Алгол. Роман

– Ещё лучше: без посторонних глаз.

– Ты считаешь, что так лучше?

– Сам же говорил, что не хочешь, чтобы в лаборатории знали. А ты что – украл, что ли?

– Нет, но всё же…

– Щепетильничаешь. А сколько мы электричества зря жрём! Воздух ведь гонять надо и печку греть надо, и приборы горят весь день, да и зарплата нам идёт…

– Молодец, парень, мыслишь по-государственному! Вот и я говорю: что зря печку греть?!.

– Смеёшься? – обиделся Валька.

– Нет, просто я очень жизнерадостный.

Вечером того же дня Сергей ждал Ивана Николаевича в лаборатории, в комнате, где они раньше работали.

Иван Николаевич устроился за своим старым столом, и по тому, как он перебирал папки, открывал и закрывал ящики, чувствовалось, что сидеть ему здесь приятно. Он вздохнул. Потом снова выдвигал ящики, и было ясно, чего ему жаль: что дела запущены. Тема фигурировала, но не двигалась. «Да, верно говорили, этот год для научной работы пропал».

Однажды он уже то же самое думал, сидя здесь, а детали – самая крепкая память, они несут в себе огромный заряд прошлого. Он вспомнил о неприятном разговоре с Бородой. Когда-то, давно, ещё в институте, он прослушал у него спецкурс и всё понимал, а в тот раз они никак не могли понять друг друга. Борода говорил, что ему нужны работники и живые темы, а не балласт в плане, а Иван Николаевич клялся, что сможет совместить.

«Поверьте мне, – рассердился Борода, – я человек пожилой, вы не сможете совмещать, только нервы себе истреплете».

И неожиданно усмехнувшись, сказал: «Не зря же говорят в народе: и рыбку съесть, и…».

Поговорка была хороша.

Так и разошлись.

Всё это Иван Николаевич вспоминал, перебирая папки, а Сергей сидел напротив и будто чувствовал, о чём Павлов думает. Он сидел и, будто стараясь надолго запомнить, пpистально смотрел на рыжеватые волосы, огромный гладкий лоб и неровную кожу лица своего бывшего начальника.

– Ну, ничего, недолго им пылиться, – он даже наклонился вперёд, будто потянулся к Сергею, чтобы передать ему сокровенное. – Так о чём ты хотел поговорить? – добавил он ещё тише.

– Да вот, хотел показать вам кое-какие свои соображения насчёт методики исследования на нашем стенде, – начал Сергей в лоб и положил на стол тоненькую ученическую тетрадь.

– Вот как? – удивлённо произнёс Иван Николаевич.

– Да… Может, вам неудобно, я об этом думал…

– Прости, знаешь, я просто уже отвык немного – ко мне давно с такими вопросами не обращались.

Они говорили долго. О работе, о методике, о жизни, о футболе – всё вперемешку. Сергей вызвался помогать Ивану Николаевичу по старой памяти, а тот в ответ усмехнулся, как когда-то Борода, и сказал ему ту же самую поговорку. Посмеялись. Потом спорили о программе космических исследований: чья лучше, наша или американская.

Разговаривать им было легко – оба умели слушать.

– А насчёт того, что кто-то скажет, – не обращай внимания, если прав, всего не угадаешь заранее. Может, в этом и прелесть, а то бы заскучали. Методика эта верная, сам с ней возился. Возьми мою диссертацию, посмотри, может, пригодится там что-нибудь.

– Разве?..

– Да, грешен!..

Сергей рассмеялся.

На следующий день Валька устроил допрос Сергею:

– Ну, как? – спросил он вместо «здравствуй» и дальше потребовал всё «в лицах и с подробностями». – Сергей, а это очень сложно? Расскажи, может, я что и уловлю?

Сергей рисовал на обороте диаграммной ленты графики и объяснял Вальке. Показывал тут же на приборах, на стенде и снова чертил. Ему уже виделось всё это не на бумаге, а в деле.

– А ты знаешь, почему она тебе не захочет поверить? – спросил Валька без перехода.

– Ну, почему, философ?

– Она боится твоей силы и никогда этого не признает, вот почему.

Сергей пожал плечами.

– Ты вроде куришь по малолетству и по глупости, дай-ка одну!

– Вот и пригодилось, а ты говорил, бросать надо!

Сергей и Валька сидели и молча курили. Потом Сергей рывком встал и загремел каблуками по металлической лестнице.

Они думали одинаково, но не знали об этом, Сергей был уверен, что чем скорее они возьмутся за новую методику, тем лучше, можно даже успеть до Нового года получить необходимые результаты. Вера Николаевна тоже чувствовала, что надо переходить на новую методику, но оттягивала этот момент всеми силами. Ей было неловко перед сотрудниками, что она столько времени потратила зря, хотя она понимала, что без этого потраченного времени не было бы теперь ясности. Казалось, что теперь и её подчинённые чувствуют её неуверенность. А ещё казалось, что они осуждающе смотрят ей вслед. Она знала, какое недовольство вызовет у начальства её затея перейти на другую методику… Она всё это знала, и всё это не было главным. Главным было то, что она никак не могла решиться оторваться от всего этого привычного, обсосанного и ринуться в какие-то дебри. Искать, а найдёт ли, и где взять столько времени, а что в это время будут делать её подчинённые? Ведь ходила, просила людей! Дали людей, а они, оказывается, теперь ей вовсе не нужны. Ей было неловко, стыдно непонятно чего, хотелось всё бросить, спрятаться за кого-то сильного, как это случалось раньше. Она будто потеряла себя. Ей уже не доставляло удовольствия прийти, как прежде, пораньше утром на стенд, когда в лаборатории ещё никого нет. Открыть стол и щёткой смести невидимую пыль с приборов, потом включить их и, когда засветятся все лампочки, отойти подальше, полюбоваться. В этот момент она испытывала какую-то детскую радость праздничной игры, будто стояла перед ёлкой и смотрела на разноцветные огоньки.

Потом она брала в руки журнал и ровным красивым почерком вписывала число в следующую за вчерашней строку испытаний. Ей представлялось, будто она волшебник, фокусник и делает какие-то только ей понятные движения, чтобы получилось неожиданно для всех прекрасное и необходимое. И её наполняла радость.

Нет, ей не хотелось скорей на работу, когда через проходную ещё не шёл непрерывный поток людей. Ей не хотелось потрогать эти приборы, и она чувствовала, что сама не выпутается. Она закусывала губы, и слёзы просились, но – у неё хватало воли не подавать вида. Никто бы не догадался о её смятении.

А вообще, она была несчастлива и в самом деле. Это не казалось ей беспричинно, как бывает у избалованных людей. Семейная жизнь разрушилась. Она осталась фактически одна, потому что с мамой никогда не была близка, и горе только замкнуло их и ещё больше разъединило. Работа пошла кувырком. Друзья как-то порастерялись незаметно, и не было рядом никого, с кем можно было бы просто поделиться и поговорить обо всём сразу, без оглядки.

Но никто не мог бы догадаться об этом, глядя на неё. Только очень внимательный глаз мог заметить, как она задумывается, уставившись в одну точку, а потом делает резкое движение головой, будто стряхивая с себя нахлынувшие мысли и переключая их на другой лад.

Сергей краем уха слышал, что женщины в лаборатории в чём-то сочувствовали, бывало, Вере Николаевне, но сразу же забывал об этом. Его возраст не был готов для того, чтобы надолго запоминать чужие несчастья.

Его раздражала бесполезность их теперешней работы. Он был совершенно уверен, что надо всё переменить. Но что он мог изменить? Поговорить с Верой Николаевной? А если она не согласится, что, скорее всего, следует ожидать? Да и стоит ли сейчас, когда осталось так мало времени, затевать фактически новое исследование? Ему проще было отсидеть своё время: тему закроют, он вернётся в свою группу.

И Виктор уверял его, что лучше всего в данной ситуации промолчать. Логично, конечно. Но Сергей уже загорелся своей идеей и не мог устоять перед соблазном попробовать всё своими руками. Доводы рассудка не помогали. Он влюбился в мечту и не мог от неё отказаться без борьбы.

Теперь они втроём часто вместе сидели на стенде, хотя в этом не было необходимости. Они как бы искали общества друг друга и смутно чувствовали, что им надо поговорить. Но разговор не получался. Порой спорили о посторонних вещах или обсуждали какую-нибудь второстепенную проблему, но, будто сговорившись, не затрагивали главного, что их волновало.

По странному совпадению, а может быть, в силу сложившихся отношений, всем им казалось, что они давным-давно знают друг друга и работают вместе много лет.

С каждым днём чувство необходимости что-то изменить нарастало, и всё труднее становилось Сергею отважиться, и всё труднее было Вере Николаевне решиться.

Ключ подобрал Валька. Он знал обо всём со слов Сергея. «Был соучастником», и с ещё детской наблюдательностью замечал непонятную ему борьбу. «Из-за чего они оба так переживают последнее время? Ну, она-то ещё можно понять, из-за чего: диссертация, наверное, если тему закроют, погорит. Занервничаешь!

А он-то чего? Ему-то что? Работа и работа, его дело совсем сторона. Или он за неё переживает, так тоже непонятно, по какой причине. Вроде она ему родственницей не доводится?»