Хутор моего детства

– А це шо за артистка?

На что Шурка отвечала весёлыми частушками:

– А я ны папына, а я ны мамына! Я на улыци росла, мэнэ курыця знэсла!

– Батюшкы вы мои! Та це ж Шурка! Во яка спивачка объявылась у хутори!– со смешком встретили привод Шурки избиратели.

– Уси чулы, шо оци паразиты спивають? – спросил парторг колхоза дядька Петька Голубовский и вперил свои голубые-голубые глаза в колхозников, а затем чуть выше их голов.

Все увидели, как он сразу побелел лицом и глаза его полезли на лоб, будто он увидел конец света.

Избиратели подняли глаза и только сейчас заметили плакат, на котором чёрным по белому было написано:«Единодушно отдадимСЯ кандидатам в депутаты Верховного Совета!»

Голубовский нутром почувствовал свой «конец света» и что ему предстоит дорога дальняя в страну бескрайнюю, где мороз трескучий и барак вонючий в дебрях тайги.

«Глаза и уши» хутора

Жарким августовским днём мы попивали с дядькой Федей винцо в тени яблонь его подворья в хуторе моего незабываемого детства. Хутор – это Савкина речка, это Панский лес с такой же панскою рекою, это раздолье степи, буйство трав, цветов, небо бездонное, бой перепелов, пенье жаворонков и, самое главное, люди, а среди них цветы жизни – девчонки, которых я любил и, как мне кажется, они меня тоже.

Дядька Фёдор, казалось, знал всё и обо всех, настоящий ходячий «справочник».

– У мэнэ була «хвороба» с детства – кныжкы пысать, а нэ быкам хвосты крутыть. Став я подглядувать, подслухувать, в тетрадочку записывать кто, что, да як. Всэ шло, як по маслу, материал для пысатильства накапливався. Но из-за одной дивкы жизня моя пишла пыд откос.

– Из-за девки?! – удивлённо спрашиваю я.

– А из-за кого ж ще!? Уси неприятности только из-за чёртив этих патлатых. Давай ще выпьмо и я расскажу, шо да як було.

Говорил он на деревенской и городской смеси наречий малороссийского языка так:

– Цэ ще до войны було. Яксь захотилось мини вышни. Я шмыгонув в вышняк. Вышня як мэд. Наслаждаюсь. Вдруг чую, шось кублыться в копыци рядом с вышняком. Чорты мэнэ дёрнулы подывыться, шо там такэ.

– Там, наверное, кто-нибудь «кино» «Тахир и Зухра» крутил, – заулыбался я.

– Ага! Тилько нэ Тахир с Зухрою, а батько мий с Райкой Зарецкой то «кино» крутылы! Вона, як побачила мэнэ, всполошилась та ходу, а батько мэнэ зловыв и так поров реминякою, шо у мэнэ задныця до сих пор в рубцях. Райка до дому побигла, а я дав дёру на Втору Полтаву, до тёткы Мотькы, ханджийкы, твого батька сэстры.

А потом пешкы подався на Староминску, до поезда. Почипывся на товарняк, так зайцем до Краснодара добрався, дэ жилы тогда твои батько з матэрью. Пожив трохы з нэмэ. Паспорта нэма, грошив нэма, жив як партизан. Надо було шось робыть. Надумав я свое пальто продать. Стою на Сенном рынке, пальто продаю, а тут милиция нагрянула. Мэнэ и заграбасталы. Судылы, посадылы. А тут вскорости война.

На фронт меня отправили. После ранения в сорок четвёртом комиссовали. Подався в свий хутор. В сорок восьмом оженился на тётке Любе. Вона думала, шо еи муж погыб, а оказалось, шо вин був чи полицаем, чи власовцем. Долго тягалы и еи и мэнэ, а потом отсталы. Яки показания могла дать тётка Люба? Воны ж пэрэд самой войной пожэнылысь, а потом на ёго похоронка прыйшла. Яки тут показания? Вызвав мэнэ Мыхайлюк, цэ ж наш особоуполномоченный из органов був, та ты ёго должен помныть, побалакалы у кабинети, и с тих пор я у ёго, як глаза и уши в хутори. Это мое партийное поручение. Я ж з войны член партии.

– Это партийное поручение подслушивать, кто что сказал, подглядывать, кто что сделал и доносить Михайлюку!? Дядь Федя, и вам за это стукачество морду никто не набил?

– Морду нэ набылы, а пакость усяку робылы. В прошлом годи, заразы патлати, таку пакость зробылы, шо я до сих пор чухмарюсь.

И он начал скрести дублённой пятернёй свои бока через рубашку.

– Так за что и какую пакость вам сделали?

– У нас в хутори колхознэ стадо на лито выгоняють пыд лис на выпас, там же и доять, шоб скотыну нэ гонять на МТФ и обратно. Литня дойка нэ халам-балам. Там за людьмы глаз да глаз нужен. Молоко на сипоратори прогонять, слывкы сиби, а пэрэгнатэ молоко колхозу. То, хиба, молоко? Однэ названья, а ёго ж сдавать надо.

А ще шо ти сучкы выделывають!? Морды, сиськы и другэ смэтаною намазюкають и ходять, як кикиморы, закутав голову билой косынкой. Корова пужается, а чоловик и подавно. Казалы, шо воны апосля вэчэрней дойкы молоко в корыто налывають та купаються, як та Клипатра, потом в общу бочку злывають на здачу и на танци идуть. Як ты думаешь, Миша, це вредительство, чи ни? Як же партиец може такэ пэрэносыть?

– Скорее всего это брехня, дядь Федя.

– Шоб наверняка знать, я и подався на вечерню дойку. Сховався в копычки, наблюдаю. И шо ты думаешь? Як тилько в нэби зажглась пэрва звезда, бачу – дивкы, чорты патлати, налывають молоко в корыто! Плахитя познималы, а я тут как тут.

Тай спрашуваю:

– Шо цэ мы тут робымо?

– «Шо бачишь, то и робымо», – завижьжялы уси хором, и бросылысь на мэнэ, як тигры вчэпылысь и потяглы в якусь халабуду.

Я и глазом моргнуть нэ успив, як воны з мэнэ штаны спустылы, затолкалы в уту халабуду и двэри подпэрлы.

Тёмно там, як у нэгра в гузни. Я туда, я сюда, а двэри открыть нэ можу и виконца нэма. За шось зачипывся и брякнувся в якусь полову чи мучку. И тут на мэнэ як напалы якись насикомы, спасу нэма як грызуть.

Чим я бильше бигаю по той халабуди, тим бильше ти насикомы на мэнэ нападають. Я зализ на якыйсь ящик та давай крышу рукамы раздирать шоб вылизты с той проклятой халабуды. Слава Богу, крыша була соломою крыта.

Зделав я диру, и задав дёру от той халабуды до дому. Насикомы, сто чортив им в зубы, од мэнэ нэ отсталы и я их до дому на сиби прынис цилу тучу. Заскочив в хату, крычу: – «Люба, спасай! На мэнэ якись насикомы напалы!» – Вона свет включила, як глянула на мэнэ, та як закрычить: «Дэ тэбэ чорты носылы? А штаны у якой сучкы забув та блох набрався? А ну, гэть из хаты! Я завтра разбэрусь с тобою!» И вытолкала мэнэ за порог.

Хорошо, шо у нас дуст був. Так тётка Люба обсыпала мэнэ з ног до головы тим дустом и я до утра сыдив в двори. Мэнэ тры раза выворачивало от того дусту. Думав, шо копыта откыну. Блохы, правда, яки подохлы, а яки поховалысь, грызуть прокляти. Да ты, як пидымо спать в хату, сам почувствуешь яки воны, гады, живучи та кусачи.

– Ну и что тем дояркам было? – любопытствую я. – Вы ж Сатанюку донесли на них?

– А як же!? Сказав, шо купалысь в молоки, а про блох постыдывся сказать.

– А Михайлюк как же с теми девками поступил? – спрашиваю я.

"Ты, Фёдор, больше за доярками не наблюдай. Я з нэмэ сам разбырусь" – сказав вин. Но нэ кого нэ посадылы. Я чувствовав, шо там шось нэ так просто. И разнюхав! Но про то мовчать надо, а то самого посадють. Давай, плыминнычек, ще по трохы выпьемо та спать в хату пишлы. На сёдня хватэ.

– Не, дядь Федя, я лучше тут на лавке покимарю, а потом на пруд рыбалить пойду, – говорю я.

– Ну и паразит же ты, Мишка! Рыбалить вин прыихав! Кому ты брэшэшь!? Ты думаешь, шо я нэ бачив як ты з Валькой Голубовской «рыбалили» на пруду пыд лисом в твий прошлый приезд?

Я покраснел до ушей, представляя, что дядька подглядывал, когда мы любились с Валентиной.

– Чого ж ты мовчишь? Я шо, брэшу? Такэ вытворялы, шо я в штаны напузырыв, любуясь на то «кино».

– А зачем подглядывал? Мы у вашего колхоза ничего не крали и строительству коммунизма, не вредили. Так чего ж подглядывать?

– А можэ вы под ту любов разговоры против партии и руководства маскируетэ.

– Так вы и мне не доверяете? – спрашиваю я, а он в ответ:

– Доверяй, но проверяй. Цэ каждый партиец должён делать, а то ны якого коммунизма нэ будэ.

– Я, Миша, имею пысательскый материальчик, а як ёго до ума довэсты, ума нэ прыложу.

– А вы, дядь Федя, расскажите мне. Может, чем и помогу.