Ощущение времени

– Николай Иванович, – Додик опустил голову и уставился в пол, он чувствовал, что начинает закипать. – Николай Иваныч, вам, что ли, раба надо? Негра?.. Без имени, без разбора… У нас же совсем разный стиль… да и взгляд на события разный… Это нормально… у каждого свой взгляд! Но это же книга…

– Так я и думал…

– Что? – перебил Додик.

– А что ты умничать начнёшь… в бутылку полезешь, проще говоря… Давай выпьем лучше… а то тут, и правда, без бутылки не разберёшься… – он разлил, по обыкновению поднял стаканчик на уровень носа, посмотрел в глаза собеседнику, кивнул головой, приглашая: делай, как я, – и тут же выпил…

Серия оказалась продолжительной… Они не чокались, отгрызали по куску хрустящего солёного огурчика собственного Варвары Петровны засола и, вздыхая и чему-то огорчаясь, повторяли… Хозяйка почуяла большой натиск и появилась на кухне… Мгновенно на столе выросли серьёзные закуски, тарелки с вилками, пахучий, подогретый в духовке хлеб… И, когда она снова удалилась по жесту хозяина, он заговорил убеждённо, даже вдохновенно:

– Ты пойми, это же не каждый год бывает такое! Юбилеи вообще дело тонкое, а повод замечательный. Во всех отношениях! Люди хотят книгу! Надо их удовлетворить! И начальство приветствует! И подзаработать неплохо! И из плана не выкинут, и в ногах у редактора, чтоб издали, валяться не надо! Ну, по всем статьям! Теперь дальше, смотри: допустим, ты такую книгу захочешь выпустить, а? Ну, подумай сам, это какие надо механизмы привести в движение, чтобы эту книгу продвинуть и осуществить… да я уж и не говорю об архивах и всяких данных… Многие хотят, а о них нигде ни строчки… в лучшем случае приказы да донесения – сухая цифирь… а ни статей в фронтовой прессе, ни фактов главных в подробностях, ни интервью, ни фотографий… смекаешь? А я? Всё предоставляю, и о плане у тебя забот никаких, и машинистку тебе подгонять не надо, и рукопись править, даже в бухгалтерии расписываться – я тебе домой денежки принесу… смекаешь? Верке вон отдам, если хошь?! И ещё, знаешь что… это я тебе как близкому человеку хочу сказать… не то что по секрету, но так… знаешь… между нами… это великое дело! Эти книги историю сохраняют, людей из небытия достают… особенно, которые погибшие, которые не успели в жизни ничего… За Родину, как говорится… великое дело… а ведь многие нос воротят… считают, что это низший сорт, мол… что это вовсе не проза, а так… А что так? Что? Сказать не могут. Но нос воротят. Так вот, чтоб от тебя-то нос не воротили, тебе тоже хорошо без имени, без фамилии обойтись, – он замолчал и опустил голову.

Додик молча смотрел в пол… Потом поднял глаза и заговорил тихо-тихо…

– Дело, действительно, великое!..

– Вот! – обрадовался Лысый…

– У меня там брат остался… мальчишка совсем… в первом бою… Слава Б-гу, в общей могиле разыскали… И отец четыре года от звонка до звонка… великое дело они сделали… Только надо, чтоб о нём и писали так же… великие чтобы…

– Ты думаешь, оскорбишь этим меня – нет! Ты думаешь, я простачок такой… со всеми так разговариваю… а сам в Толстые мечу… А ты оглянись вокруг – покажи мне хоть одного Толстого! Молчишь?.. Потому что, извини, ещё жизни настоящей не нюхал… Заставлять не буду… а дураком сам себя потом назовёшь! Попомни…

Вера успевала всё – понятие «время» она использовала по-своему, оно означало – что в этот отрезок жизни что-то произошло по её воле, всё остальное – пустота. Модно одеться, сидеть за роялем до тех пор, пока пальцы независимо от неё воспроизводили именно то, что она слышала внутри себя… Иногда ей казалось, что нотные линейки протягиваются куда-то далеко, далеко за край клавира, и она скользит по ним, как циркачка по наклонной, сильно натянутой проволоке, и уносится вниз, вниз, в сумрак сиреневого цвета, и движение её бесконечно… Знакомые лица мелькают впереди, кажется, она сейчас врежется в них, сорвётся и разобьётся насмерть или исчезнет в бездне, но лица проносятся по сторонам, и она не успевает ни затормозить своего движения, ни произнести хоть слово… Ей хочется, необходимо до спазма в горле, до стеснения в груди спросить их о чём-то важном, но вдруг её дорога начинает подниматься снова вверх, и движение замедляется, а свет приливает, он становится нестерпимо ярким, она совсем зажмуривается, и тут до неё долетают звуки, которые она перегнала в своём стремительном необъяснимом движении. Когда эти звуки замолкают, она уже не может отличить их от тех, что возникли под её пальцами… Ничто не удостоверит её невидимого броска, и только полное бессилье и распирающая радость убеждают её, что она была там. Была. И никакого счастья больше этого нет. Она не сомневалась…

У неё хватало времени быть с Додиком тоже до тех пор, пока она не переполнялась, и тогда отрывалась от него, как от сосуда после утоления мучительной жажды…

– Ты не умеешь жить как я…

– Не умею, – согласился Додик.

– Мы с тобой такие разные – ужас просто… а после разговора с отцом ты совсем стал варёным… Может быть, я тебе надоела?..

– Как тебе это удаётся?

– Что?

– Играть такую великую музыку и задавать такие пошлые вопросы…

– Пошлые? – Вера отстранилась.

– Да. Ты не предполагаешь, что у меня могут быть свои, отдельные от тебя неприятности?

– Расскажи.

– Ты права. Иногда твоя прямолинейность так основательна, что всё становится просто… У моего друга умирает жена… ей сорок…

– Надо хорошую больницу?..

– Нет. У неё лейкемия. Над ней, когда была ребёнком, немцы в лагере делали опыты… Надо лекарство…

– А оно существует? Додик, почему ты варёный? Надо лекарство – надо достать! Оно существует?

– Лёнька говорит, там есть… Тысяча рублей ампула…

– Это хорошие деньги… и этот Лёнька знает, как это сделать? У него там друзья, родственники… «есть родственники за границей»?

– Он хотел увезти её в Израиль… там могли спасти… Но ему сказали, что не успеет… поехать на лечение, даже если деньги найдёт – не пустят… Уехать совсем – будет сидеть в отказе и вообще без денег и без работы… Он послушался, остался, не рискнул попробовать – и вот…

– Ты можешь ему позвонить? Сейчас? И дай мне трубку… или поехали к нему… он далеко живёт? – она сыпала вопросы один за другим и лишь иногда машинально взглядывала на часы…

– Ты думаешь, мы ему сможем помочь?

– Мы можем попробовать, Додик… Я не люблю две вещи: когда ты сутулишься – распрямись! – и когда у тебя отрастает щетина. Она рыжая… и ты сразу становишься старым евреем…

Книга застопорилась. Ночами он просыпался и не мог понять, отчего? В закрытых глазах вдруг начинала бежать яркая строчка, которую он читал, как чужую, и только потом догадывался, что именно от неё проснулся – она торопила записать её. Некоторое время он колебался, убеждал себя, что такое забыть невозможно, но знал, что это неправда и утром ему не удастся вспомнить не только слова, но даже о чём шла речь. Это было состояние сна наяву… возникновение другого мира, в котором он присутствовал, но вовсе не обязательно в качестве материального тела… присутствовал, ощущал, знал, что происходит и почему…. Но всё это принадлежало другим – и мысли, и поступки, и слова, и страхи, и волнения… и в то же время это было всё его. Только его и без него существовать не могло… Он потянулся к листу бумаги… ночью нечего было и мечтать стучать на машинке – соседи бы вызвали милицию немедленно, им вообще не нравилось, что он сидит дома и не бежит к восьми часам на работу… Наверное, их жалобы не раз проверяли… но его пока ни разу не вызывали «куда надо».

– Я хотела тебя спросить, Додик, что стало с Милкой? – Вера притиснулась к нему и заглянула в глаза.

– Какой Милкой?

– У тебя их несколько было? Тогда с той, которую ты учил кататься на велосипеде. И которой так сладко подсовывал под задницу руку…

– А ты веришь, что, если я пишу от первого лица, это обязательно я? И ревнуешь меня к прошлому? К прошлому ревновать нельзя, Вера… я же не спрашиваю: сколько у тебя было мужчин и когда ты это успела?..

– Не хочу с тобой ссориться… А ревновать можно, по-моему, ко всему на свете, и я не верю, что есть неревнивые пары… Просто мне интересно, что с ней стало… не может быть, чтобы ты написал так здорово про несуществующего человека… Не потому, что она совсем как живая, но так можно писать только про то, что пережил… что любил… и уже не разлюбишь… Поэтому я не читаю наши современные книги – они все такие правильные, и авторы знают, что можно, и всегда ясно, кто победит…

– Слушай, как это вышло: ты в такой праведной семье живёшь, а всё время смотришь на запад?

– Праведной?!. Да… должно бы быть наоборот… ты с моим папочкой очень похожи… только я не читаю его книги… мне неинтересно… хоть они пока что нас и кормят… а смотрю туда, куда движется солнце, понимаешь? Нет?.. Здесь я хоть с отличием «консу» закончу, что мне светит? В лучшем случае – место преподавателя в хорошей музыкальной школе… в училище уже не пробиться, знаешь, сколько пианистов навыпускали… Ещё… два сольных концерта в год в задрипанном ДК на окраине с щербатой сценой и разбитым роялем, или, пожалуйста – мотаться с филармонией по городам и весям за две ставки за концерт, жить в барачных гостиницах и таскать по поездам с собой полные сумки консервов и кипятильник, чтобы не подохнуть с голоду и сэкономить деньги…

– Закрыть глаза – послушать: тебе лет сорок… когда ты успела?.. Хорошо, что сегодня не тот год на дворе… не сажают…

– Хорошо. И год не тот, и день – не тот… а я хочу жить по-человечески, понимаешь?! А этого всё не видно…

– И что же…

– У нас в классе шесть человек: пять – евреи, и я – по отцу русская, а по матери – казачка… И я им завидую…

– Завидуешь? Чему? Тому, что с их семьями сделали Гитлер и Сталин? Ты не спрашивала их об этом? Им наверняка есть что порассказать, если не побоятся… Или ты завидуешь тому, что сейчас происходит, ты не знаешь, почему я за бортом болтаюсь и никак не могу взобраться на палубу?!

– Знаю. Потому что не на ту палубу карабкаешься! Понял? Она не нужна тебе… просто… даже наоборот!.. Ты знаешь, что такое этот Союз, в который ты так стремишься… Я слышу иногда, что мой папочка оттуда приносит… А я этим мальчишкам завидую потому, что они все могут хотя бы попытаться жить по-человечески… устроить свою судьбу… и не зависеть от людишек, которые диез от бемоля не отличают… Или надо смириться, стать среднестатистической единицей, если выдержишь, а нет – так спиться или найти верёвку…

– Слушай, сколько тебе всё же лет?! Ты из того поколения, на которое не падали бомбы, а я помню это, понимаешь… И представь себе, что можно по-другому смотреть на жизнь… не так потребительски, что ли, не как собственник-единоличник…

– Вот. Ты потому туда и лезешь, что говоришь их словами даже. А у меня это от деда, наверно… Отец не знает даже, где его расстреляли… и ты мне ничего не рассказываешь о своих родителях…

– Зачем? Они уцелели и тоже считали, что я ненормальный, необъяснимый, на рожон лезу… Из всех творческих профессий больше всего писателей пострадало… а их поколению досталось больше всех… Они вот, например, ни за что не хотят… хоть мамы и нет уже… не хотят, чтобы я женился на гойке… Ты хоть знаешь, что это такое?

– Я ж тебе говорю, что у нас в классе одни евреи… и профессор тоже… Они уже давно смеются надо мной, что я объевреилась… и правда – теперь ты!.. Тогда ищи свою Милку… по крайней мере, одним барьером меньше…