Огонь и кровь. Повесть

Особый угол в палатке занимают деды. Он занавешен одеялами, там стоит магнитофон, играющий круглые сутки (разве что ночью его делают потише), и есть превращённая в столик трёхногая табуретка, на которой рядом со стареньким фарфоровым чайником красуются две выщербленные чашки. Кипятильника у нас, правда, нет, но чай пьют постоянно. Делают его при помощи так называемого бульбулятора. Это забавное приспособление, которым в любых условиях можно вскипятить воду. Собирается оно так: между двумя бритвенными лезвиями вставляется прокладка из спичек или другого изолятора, затем всё это перематывается нитками, и к каждому из лезвий присоединяется провод. Чтобы вскипятить воду, надо погрузить в неё бульбулятор и вставить провода в розетку. Кипяток получается меньше, чем за минуту.

Но, собственно, на этих небольших удобствах все привилегии дедов и кончаются. Они тут ведут себя спокойно, живут тихо, и ни с кого ничего не требуют. Вообще, все тут удивительно ровны друг с другом, и конфликтов почти не бывает. Ругаться-то ещё можно, но если случится, что один солдат замахнётся на другого, его немедленно окрикивают. А если же это не помогает, к драчунам сбегается вся палатка и силой оттаскивает их друг от друга. Причина тут, впрочем, не в каком-нибудь патриотизме или общей сплочённости перед лицом чеченского врага. Собственно, об этом никто и не говорит. Всё проще – между солдатами существует негласная договорённость вести себя тихо. Цель у всех одна – спокойно дотянуть до дембеля и уехать из Чечни с деньгами. Начальство же тут очень строго. Никто не разбирает кто прав или виноват в каком-нибудь конфликте. Стоит кому-нибудь из офицеров заметить у солдата царапину или синяк, хоть издали похожие на признаки побоев, и тот немедленно отправляется в часть. Такие случаи уже бывали, и они у всех на слуху.

Особенно понравилась мне столовая – это единственное хоть сколь-нибудь уютное помещение, разбавляющее своим видом общую серую депрессивность Узла. Она состоит из двух больших палаток, соединённых вместе. Пол тут не земляной, а дощатый, всегда к обеду выметенный и чистый, столы деревянные, сбитые из цельных, обструганных брёвен. На трёх длинных солдатских столах лежат клеёнчатые скатерти в мелкий синий цветочек, отдельные же столики для начальства укрыты ситцевыми покрывалами. Солдаты едят из металлической посуды (в части у нас была пластиковая), а офицеры из фарфоровой. На клеёнчатых окнах палатки сделаны синие шёлковые занавески, а на стенах прикреплены изображения – репродукция «Золотой осени» Левитана, несколько фотокопий с Айвазовского и ещё какой-то выцветший морской пейзаж, нарисованный от руки. Эти картинки, пожалуй, единственная роскошь нашей жизни. Даже не знаю почему, но только взглянешь на них, и так уютно, свежо на душе становится…

Что касается питания, то меню у нас хоть и довольно однообразное, но сытное. На первое чаще всего дают молочный суп на разведённой сгущёнке с макаронами, а на второе – картошку с тушёнкой. Других овощей кроме картошки, считающейся очень практичной в хранении, почти нет. Разве что иногда меню ненадолго пополняется какими-нибудь консервированными помидорами или огурцами. Однако в отличие от части, порции здесь очень велики, к тому же можно брать добавку. Если не наешься на обеде, можно и просто, зайдя в столовую, спросить у поваров банку тушёнки или сгущёнки.

Распорядок дня Узла похож на тот, по которому живёт и часть: встаём мы в шесть утра, в семь строимся на развод, а в полвосьмого расходимся по работам. Но вот исполняется он совсем иначе. В части всё надо делать бегом: только дневальный крикнул «Подъём!» как рота начинает суетиться, сотни босых ног ударяют по полу, солдаты в суматохе кое-как одеваются, наматывают портянки и сразу бегут в туалетные комнаты, чтобы успеть умыться и побриться до сержантской проверки. Здесь же никакой спешки нет и в помине – нас или растолкает смена телеграфистов, вернувшаяся в казарму после дежурства, или разбудит кто-нибудь из ребят, проснувшихся пораньше других и успевших глянуть на часы. Солдаты постепенно начинают продирать глаза, потягиваться и шевелиться. Слышатся первые сонные голоса, и кто-нибудь сквозь зевоту ворчит на дежурного, убежавшего за веником и не закрывшего за собой дверь, из-за чего помещение уже успело наполниться клубами сизого морозного пара. Затем мы, дрожа от холода, выползаем из палатки и, давя сапогами образовавшуюся за ночь хрупкую плёнку льда на жидкой грязи, выстраиваемся в очередь к умывальникам. Вода тут большая драгоценность, и потому хватает её не на всех. Ещё стоя в очереди, ребята обыкновенно подхватывают с земли выпавший за ночь снег и утрамбовывают его в мыльницы, а у умывальника натирают им лицо и отмывают руки. Успевшие умыться и побриться уходят от кранов бодрые и довольные, остальные же кое-как насухо скребут щёки бритвами и, накинув на плечи бушлаты, бредут обратно в палатку, переругиваясь глухими злыми голосами. После этого, часам к семи, казарма выстраивается на развод, на который вместе с женщинами, офицерами и прапорщиками собирается около пятидесяти человек. Тут обыкновенно сразу же отпускают дежурных, готовящихся на смены, дизелистов, линейщиков и женщин. Остальных же распределяют на хозяйственные работы – кого-то назначают в наряд по столовой – чистить картошку и таскать кастрюли, кого-то определяют в ремонтную мастерскую, ещё кого-то на пост у входа на территорию. Самой же тяжёлой работой, из-за которой постоянно возникают ссоры и споры, считается рубка дров для топки столовой и жилых помещений. На неё регулярно направляется около семи человек, и это назначение никогда не обходится без пререканий – каждый пытается доказать, что сейчас не его очередь, что он ходил в прошлый раз, кто-то ссылается на другие неоконченные задания, ещё кто-то даже прикидывается больным. Работа эта действительно адская. Сначала солдаты должны получить дерево, которое прибывает по железной дороге, расположенной в полукилометре от базы. Туда выбирают обычно самых сильных ребят, которые должны сгрузить брёвна с состава, причём сделать это безо всяких посторонних приспособлений, вроде верёвок и домкратов. Хорошо если дерево привозят уже попиленное, но бывает и так, что из вагонов надо доставать целые огромные стволы деревьев, которые ребята и всемером с трудом поднимают. Возле поезда всегда собираются несколько групп бойцов со всего лагеря, которые наперегонки выбирают и сгружают сырьё для своих подразделений. Начинается суматоха – все толкаются, ругаются, а порой и дерутся из-за хорошего бревна. И при этом не зевай – смотри под ноги! Ступишь не так, заденешь не то, и какая-нибудь соскользнувшая невзначай огромная колода размозжит тебе ступню, вывихнет колено, а то и вовсе отхватит ногу – такие случаи бывали. А ещё умудрись в этой суете выбрать материал сухой и крепкий, годный в работу. Бывало же и так, что с огромным трудом достав со дна вагона какую-нибудь старую, поросшую мхом сосну, и потратив часы на доставку её на территорию группировки, солдаты выясняли, что все хлопоты были впустую – дерево снаружи твёрдое и крепкое, внутри оказывалось трухой. И тогда вся группа с руганью и проклятиями, несмотря на вечерний час и почти полную темноту, возвращалась к составу обратно. Перевезя сырьё на базу, его кое-как распиливают на отдельные бруски при помощи двуручной пилы, а после рубят топорами. Это дело очень трудоёмкое и почти всегда солдаты сначала скидывают шапки, затем – бушлаты, и, наконец, несмотря на то, что у нас тут уже снег выпал, остаются с голыми торсами. За смену обычно нарубают от семи до десяти поленниц, которых хватает на двое-трое суток.

Я на эту работу не хожу, о чём, кстати, часто сожалею – и тут я оторван от людей. Но и у меня есть чем заняться – в качестве адъютанта Сомова я должен следить за чистотой его кабинета. Он, кстати, устроился очень хорошо, фактически превратил голую и холодную кашээмку, оставленную его предшественником, в уютную квартирку. У него тут уже и телевизор появился, и приёмник откуда-то взялся, и даже компьютер ему по знакомству привезли из штаба. На койке постелено цветастое домашнее одеяло, на журнальном столике стоит ваза с конфетами, а на пол он даже где-то достал ковёр. Всё это я должен каждый день протирать, драить, выбивать, потому что на Узле повсюду такая грязь, что каждый, кто ни зайдёт в штабную кабинку, обязательно приносит на сапогах целые комья её. Также мне нужно заливать солярку в печку и приносить из столовой так называемый продуктовый набор для начальника Узла – две банки тушёнки, сгущёнки и порезанный ломтями хлеб на случай, если Сомову захочется перекусить. В остальное время я сижу за компьютером и работаю над составлением разных распоряжений, планов и мероприятий. Ну а самое главное – заполняю журнал боевых дежурств – главный наш документ, на основе которого, собственно, начисляются боевые. По вечерам же меня обыкновенно назначают на телефонный коммутатор. Это занятие довольно простое – сидишь и перенаправляешь телефонные звонки из одной части группировки в другую, а иногда соединяешь кого-нибудь из офицеров и с самой Москвой. Мне бы это быстро надоело, но интересно то, что смена на коммутаторе состоит из двух человек, и мне часто приходится дежурить с разными людьми, что очень радует меня в моём одиночестве. Чаще всего мне в напарницы назначают одну из двух хмурых престарелых прапорщиц – Аникееву или Лимонову. Убедившись, что я разбираюсь в работе, они благополучно свалили свои обязанности на меня, а сами всю смену гоняют чаи да разгадывают кроссворды. Но иногда приходит и молодая телефонистка – Ира Федоровская, маленькая брюнетка с пушистыми распущенными волосами и зелёными глазами. Ей двадцать четыре года, служит она недавно, и ещё не успела наполниться обычным для контрактников снобизмом по отношению к солдатам. Вот с ней мы частенько болтаем на разные темы. Девушка она довольно образованная, окончила у себя в Сибири (она из Иркутска) музыкальную школу по классу гитары, любит классическую музыку. Она часто расспрашивает меня об университете, да и сама очень жалеет, что не пошла учиться. Иногда интересуется у меня – буду ли я оканчивать учёбу когда вернусь из армии, кем хочу работать, ну и всё в этом духе.

Знаю, о чём тут можно подумать, но видов на неё я, конечно, не имею и иметь не могу, да и смешно это. За ней, кажется, ухаживают наши офицеры. Два или три раза заходил Катин, который то заносил ей банку ананасов, то какие-то московские журналы. С Сомовым я её тоже пару раз видел.

Расскажу об отношениях, которые у меня тут сложились с сослуживцами после приезда. С солдатами пока всё хорошо, конфликтов никаких не было, да и как я говорил, все слишком дорожат своим положением здесь, чтобы доводить дело до ссор.

С офицерами тоже всё нормально. Катин, которого я считал рутинёром и которого опасался, оказался довольно спокойным и разумным человеком. С солдатами он напорист, говорит с вызовом, смотрит так, как будто они все ему должны что-то. Но оказалось, что этот его тон – просто особенность, которую надо учитывать. Иногда почти кричит на тебя: «Где ты тут поставил запятую, я тебе сказал, перенести надо!» Ты теряешься, путаешься, а он только масла подливает: «Да что же тебя, бестолочь, баран тупой, ничему не учили что ли!» Кажется, уже всё, сейчас до ручки дойдёт и тебя ударит чем-нибудь. Но видит, что ты совсем уже запутался, останавливается, успокаивается, и терпеливо всё заново начинает объяснять. Впрочем, вижу я его редко, он по большей части бродит по узлу связи, распоряжаясь работами и нарядами. Говорят, кстати, что он не дурак выпить, и когда не находит собутыльника, пьёт в одиночку, закрывшись у себя в машине.

С Сомовым тоже всё хорошо, он мне даже понравился, несмотря на свою драконью репутацию. Начальник он, кажется, справедливый. Например, одним из первых его распоряжений на узле связи было раздача белья солдатам, которое до того удерживал под замком наш старшина, прапорщик Непейвода – человек корявый, усатый, угрюмый и как все старшины – первостатейный жучила, снега у него зимой не допросишься. Перед Сомовым он, впрочем, сразу же начал лебезить, достал ему военную форму натовского покроя (на неё у нас мода сейчас), принёс свежую смену белья, подушку, ну и так далее. Сомов отослал все эти ритуальные дары обратно. Тот как-то притих, и теперь ходит как шёлковый. Разобрался Сомов и с документами, с которыми на Узле был ужасный бардак. С прошлого начальника осталась целая гора каких-то расчётов, неоконченных планов, неизданных приказов. Особенно же много оказалось рапортов, которые я дня два, наверное, разбирал. Любопытно, кстати, что очень многие из них составляются не в обычной канцелярской форме, вроде «за добросовестное выполнение телеграфисткой Ивановой должностных обязанностей прошу наградить её премией», а в стиле «Иванова героически выполняла свой воинский долг, не щадя жизни и бесстрашно проливая кровь во славу Отчизны», ну и так далее. Сомов все такие бумаги приказал переписать, но в группировке их ходит довольно много.

Минаева я тоже иногда вижу, но в последнее время реже и реже. Он уже два раза ездил на спецоперации – один раз менял ключевые блокноты (это такие устройства, необходимые для того, чтобы работала секретная техника), а также летал с командующим группировкой в командировку на какие-то дальние посты. Ему, кажется, тут очень нравится, во всяком случае, как ни увижу его, всегда он сияет как медный грош.

29 декабря 2000 года

Из-за этой дурацкой проверки секретности сегодня весь день коту под хвост. С самого утра у нас тут шум, гам, крики, по всему узлу бегают какие-то незнакомые люди с круглыми глазами, вынимают и проверяют документы на технику, сличают номера, докапываются у ребят о знании каких-то формуляров, и всё в этом роде. Попал под эту проверку и я. Часа за полтора до неё Сомов предупредил меня, что надо быть настороже. Я, конечно, испугался, сижу, не зная, чего ожидать. Но дело обернулось довольно комично. Стучатся ко мне в дверь кашээмки, я открываю, и по металлической лесенке в машину резво, как кузнечик, впрыгивает какой-то непонятный субьект. Я с удивлением посмотрел на него: он был небрит, грязен и одет в истёртый бушлат, застёгнутый наглухо. На одной погоне у него – три маленькие звезды старшего прапорщика, на другой – две большие подполковничьи. Он театрально огляделся вокруг, наклонился к самому моему уху и прошептал: – Распечатай-ка мне быстренько карту группировки!

У меня, разумеется, никакой карты в компьютере нет – не нужна мне она в работе.

Он не отстаёт:

– Ну, тогда план боевого дежурства!

– Зачем вам? – спрашиваю.

– Делай скорее, не задавай вопросы, – говорит.

Я отказался наотрез.

– Ну, дай хоть какую-нибудь бумагу!

Я достал ему первую попавшуюся бумажку из мусорной корзины, какой-то обрывок газеты, чуть ли ни тот, в который вчерашняя селёдка была завёрнута. Он накинулся на неё как ястреб на кролика, сцапал дрожащими руками и выбежал из кабинки. Возвращается через две минуты с Сомовым, и давай меня перед ним распекать. Мол, беспечно ваш боец вытащил первый попавшийся документ и передал его незнакомцу. А что, если бы я был шпионом, и он отдал бы мне критически важные для группировки сведения? Ну и всё в том же духе. Сомов для вида (со смеющимися, впрочем, глазами), отчитал меня, а когда майор ушёл, похлопал меня по плечу и буркнул что-то одобрительное. Я удивляюсь – неужели такие вот люди действительно ловят шпионов и разоблачают агентурные сети? Вообще, наше штабное начальство очень серьёзно надувает щёки насчёт всей этой ерунды с секретностью. На разводах нам часто объявляется о том, что прошла очередная проверка безопасности, в ходе которой выявлены множественные недостатки, критически угрожающие группировке, разоблачены предатели, пытавшиеся передать шпионам её планы, и всё в этом роде. Сомов всегда зачитывает подобные реляции с некоторой иронией, да и мы, стоящие в строю, не можем слушать их без улыбки. Во-первых, какая там секретность, какие тайные планы, когда телевидение уже всё у нас, наверное, успело снять и показать на стомиллионную аудиторию? Во-вторых, с нами рядом находится рынок, на котором чеченки торгуют всяким барахлом – от сигарет до видеокассет и ножей. В случае чего, они просто из разговоров всё, что им нужно узнают. Ну а в-третьих мы прекрасно знаем, как обеспечивается наша безопасность. Вот один пример. Часто офицеров, которые приезжают в командировки из регионов, не пускают на базу из-за каких-нибудь не совсем верно оформленных документов.

– Ну а что мне делать, я уже приехал, куда теперь-то деваться? – возмущаются люди на пропускном пункте.

– Это надо с отделом кадров группировки решать, – отвечают караульные.

– Да как же мы до кадров доберёмся, если вы не даёте нам пройти?

– А вон видите за углом колючая проволока, а рядом ребята дрова рубят? Вы через неё и полезайте на территорию. Ну а штаб уж сами найдёте.

И командировочные под равнодушными взглядами и караульных, и солдат, колющих дрова, лезут через уже изрядно помятое и прореженное ограждение. Думаю, таким макаром и сам Басаев к нам хоть средь белого дня проберётся. Вообще, чеченских шпионов, с которыми борются наши доблестные органы, мне сложно представить без улыбки. Воображение почему-то рисует бородатого аксакала, похожего на старика Хоттабыча, в зелёном халате и шлёпанцах крадущегося по нашей грязи. Правда, в прессе (газеты приходят сюда с месячным запозданием) мне приходилось видеть интересные истории на этот счёт. В частности, читал на прошлой неделе то ли в «МК», то ли в «Аргументах и фактах» рассказ об офицере внутренних войск, который был в 94-м году завербован чеченцами и даже принял у них ислам. Шесть лет он добывал для них сведения, причём за это время от капитана дослужился чуть ни до полковника. И вот недавно его, якобы, замучила совесть, и он решился сдаться правоохранительным органам. Не знаю, правда ли это.

Один плюс у всех этих проверок – спецы, помучив нас, переключились теперь на наших начальников. Вряд ли их отпустят скоро, так что до вечера свободным временем я обеспечен. Использую его на дневник.

То, что происходит у нас сейчас, можно охарактеризовать одним словом: грязь. Грязь материальная и, главное, моральная. Начну с первой. Наша группировка, как я уже рассказывал, стоит посреди чистого поля, на земле. Сейчас тут ещё довольно тепло, и едва ударивший морозец часто сменяют дожди. Лёд, образовавшийся утром, днём тает, по вечерам же наши палатки застилает густым мокрым туманом. Даже просто ходя по раскисшей земле, невозможно оставаться совершенно чистым. Ну а что если возиться на ней весь день – рубить дрова, прокладывать кабель, вкапывать антенны, ремонтировать автомобили? Конечно, все мы заросли грязью до бровей и все похожи на трубочистов.

Главная же наша беда и мучение – вши. Вы, читатель, может быть, нигде, кроме детского сада или пионерского лагеря не видели их, и не знаете, каким они могут быть наказанием. Я и сам ещё в части, слушая рассказы вернувшихся из Ханкалы «чеченцев», удивлялся их жалобам на насекомых. «Ну что, в них может быть страшного, – рассуждал я, – и сами они мелкие, и кусают, кажется, не больно – даже слабее комаров». Но что если их десятки (а я слышал, что до нескольких сотен вшей могут жить на человеческом теле), и все одновременно снуют, ползают по тебе, жалят в самых неожиданных местах? И ещё хорошо, когда можешь расстегнуться и почесаться, но обычно, особенно когда работа на людях, как у меня, этого сделать нельзя. Бывает, сидишь за компьютером, слушаешь нудный голос офицера, диктующего тебе какую-нибудь очередную бестолковую бумажку, и вместе с тем чувствуешь, как вошь, медленно-медленно перебирая своими маленькими гаденькими лапками, ползёт по твоей груди. Машинально и напряжённо бьёшь по клавишам, не понимая смысла диктуемого, и думаешь только о ней, гадаешь – какого она размера, цвета, много ли выпила крови, где остановится, сильно ли укусит… Сами же укусы в такие мгновения пронзают тело как электрические разряды. Так и хочется иногда бросить всё, выбежать на улицу, сбросить китель, кинуться в холодную жидкую грязь и блаженно возиться в ней, отталкиваясь ногами и бороздя её спиной… Когда остаёшься, наконец, один, чешешься с наслаждением и страстью, нередко раздирая кожу до крови. Возле подмышек, а также на поясе и ниже живота у меня уже растёрты настоящие шрамы.

Любимое общее занятие – сидеть после отбоя и при свете единственной лампочки лопать «бэтеров» (так называют вшей) в швах одежды. Нашедший крупного паразита обязательно обходит с вывернутым кителем в руках всех своих знакомых, демонстрируя его: «Смотри, мол, какой зверь!» И действительно, иногда попадаются настоящие чудовища – я, например, видел вошь с булавочную головку размером. У счастливца, обнаружившего большое насекомое, наперебой выпрашивают разрешение раздавить его между ногтей (для этого, к слову, есть множество способов, иными из которых буквально щеголяют). Тот почти всегда милостиво дозволяет это, причём для наблюдения за казнью собирается чуть ни вся казарма. Если звук щелчка получается громким, общей радости нет предела, разве что не аплодируют. Руки после всего этого почти никто не моет (часто попросту нечем), да так и идут на работу, а после – в столовую, и этими же руками едят, берут приборы, посуду, достают хлеб из общей корзины. Такое давно никого не смущает.

Тут же идёт и разговор на одну-единственную, всех увлекающую тему. Беседуют не о войне, грохочущей в километре от нашей палатки, не о родных, оставшихся дома, не о будущей послеармейской жизни и даже не о весёлой предармейской с её обычными половыми подробностями. Нет, всё, всё забыто перед вшами.

– Вот бы в лёд форму положить да заморозить её! – мечтательно говорит кто-нибудь, внимательно присматриваясь к шву.

– Нет, это ерунда, так бэтеров не выведешь, они при минус сорока живут. Надо в огонь сунуть.

– Нет, нет, – добавляет ещё один мечтатель. – Надо в воду на ночь положить, и они утонут все.

– Сгниёт форма-то…

– А если между брёвен прокатить, чтобы передавить их?

– Нет, гниды останутся!

– А если на трубу надеть и дымом отравить?

– Форма почернеет, как ты ходить будешь в ней, филин ушастый!

Так спорят, порой, часами. Иногда кто-нибудь особенно замечтавшийся решается осуществить один из таких планов. Кладёт, например, китель на печку, а сам в одном нижнем белье садится рядом и, зажав выпрямленные ладони между колен, нетерпеливо ждёт результата, улыбаясь с ехидным сладострастием.

Но даже если кому-нибудь и удаётся полностью вывести у себя паразитов, уже на другой день они появляются снова – в палатке ими кишит всё.

Несколько раз, когда насекомые уже и до офицеров добирались, их пытались выводить централизованно, проводя педикулёзную профилактику. Делалось это так: матрасы и постельное бельё вытаскивали из палатки во двор, сваливали в кучу и обильно опрыскивали химикатами из огромного синего баллона, который хранится у нашего старшины в каптёрке. Причём, бельё кидали как попало – на снег или даже прямо в лужу. А, случалось, ещё и дождь заряжал… Настоящим мучением было спать после этого на мокрой, пропитанной химикатами постели. Случалось, что я во сне по нескольку раз терял сознание, и на утро просыпался с такой головной болью, что даже шатался на разводе и после целый день ничего не соображал. Вместе с тем, кроме мучения для нас из всего этого никогда ничего не выходило, вшей меньше не становилось.

Говорят ещё, что стоит опасаться мышей. У нас их тоже огромное количество, особенно на кухне. Солдаты, работающие там в нарядах, часто развлекаются, закалывая грызунов штык-ножами. Однажды кто-то из ребят нанизал штук десять пойманных мышей на проволоку, и стал жарить их в нашей печке. В палатке поднялся жуткий смрад, так что все мы поспрыгивали с кроватей и кто в чём был повалили на мороз. Этому затейнику больно досталось ото всех, и больше подобных шуток никто не повторял. Так вот, о мышах говорят, что они по ночам забираются на людей и даже кусают их. Рассказывают, что летом одному из ребят мышь разодрала ухо. Он, якобы, отлежал его и потому не почувствовал боли, когда она вцепилась в него зубами. История, конечно, сомнительная, но я очень от многих слышал её слово в слово.

Беспокоит ещё то, что одежда очень быстро приходит тут в негодность. Я чищу форму, как могу, но она уже значительно сносилась – на рукавах кителя появилась бахрома, в подмышках образовались сальные пятна, а брюки на коленях вытерлись почти до дыр. Всё это неудивительно. С одной стороны целый день ходишь в грязи, а у нас тут грязь чудовищная – в иных местах выше голени, с другой – постоянно занимаешься тяжёлой и потной физической работой.

При этом любопытно, что несмотря на всю нашу антисанитарию, многие солдаты делают себе тут татуировки. Есть у нас один умелец – Сорокин – маленький тщедушный паренёк с золотушным носом и сухеньким личиком. Он сам как-то собрал машинку для татуирования, и носит её в целлофановом пакете вместе с баночкой чернил и пузырьком промышленного спирта. Когда кто-нибудь хочет нанести на кожу рисунок, то обращается к этому нашему доморощенному Кулибину. Сорокин записывает желающего в очередь и назначает ему день и час, в которые надо прийти. Бывает, ради этой процедуры отпрашиваются с нарядов и дежурств, а если не получается – даже сбегают с них без разрешения, порой нарываясь на серьёзные проблемы. Когда клиент является к Сорокину, тот усаживает его рядом с собой, с неторопливой важностью собирает свою машинку (она представляет собой перемотанный изолентой моторчик с двумя батарейками и иглой на конце), и достаёт блокнот с изображениями наколок. Заказчик внимательно изучает каждую картинку, а Сорокин важно комментирует:

– Вот это – скорпион, он означает, что ты убивал. Вот это – змея, она символ вечной жизни. А это дракон – символ опасности, – ну и так далее.

Обычно при этом собирается половина казармы – здесь и знакомые клиента, и зеваки, и те, кто уже сделал татуировку и кому любопытно посмотреть как она выйдет у другого. Каждый наперебой советует своё.

– Бей жука, круто смотрится!

– Нет, скорпиона лупи, от баб отбоя не будет!

– Надпись, надпись наколи, пусть напишет тебе «Северный Кавказ» и автомат сверху нарисует!