Огонь и кровь. Повесть

Наконец, выбор сделан, рисунок на кожу нанесён, и Сорокин приступает к делу. На это очень любопытно посмотреть, главное на то, как татуируемый переносит боль. Обычно ему предлагается полотенце в зубы, но особым шиком считается обойтись без этого. Мучение, говорят, адское, такое, что во время процедуры люди нередко теряют сознание. В перерывах Сорокин важно курит, обычно предлагая сигарету и своему белому как мука заказчику, который принимает её нервно дрожащими пальцами. По окончании процесса свежая татуировка обтирается тряпкой, чуть обрызганной спиртом, и её счастливый обладатель, держась за руку, уходит к себе. Весь остаток дня он сидит где-нибудь в углу, нахохлившись как сыч, а ночью пугает обитателей палатки дикими стонами. Эти татуировки почти всегда ни на что не похожи, включая и картинки, с которых они сделаны. Змея напоминает радиаторную батарею, дракон смахивает на крокодила, а скорпион вообще чёрт знает на что – на какого-то комара с кинжалом. Два раза ребят с наколками отвозили в санчасть – у одного была инфекция, у другого – заражение крови. Ничего удивительного в этом нет, странно только то, что подобных случаев ещё не так много. Впрочем, они никого из заказчиков Сорокина не останавливают.

Расскажу ещё о том, как мы тут моемся. Как по поговорке – кто о чём, а вшивый о бане. Собственно, баня у нас появилась около полугода назад, её построил один из прежних начальников узла майор Казырин. Его до сих пор всё подразделение вспоминает с каким-то благоговением. Она представляет собой узенькую землянку с деревянными стенами, печкой, на которой в двух огромных чанах постоянно кипятится вода, и железным мангалом в углу. Распоряжается там маленький, толстенький и чистенький банщик Ефимов, которого страшно ненавидят солдаты, и который вместе с тем очень хорошо устроился в бане, и даже, кажется, спит у себя на рабочем месте. Это и не удивительно, думаю, за один свежий и цветуще-розовый вид ему в нашей палатке устроили бы тёмную. Впрочем, многие к нему, напротив, подлизываются, видимо, надеясь по дружбе с ним как-нибудь вне очереди помыться.

Помню я первый свой поход в баню. Вообще, мы обычно мылись раз в полмесяца, но в этот раз из-за чего-то банный день объявили на неделю раньше, кажется, из-за занятости в нарядах всех офицеров, чья очередь наступила в тот раз. Слух о бане ещё за три дня разнёсся по казарме, и солдаты радовались как дети – шутили, хлопали друг друга по плечу и чуть ни бросались обниматься. Меня всё это очень рассмешило. В части баня была довольно рядовым событием, которое можно было иногда и пропустить. Эх, не знал я тогда ещё, что такое наша нынешняя грязь… В назначенный день нас построили, выдали каждому по небольшому куску мыла, мочалке, а также по крохотному, размером чуть ни с платок полотенцу, и повели мыться. На входе в баню нас встречал улыбающийся Ефимов и раздавал каждому по два ушата – один почему-то пустой, предназначения которого я сначала не понял, а другой – наполненный тёплой водой. Раздевшись в прихожей с земляным полом, мы вступили в саму парилку – обитую нетёсаной доской комнатку размером четыре на четыре метра. Ефимов, важно вошедший после нас, с какой-то торжественностью, действительно подходящей к случаю, плеснул на раскалённые камни воды, так что всё помещение мгновенно заволок густой молочный пар, и подбросил вязанку дров в печь. Солдаты как будто ждали, пока температура поднимется как можно выше, и едва воздух раскалился до того, что в помещении стало почти невыносимо дышать, принялись быстро и энергично мыться. Странно было взглянуть на эту картину – все орут, кричат, трут друг другу спины, сквозь густой пар так и замелькали грязные локти, бритые затылки и расчёсанные из-за вшей бока. В раскалённом воздухе разлился терпкий до горечи запах сгущённого пота смешанный с духом, поднявшимся от двух десятков не мытых тел…

Взяв шайку, я зачерпнул из своего таза воды и тоже стал мыться, так, как моются в обычной бане, поливая себе голову и плечи. Но тут же заметил, что на меня все смотрят с удивлением.

– Воду береги! – крикнул мне кто-то.

– У тебя папа водовоз что ли?

– Мойся нормально, бэтеров по всей казарме разводить будешь! – прибавил ещё какой-то злой голос.

Я совсем растерялся и не знал бы, что делать, если бы меня не выручил Иванов. Подойдя ко мне, он показал мне, как надо мыться. Солдаты делают так – мочалка только чуть-чуть окунается в воду, а затем очень сильно натирается мылом, на что иногда уходит весь кусок за раз. Затем ей бережно и аккуратно обтирается всё тело. После этого мыльную густую пену осторожно смывают с себя водой, которую понемногу заплёскивают в ладонь из тазика. При этом надо стоять во втором тазу, куда стекает грязная вода – «второгрязь», как её называют. Эту воду берегут не просто так – в ней после собственной помывки стирают и обмундирование. К сожалению, в первый раз я упустил этот момент из виду, и только после заметил, что солдаты все пришли с так называемой подменкой – очень рваной и ветхой списанной формой, в которой ходят, пока после стирки сохнет основной комплект одежды. Впрочем, моя «второгрязь» не пропала – её у меня выпросил Шейкин, и как только я поставил перед ним таз, он, очень довольный, погрузил туда свой китель. Вода, итак мутная, почти мгновенно буквально почернела и чуть ни загустела. Я такое видел и после, стирая уже свою форму…

И всё-таки баня очень помогала бы нам, если бы можно было ходить в неё почаще. Но, к сожалению, это невозможно. Во-первых, в группировке очень мало воды, которую экономят как какую-то драгоценность, а во-вторых нашу баню полюбили генералы и прочие важные штабные сановники. Банный день для солдат – каждые две недели, для женщин и офицеров (в две разные смены) – каждую пятницу. В остальное же время в бане сидят эти господа. Говорят, даже Сомов возражал против их частых визитов, но его, разумеется, послали куда подальше. У них, кстати, есть даже душевые в их собственном штабе, но в баньке-то, очевидно, им приятнее попариться. Так сказать, экзотика и разнообразие. Там же они и пьют, а иногда, говорят, и женщин приводят.

Вообще, генералов и начальников группировки солдаты ненавидят тут лютой ненавистью. Из уст в уста передают рассказ об одном из генералов, машина которого наехала на мину недалеко от Грозного. Его шофёра убило, сам же он отделался царапинами, но получил за это звание Героя России. Не знаю, правда ли это, но даже если и нет, то само существование подобного слуха показательно – оно демонстрирует отношение у нас к высшему начальству. Когда кто-нибудь из них приходит на узел связи, что случается довольно часто, начинается страшный переполох – повсюду всё драится и чистится, в грязь нашу бросают свежие доски (которые, впрочем, на следующий день так втаптываются в неё, что и следа их не заметно на поверхности), офицеры и прапорщики переодеваются во всё новое, ну и так далее. При этом, заметь, что наша работа тут – не шутка. Все чудовищно устают, у каждого свои задачи, занятия, причём не пустяковые, как в части, а такие, от которых буквально зависят жизни людей. Тут и сопровождение грузов, и обеспечение поддержки боевых вылетов (сидит диспетчер и указывает вертолёту по какому квадрату стрелять, а по какому не надо), и огромное количество телеграмм, с помощью которых осуществляется руководство частями по всему региону. Конечно, начальника, от безделья да от желания подрать глотку шатающегося по группировке, встречают без радости. Впрочем, одного такого генерала дожидались даже с нетерпением. Не помню как его фамилия – то ли Гурьев, то ли Гуцериев, но о нём у нас ходила странная легенда – якобы, во время строевого смотра на него огрызнулся кто-то из солдат. Тот взбесился, раскричался, и приказал этого бойца уволить из войск, мол не достоин он служить в рядах наших славных вооружённых сил. Видимо, человек живёт в какой-то параллельной реальности, где актуальны фильмы, вроде «Максима Перепелицы». Кстати, не видели ли вы, дорогие читатели, этот фильм? Там Леонид Быков играет солдата, страшно рвущегося в армию и обижающегося на то, что его за плохое поведение не берут туда. У нас этот фильм – легенда. Его пересмотрели и знают все, и часто шутят по его поводу. А ведь когда-то он отражал же реальность… Не верю, что это только набор пропагандистских штампов. Я и от отца, и от деда слышал, что в армию они шли если не с радостью, то уж без страха быть убитыми или избитыми до полусмерти. Что-то изменилось у нас в армии и, как мне кажется, изменилось именно в эти последние десять-пятнадцать лет…

Но я опять отвлёкся. Так вот, этого страшного генерала ждали у нас буквально все. Во-первых, интересно было взглянуть на него, а во-вторых многие говорили, что собираются рискнуть и повторить подвиг того безвестного счастливчика. Особенно храбрился Шеин, обещавший даже плюнуть Гуцериеву в лицо. Генерал оказался высоким стариком с седыми усами и зычным голосом, очень похожим на улана времён Отечественной войны. Он внимательно осмотрел все наши казармы, антенны и кашээмки, и, кажется, не нашёл в них ничего предосудительного. Затем во время построения спросил у Сомова об отличившихся. Тот указал, чуть ли ни наугад, на какого-то прапорщика. Генерал долго тискал прапорщику руку и благодарил его своим громовым басом. Затем пожал руки всем офицерам и ушёл. Все смотрели на Шеина, но тот только чуть громче обычного выкрикнул приветствие «Здравия желаем, товарищ генерал-лейтенант».

В казарме отношения у нас жуткие и становятся всё хуже. Самая страшная беда – воровство или, как это у нас называется, крысятничество. Просто нельзя оставить хоть какую-нибудь вещь и позже, даже через час и даже посреди рабочего дня, когда палатка пуста, обнаружить её на том же месте. У меня в первую ночь украли часы, которые я привёз из части и неосмотрительно положил на тумбу, ложась спать, а на следующий день увели вещмешок, письменные принадлежности и маленький радиоприёмник. Стащили даже мыло и зубную щётку, то есть вещи, которые есть у каждого, и которые, помимо того, можно без проблем получить у старшины. Это уж совсем бессмысленное воровство, из спортивного интереса. Я сейчас вообще стал спать или не раздеваясь вовсе (форме в её нынешнем состоянии это точно не повредит), или скатывая вещи валиком и подкладывая под голову. Особенно боюсь за ремень, его я перед сном надеваю на голое тело, под китель. И в части ремни частенько таскали, а уж тут, конечно, стянут при первой возможности. Воруют совершенно у всех, без разбора, вещи пропадают даже у самых грозных дедов. Причём, кто именно эти воры, никто точно сказать не может. Кто-то видел повара роющимся в чужой тумбочке, кто-то грешит на линейщиков, часто бывающих в пустой палатке днём, кто-то на дизелистов. Случаются целые разборки, продолжающиеся часами, в ходе которых разыгрываются настоящие трагикомедии. Кто-то взывает к совести воров, и, упрашивая вернуть какое-нибудь колечко или крестик, рассказывает, что это подарок матери, при этом в сентиментальных и совершенно неожиданных для казармы выражениях описывая то, как он получил от неё эту вещь. Ещё кто-то угрожает им, обещая чудовищные кары, а кто-то и пытается разумно договориться с ними, приглашая вечером подойти к такой-то койке и произвести обмен украденного добра на несколько банок тушёнки или бутылку водки (которые переговорщик тут же демонстрирует). Но никакого эффекта всё это не даёт, таинственный преступник по-прежнему неизвестен. Как мне кажется, таинственен он не потому, что хорошо скрывается, а потому, что просто-напросто ворует чуть ни каждый второй. Я уже был свидетелем нескольких комических историй, когда украденная вещь, кочуя из рук в руки по всей казарме, в конце концов, тем же путём как пропала, возвращалась к своему первому владельцу.

Больше ничего особенного не происходит. Офицеры потихоньку пьют, солдаты тоже пьют всё, что удаётся достать. При этом каждое утро на разводе читается примерно такая ориентировка: «Офицеры такие-то купили на местном рынке (или, что реже, изъяли у местных жителей) несколько бутылок водки, она оказалась отравлена, и они скончались на следующий день». Вообще, говорят, чеченцы довольно часто оставляют отравленное спиртное, продукты в брошенных домах. Но у нас это никого не волнует, и когда из спецоперации приезжает очередная группа, нагруженная реквизированной водкой, почти всегда устраивается шумная вечеринка. Я во всём этом – ни у солдат, ни у офицеров – не принимаю участия, разве что работаю иногда по приказу Сомова официантом, выношу пустые бутылки из штабного помещения, мою тарелки, выбрасываю объедки и прибираюсь. Впрочем, до рвоты, бессознательного состояния и пьяных драк пока никто не допивался. Разве что с Катиным случается нечто подобное. Но он алкоголик, и ему хватает рюмки, чтобы буквально потерять сознание. Несколько раз уже случалось, что меня из штаба вызывали на очередную пирушку, где он успел допиться до чёртиков и заснуть под столом. Вызволять его мы обычно ходим с нашим начальником столовой прапорщиком Белопеевским. К слову, это довольно забавный персонаж – дебелый пухлый парень, белобрысый и с бледно-голубыми глазами. Он ужасно труслив: до дрожи боится и начальства, и солдат, и даже чеченцев, которых отродясь не видывал. Кроме того, бедняга глуп как пробка, и истории с ним уже стали у нас отдельным анекдотическим циклом. Например, рассказывают как Белопеевский нёс в штаб сковороду жареной картошки для генералов, собравшихся там.

– Ты мышьячка-то добавь туда! – крикнул ему кто-то в шутку.

– Я уже солью посыпал, – ответил он, тупо глядя на собеседника и хлопая глазами.

Мне он тоже запомнился довольно странной историей. Совсем недавно он отозвал меня в сторонку, и заговорщическим тоном спросил, разбираюсь ли я в компьютерах и умею ли взламывать сайты банков.

– Не умею, – отвечаю.

– А научиться можешь?

– Зачем тебе? – спрашиваю.

– Ну я читал, что можно взломать интернет-банк и украсть оттуда миллионы долларов. Это правда?

– Правда, – говорю.

– Ну вот давай взломаем какой-нибудь банк, а деньги поделим?

Я даже не нашёлся что сказать, но его серьёзный вид при этом так меня рассмешил, что я едва не расхохотался ему в лицо.

У нас, как я говорил, служат десять женщин, которые живут в отдельной палатке. Исключение составляет только Ева Андреевна, жена заместителя начальника узла связи по личному составу подполковника Семенихина, работающая у нас фельдшером. У них с мужем своя палатка, в которой они очень мило и по-семейному устроились, даже с плиткой, чайничком и кофейным сервизом в цветочек. Это, вообще, довольно комичная пара. Ева Андреевна – маленькая полненькая тётушка, добродушная и постоянно изнуряющая себя разнообразными диетами. Недавно вот носил ей в палатку какие-то бумаги, и она меня расспрашивала – слышал ли я чего-нибудь о чёрном рисе? Дескать, если только его есть, притом, обязательно сырым, то быстро похудеешь. Я вежливо промолчал. Муж очень похож на неё внешне. Это маленький и круглый как колобок, улыбчивый и добродушный человечек, не имеющий, впрочем, никакого влияния ни на офицеров, ни на солдат. Но он не дурак выпить, и частенько участвует в офицерских посиделках, на которые те иногда собираются по вечерам. Забавно бывает смотреть как жена, не дождавшись его вечером домой, врывается в штабную палатку, и при всём честном народе начинает ругать и бить его.

– Ах ты алкоголик, ах ты морда пьяная, да что же тебя занесло сюда, да когда же ты, бес, угомонишься! – кричит она, вместе с тем хватая мужа за воротник и таща к выходу.

– Товарищ сержант! (она по званию сержант) Немедленно прекратите безобразие! – слабеньким голоском и с очень смешным трусливым видом отвечает Семинихин. – Я ваш начальник, я старший по званию и требую чтобы вы…

– Я тебе покажу начальника! – визгливо восклицает Ева Андреевна. – Ты тут начальник, а дома ты муж мне!

Такие сцены бывают каждый вечер, и очень всех забавляют.

Остальные женщины живут в отдельной небольшой палатке – очень симпатичной, с занавесками на окнах, двумя электрическими радиаторами, так что не надо топить печку и нет гари, и даже отдельным рукомойником и баллоном воды.

Большинство из них живёт спокойно, но иные особенно радуются временному освобождению от семейных пут. Кто-то уже безо всякого стеснения крутит романы с коллегами по службе, кто-то заводит связи с журналистами или людьми из группировки. Некоторые тётки уже практически семьями живут с офицерами, даже переехав к ним в вагончики. Причём даже офицеры, прибывшие в командировку из одной части, друг друга особенно не стесняются – то ли договорились между собой о том, что дома с жёнами – молчок, то ли, что более вероятно, этот порядок у них обычный, и о нём уже и не нужно заново уславливаться. Один приятель мне как-то рассказывал о своей поездке с московским симфоническим оркестром на экскурсию по Волге. Музыканты, только поднявшись на борт, тут же разбились по парам – дома у них одна семья, а в поездках – другая. Вот здесь всё очень похоже. Сомов наш тоже не теряется – сначала общался с одной тёткой – Костоевой – диспетчером-телефонисткой, а теперь у него уже другая пассия – какая-то медсестра из группировки.