даже свою хромоногую свинью, а всё читал да читал свои «учёные» книжки да посасывал свой сахар. У него и сахар был не такой, как у нас, из тростника «сорго», коричневыми плитками. Сахар был у Шурки белый, рафинад кусками, его дедом из города привезённый…

… И дед у него был – не такой как у нас – у кого скотник, у кого – конюх. Шуркин дед нигде в колхозе не работал, а только дома рыбу коптил и чем-то ещё торговал. Кому он рыбу коптил – мы не знали, но мимо их двора проходить было просто невозможно – в носу свербило от ароматов, а в пузе урчать начинало не на шутку! Мы после войны только представить себе копчёную рыбу во рту могли, а Шурка обжирался ею.

Звали того деда Филипп, да кто же его так «по-учённому» звал? Все знали, что он «Пылып, шо до гузна прылып», а для краткости просто, – «Рипях».

Так вот, как уляжется «Профэсор» на ряднушку да почитывает, а мы, девчата да пацаны, носимся всё по толоке, как жеребята, да потихонечку-помаленечку, не заметно так Шуркину свинью подальше и отгоняем, а потом и кричим ему:

– … Шурка! Твою свыню зараз вовкы зъидять! Дывысь, вона жэ пид лисом.

Шурка с неохотой отрывается от книжки, смотрит в нашу сторону и просит так с гонором:

– Тому, кто свинью пригонит, дам кусочек сахару.

Витька Покотыло сразу же срывался, как оглашенный, и быстрее всех добегал до свиньи, запрыгивал ей на спину и, нахлёстывая её хворостиной, «скакал» за кусочком сахара. Свинья, мало того, что хромала, ещё и визжала, как недорезанная, так как Витька голыми пятками поддавал ей жару, как казак шенкелями коня…

Так мы Шурку дурили, отгоняя его свинью подальше. И пришлось «Профэсору» из дома сахару брать побольше, чем раньше…

«Хромую», как звали мы его свинью, так «объездили», что она без хорошего седока уже и не визжала, а сбрасывала сразу неумеху, крутясь, как веретено.

Как-то раз, у Шурки уже кончился сахар, а мы, набегавшись и уставши, сели вокруг «Профэсора».

Тут Витька  и спрашивает:

– А про шо ты, Шурка, читаешь? Шо путного в тих кныжкАх можно узнать? Там же всэ – одна брэхня. Писатилёв хороших нэ бува. Воны уси тилькы одни дармоеды, ны пахать, ны сиять нэ умиють, шо же воны могуть полизного напысать? Воны даже свыней пасты нэ умиють.

– А у вас только одно на уме – свиней пасти, да шкоду какую-нибудь делать. Хотите, я вам расскажу про то, что я сейчас читаю?

– Ну давай, – с радостью соглашаемся мы.

… И Шурка начинает свой рассказ: «Не за горами, не за синими морями, а в небе, там, где боги живут, был настоящий рай. Не было ни войн, ни голода, все любили друг друга и были красивыми… Но появились среди них такие, что работать не хотели, а только пить кровь из нормальных людей. И чтобы возвыситься над всеми остальными людьми, назвали себя они по-ненашенски – «В-а-м-п-и-р-а-м-и»…

– Ой, мамочка моя! Та ты шо, Шурка, в кныжки так и напысано, шо кров пьють? И ны хлиба, ны молока, а тилько кров?..

– Да, – отвечает Шурка,– особенно им нравилось у таких маленьких девочек, как ты, кровь высасывать. Так что ты, Нюрка, сама в лес не ходи.

– Та ты шо?! Я тэпэрь и за «Хромой» твоей нэ побижу. Вона у тебэ всэ до лису прэтся, як скаженна. Може, вона сама с тимы «вамп-па-пырамы» снюхалась. Не-е-е-еее, я бильше за нэй нэ побижу…

– … Так вот, те вампиры избрали над собою царицу. Волосья у неё чёрные-пречёрные, длинные-предлинные, губы – красные-кровавые, зубы у неё белые-пребелые, как у Колькиного кабана, Сатаны-Окоянного… Она, как царица, первая высасывала не только кровь, но и мозги из своей жертвы, а потом отдавала остатки подданным своим – высасывать из них всё до капельки!..

А царица вампиров была та ещё красавица и зубы были у неё – белые-пребелые, так называли они её  как-то необычно – «Чучундра»…

– Шурка, так шо, оти нэхрысты там у всих высосалы уси мозгы и выпылы усю кров?! – возмутилась Валька Голубовская.

– В том-то и дело. Они там истребили всех не только людей, но и животных.

– Так воны, мабуть, и друг дружку знычтожилы? – сказал с надеждой Никитка, по прозвищу «Горобчик».

– Нет, – говорит Шурка, – кто остался, попрыгали с неба на нашу землю. Попадали, кто куда. Одни в речки, другие в лес, а некоторые в горы, на хутора, станицы и города.

– Так цэ шо, и у нашом лису могуть таки буты? – с ужасом в голосе и в глазах говорит самая маленькая из нас, пастушечка Нюрочка Зарецкая.

– Конечно, есть. Вот из Маркова пошёл Серёга Карий в лес на Мокрую Чубурку купаться. Накупался, вылез на бережок, лежит себе, на солнышке греется. И вдруг – видит из лесу выходит девка красивая-прекрасивая. Вся кожа на ней сияет серебром, коса заплетена совсем не так, как наши девки хуторские плетут, руки и ноги так и светятся, а глаза – огнём горят.

Подошла та красавица к Серёге, а он и слова вымолвить не может, так влюбился он сразу, по самые уши.

– А ты откуда знаешь?.. – спрашивает Васька Бздыка.

– А я так думаю, – многозначительно промолвил «Профэсор». И продолжил: – С тех пор Серёга пропал… Искали его долго, и наконец – нашли. Лежал он там в осоке у самой речки. В голове была у него дыра, а на шее мильон укусов от клыков. Так вот в хуторах и узнали, что в нашем лесу водятся не только всякая нечистая сила, но и чучундры-вампиры…

Пока Шурка рассказывал, его свинья дошкандыляла почти до самого леса. Даже за сахар никто уже не побежал бы за нею… И пришлось «Профэсору» самому идти за нею, потому как уже наступал вечер, заходило солнце и надо было скотину гнать домой.

И вдруг мы услышали душераздирающий крик Шурки: «А-а-а-а-аа!..» И видим – несётся он от леса, как сумасшедший. Подбегает к нам, трясётся весь и лопочет: «Т-т-а-аа-ам Чу-чу-ндра-вам-пи-рная..!» – и показывает трясущейся рукой в сторону леса…

Мы все, конечно, подхватились, и давай хворостинами гнать свою скотинку домой. А «Профэсор» знай себе – всё орет и впереди всех бежит…

Вскоре Хутор облетела «благая» весть: "Шурка, «Рипяха» унук, пид лисом бачив Чучундру. Она ёго до сэбе маныла, но вин нэ поддався еи чарам и удрав. А колы вона побачила на толоки цилую гурьбу пацанив та дивчат и стала пыдходыть блыщще, то уси далы дёру до дому, гоня хворостынамы и свынэй, и тэлят, котори, чуя нэчисту сылу, хрюкалы, мычалы и нэ просто тикалы, а нэслысь як по воздуху, як и их пастухы и пастУшкы!.."

Переполох в хуторе нарастал. И в уже в сумерках все видели, что во двор Михайлюков зашла Чучундра.

К ужасу всех подглядывающих, Вера Федотовна, которая была любимой учительницей в хуторской школе, начала обниматься и целоваться с «Чучундрой». А та прямо на глазах у всех всё хорошела и хорошела, стараясь завлечь Веру Федотовну.

Чучундра вся была, как золотой мрамор, ресницы оттеняли её щёки, на которых красовались ямочки, алые губы изгибались в улыбке, коса, как ночь тёмная, была у неё ниже пояса.

Все кинулись спасать Веру Федотовну, крича: «Вера Федотовна, не цилуйтэ еи. Цэ Чучундра из Панского лиса!»

А та посмотрела на них, да как засмеётся звонко-звонко и говорит:

– Да что вы, это же моя доченька-красавица из города приехала! Посмотрите на неё. Разве вы не узнаёте Ниночку? Это она ещё девчушкой уехала в педучилище учиться, а теперь вот стала какая красавица! И будет она в нашей школе учительницей.

Все хуторяне присмотрелись и признали, что это никакая не Чучундра, а Нина Михайлюк. Шурка со стыда больше на толоке не появлялся, а хромую свинью стал гонять вместе со своей Витька, за что «Рипях» давал ему раз в неделю копчёную рыбину…

Колька Робинзон

Тот, кто знает толк в молоке, согласится, что фамилия «Кысляк», может быть, и вызывает приятные вкусовые ощущения, но на слух – не очень. Во всяком случае, Колька был страшно недоволен, когда у всех фамилия как фамилия, прозвища как прозвища, а у него – просто уничижительно для его самолюбия – «Кысляк»! Это же насмешка для такого боевого казака!

«Кысляком» можно было пережить пелёночный возраст, можно было терпеть ещё на горшке сидючи, но, когда пришёл возраст любви, это для Кольки стало просто невыносимо. И он стал со всеми, кто его обзывал «Кысляком», драться. Но другой клички ему никто и никак не давал, так как это была «законная» его фамилия!

– Уси вы Кысляки спокон вику! – утверждал и стар и млад в хуторе. – И ты, Колька, той-же закваскы! Так шо «Кысляк» и конэц.

"А тут оця любов! И виткиль вона взялась на мою голову?" – размышлял он в одиночестве. "Жил як нормальный пацан, так нет же – зализла она в душу! Колы вона умудрылась? Наверно, ночью, колы спав. А тэпэр от и спать спокийно нэ дае. Сныться и сныться. Отлупыть еи, чи шо? У других любов як любов – по толоки бига, в рички купается, за косу дёрнуть еи можно, а моя – сыдыть цилый день в холодочки дома, та кныжкы чита. Тоже цаца – прынцэса на горошини!" – такие мысли мучали Кольку Кысляка, день и ночь думающего о дочери Веры Федотовны, учительницы их школы, Зойке, которая в историю хутора вошла как «Зойка Михайлючка» – возлюбленная Кольки Кысляка, и Мишки Федькина-Мотькина.

Зойка, как нам всем казалось, на нас – босоногую шантрапу, – никакого внимания не обращала.

Была она дочерью учительницы, это уже одно отличало её от нас, но это было не главное! Главное, что её отец, Николай Иванович Михайлюк был, как говорили, «большая шишка». В колхозе не работал, а надзирал над всеми политотделами МТС района и знал, кто чем дышит – хоть днём, хоть ночью.

Его боялись все! Попробуй что-нибудь украсть в колхозе – не поздоровится! Все это знали, и Колька знал тоже. Да вот, как на грех, влюбился он в Зойку!

Да так «втрескался», что решил в конце-концов обратить на себя её внимание. Подкатился он как-то к Шурке-«Профэсору», да и спрашивает: