Между молотом и наковальней. Из хроник времен XIV века

Хан постоянно менял место своих стоянок, то останавливаясь у рек на заливных лугах, где вдоволь сочной травы, то выбирая холмистые возвышенности. Для монгола, не привыкшего долго оставаться на одном месте и видеть один и тот же ландшафт, тягостно. Горячая кровь кочевников не дает им покоя, и они ничего не могут с собой поделать.

Хану не пристало скитаться по степи, будто безродному бродяге или голодному степному волку. Все, что он хочет, ему доставят, куда только пожелает, но зов крови требовал вновь и вновь пускаться в путь. В голове билось одно шальное желание: вскочить в седло и скакать, не разбирая дороги, горяча коня плетью и не ведая, зачем и куда… Цель – ничто, движение – все, пусть только развевается грива скакуна и вольный ветер свистит в ушах. Говорят, что один старый ослепший акын заставлял своих слуг скакать вокруг своей юрты, чтобы только слышать цокот копыт.

Кочевники вечно в движении – в поиске пастбищ, воды, охотничьих угодий, их сопровождают кибитки с женщинами, детьми, утварью, а следом за ними гонят табуны коней и отары овец, за которыми невозмутимо вышагивают верблюды с поклажей, поплевывая на весь белый свет.

На рубеже улусов Джучи и Джагатая удальцы нередко мерялись силой и меткостью в стрельбе из лука. Численность воинов с обеих сторон долго оставалась примерно одинаковой, как и защитное вооружение. Все зависело от желания победить, ума, воли, крепости нервов и хитрости, а более всего от удачи, которая превыше всего.

С уходом Тимура Гурагана в Хорасан напряжение на границе спало, Тохтамыш отпустил Бориса Константиновича в Сарай-Берке. Вскоре туда прибыл и улыбчивый боярин Даниил Феофанович с дарами и нижайшей просьбой прислать в Москву ярлык на Владимирский стол.

От сотворения мира деньги нужны всем, и сила их неодолима, не зря за них Иуда Искариот продал Иисуса Христа, которого любил. Кроме того, Москва могла стать надежной союзницей в борьбе с Тимуром Гураганом. В отсутствие других претендентов на Владимир хан уступил просьбе московского князя.

Великий стол перешел к Василию Дмитриевичу без ханского ярлыка, и можно было на том успокоиться, но Москва нуждалась в сильном союзнике – слишком многие ненавидели ее, даже пресмыкаясь и заискивая перед ней. Оставаться один на один с враждебным окружением было слишком опасно. Если соседи скопом навалятся, то несдобровать. Терять такого союзника, как Орда, глупо. Кроме того, Москва граничила с воинственной, недавно принявшей католичество Литвой. Многие белороссийские и малороссийские жители считали союз с Востоком противовесом угрозе с Запада, но не хотели и присоединяться и к Москве.

– Мне докладывали, что покойный князь Дмитрий Иванович нарек сынка Владимирским князем. Зачем же я ему нужен? – ехидно улыбаясь, спросил хан.

– В предсмертном бреду чего не случается. Василий Дмитриевич жаждет получить ярлык именно из рук законного царя и повелителя… – кланяясь, заметил посол.

– Ну что ж, будь по-твоему, – смилостивился Тохтамыш.

Он недолюбливал московских князей, но у политики свои законы, которым надлежит неукоснительно следовать. Обе стороны нуждались друг в друге, а потому приходилось договариваться. За ярлык хан запросил вспомогательную рать. Даниил Феофанович обещал ее по первому требованию и целовал на том крест.

Русские не раз принимали участие в войнах улуса Джучи с возмутителями спокойствия как вспомогательные войска, но летописцы сообщали том как-то глухо и скупо, с неким стыдом.

Тохтамыш отправил к Василию Дмитриевичу с боярином своего шурина (брата жены) Шихмата, близкого родственника. Великая честь! Грамотами от ханов на Руси очень дорожили и передавали их из поколения в поколение. Они хранились в сокровищнице наряду с княжескими венцами и фамильными драгоценностями, ибо подтверждали законность владения теми или иными землями и городами.

Шихмат напоминал скорее бесшабашного батыра, нежели хитрого и расчетливого политика. Молодой, мускулистый, высокомерный, рубившийся в сражениях в первых рядах, а на охоте с первой стрелы поражавший птицу в полете. Родственник хана был нагл до дерзости и бесшабашен до безрассудства. Настоящий батыр!

Во Владимире Шихмат «посадил Василия Дмитриевича на великое княжение». Счастье, однако, переменчиво и недолговечно. Следующей весной ханский шурин попал в засаду у Сырдарьи и был изрублен на куски.

С переездом митрополичьего двора в Москву при святителе Петре[27 - Митрополит Киевский и всея Руси с 1308-го по 1326 г.] стольный Владимир осиротел и постепенно начал терять значение общерусского центра, но обладание им давало звание великого князя. Василий Дмитриевич чувствовал себя значительно увереннее, получив от хана ярлык.

Бояре невольно насторожились, ведь князь несколько лет воспитывался в Орде, а тамошние нравы известны: чуть что – голову на плаху или задницу на кол. Бывало, подносили и яд в пиале. Хорошо, коли несчастный быстро погибал, но случалось, что перед тем бедняга долго мучился… Да мало ли всякого придумали сыны Адамовы для умерщвления себе подобных…

Владимир Андреевич Серпуховской, герой Куликовской битвы, дядя великого князя, обиделся на племянника за то, что ему ничего не выделили из наследства Дмитрия Ивановича, треть которого принадлежала ему.

Сперва Владимир Андреевич остановился в Серпухове, но, видя, что сие не возымело действия, отправился в полуновгородский-полумосковский Торжок, что выглядело вызовом. Соединившись с северной республикой, он мог согнать с великого Владимирского стола Василия Дмитриевича. Тому пришлось растолковать, и самонадеянность князя, как рукой сняло. Обострять конфликт он поостерегся и уступил Ржев, часть Волока Ламского со всеми пошлинами и сборами Владимиру Андреевичу.

Нежданно-негаданно Витовт прислал к Василию Дмитриевичу боярина с поздравлением с его восшествием на Владимирский стол. Настоящая цель посла, впрочем, была иной. Луцкий князь хотел прощупать обстановку при московском дворе. Кроме верительных грамот посланец Витовта передал князю платочек от Софьи, вышитый ею собственноручно, как некое напоминание об обручении.

Вспомнилась зеленоглазая дева, и что-то ожило в душе московского князя, а ведь два года минуло с их встречи – немалый срок, но сердце встрепенулось, как петух на насесте при приближении рассвета, будто вновь увидел деву на запорошенном снегом замковом дворе Луцка или опять очутился на крещенском пиру. Заноза любви вновь заныла в душе, не вытащить и не смягчить боли. Зачем ему жена-литовка, он и сам не знал, мог суженую и поближе сыскать, но поздно уж об этом рассуждать. Вновь накатило наваждение… «Хватит, погулял, пора и честь знать – жениться во что бы то ни стало…» – решил Василий Дмитриевич.

9

Корабль c митрополитом Пименом пересек Великое море, добрался до Синопа и повернул на запад вдоль гористых пафлагонских и вифинских берегов, которыми уже почти пятьдесят лет владели турки и пасли там отары овец и коз.

Миновав маяк Искресту, вошли в Босфор, а через некоторое время показался тяжелый и одновременно воздушный купол огромного храма. Пимен не раз видел его, но всякий раз поражался его величию и красоте. Не зря Юстиниан, обойдя собор, изрек: «Соломон, я превзошел тебя». Царьград с высоты птичьего полета напоминал голову орла, у которого вместо клюва темнели развалины акрополя, а вместо глаза – комплекс строений Святой Софии[28 - На месте которого построили дворец Топкапы.].

Несмотря на упадок, империя держалась молитвой и крепостью духа. В ее столице бурлили: церковные и политические дискуссии сменяя одна другую. Теологические и государственные вопросы обсуждались здесь прямо на улицах, рынках и площадях с горячностью, поражавшей чужестранцев. Путешественники из Западной Европы и Востока с нескрываемым изумлением сообщали, что этот город полон ремесленников, воров, поденщиков и нищих, но сие еще полбеды. Хуже то, что все они – словно богословы обсуждают церковные вопросы словно профессора Сорбонны иди Болонского университета. Католики с трудом выносили такое, считая дискуссии о вере исключительно уделом клириков. Здесь же, коли обратишься к меняле с просьбой поменять дукаты[29 - Дукат – золотая монета Венеции.] на безанты[30 - Безант – золотая монета Византии с изображением императора.] или наоборот, то тот ни с того ни с сего тебе расскажут вам, чем Бог-Сын отличается от Бога-Отца. Если вы поинтересуетесь у булочника ценой на хлеб, то он начнет доказывать вам, чем Сын по своей природе меньше Отца, будто не слыша вопроса. Если, истомленные жаждой, вы закажете в таверне кувшин красного фракийского, то вам сообщат, от кого исходит Святой Дух – от Бога-Отца или от Отца и Сына. У мусульман, посещавших сей город, голова шла кругом, и они полагали, что попадали в загробный мир, который представлял собой смесь ада с раем, если такое возможно. Город Константина нельзя было ни понять, ни постичь. «Не заговаривайте здесь ни с кем, иначе вы пожалеете о том», – писал посетивший его путешественник. Впрочем, греки воспринимали религиозные диспуты не как праздное философствованье, считая что от ответов на вопросы веры зависит спасение или гибель души, важнее чего нет для христианина. Несмотря на свою горячность, византийцы, называвшие себя ромеями, то есть римлянами, на удивление терпимо относились к инакомыслящим. Здесь не существовало ничего, подобного западной священной инквизиции.

В Константинополе творили светлейшие умы человечества, постигшие мудрость древней Эллады и строгую прелесть аттической речи, на которой давно не говорили, но писали. Употреблять «народный» (новогреческий) язык при сочинительстве считалось невежеством. Противиться очарованию «Нового Рима» было невозможно, и его население обитало в постоянном ожидании чуда, но одно поколение сменялось другим, а ничего не изменялось. Люди проваливались в пропасть вечности, не дождавшись откровения свыше.

К несчастью для Пимена, в Царьград уже прибыл Киприан митрополит Малой Руси и Литвы. Встревоженный сообщением Сергия Радонежского, он поспешил сюда и опередил своего соперника. Одна беда порождает другую – вскоре пришло известие о смерти великого князя Дмитрия Ивановича, на защиту которого Пимен все же уповал, несмотря на настоятельное требование того не ездить к грекам. Московский государь не слишком благоволил к своему святителю, но за ним тот был как за каменной стеной.

Теперь митрополит Великой Руси совершенно отчетливо осознал, что оказался в западне, тем более что патриарх Антоний благоволил к Киприану. Пытаясь оттянуть церковный суд, Пимен сказался больным, перебрался на азиатский берег Босфора, которым владели османы, в городок Халкидон, и снял у храма великомученицы Евфимии убогую лачугу.

В то лето на берегах Босфора все судачили о грядущей схватке турок с сербами и гадали о ее исходе. Сербия, еще совсем недавно считавшаяся сильнейшей державой Балкан, после смерти Стефана Душана[31 - Стефан Душан – сербский король (1331-1355).] разваливалась на глазах, будто детский куличик в песочнице под осенним дождем, но все по инерции считали ее такой же, как прежде.

В день святого Витта – 15 июня – на Косовом поле произошло решающее сражение. Султана в его шатре заколол Милош Обилич[32 - Согласно фирману султана Баязета кадию Бруссы, прозвище Милоша было не Обилич, а Кобилич.], пожертвовавший ради того жизнью. Убийцу изрубили в куски, и османский престол занял сын Мурата Баязет, который ввел в бой свежие силы и разгромил сербов. Князя Лазаря взяли в плен и казнили. Заодно новый султан «отправил его в вечность» умертвил своего брата Якуб-бека. Уничтожать других претендентов на престол, все более входило в привычку султанов, тем самым избавляя турок от междоусобиц.

На тринадцатый день известие об исходе сражения докатилось до Константинополя, но выглядело несколько противоречиво и причудливо. Находившийся при Пимене священник Игнатий Смолянин в своих записях отметил: «Царь Мурат пошел с войском на сербского князя Лазаря, и, как слышно, оба они пали на поле битвы».

О том сражении ходило много самых невероятных слухов, появилось немало самозванцев и самых невероятных легенд. Говорили, что накануне битвы Лазарю во сне явился ангел и предложил на выбор: царство земное или небесное. Отдав предпочтение первому, князь не победит султана, зато после его смерти Сербия возродится. Впоследствии приверженцы православия, как не странно, начали преклоняться пред своим поражением, что редко встречается.

Скрываясь от людей на восточном берегу Босфора, Пимен затосковал. Он уже и сам не знал, зачем явился сюда. Начали сдавать нервы, и митрополит лишился сна. Прежде большому чревоугоднику теперь кусок в глотку не лез, и его прежде дородное тело иссохло, а пища вызывала у него омерзение.

Однажды кто-то постучал в дверь лачуги и крикнул по-гречески:

– Именем Иисуса Христа, отвори!

Митрополит в страхе забился в угол и, бесшумно шевеля трясущимися губами принялся молиться. Когда неизвестный удалился, Пимен от обиды и бессилия расплакался, словно отрок. Слезы текли по седеющей бороде, капая на подрясник, и он не мог их унять. Пимен считал, что за всю свою жизнь не сделал никому ничего худого. Так за что же ему это?

В бессонные ночи он, жалкий и одинокий, выбирался к Босфору, чтобы побродить вдоль берега у самой кромки воды. Слушая плеск волн и всматриваясь в небосвод, через который был перекинут Млечный Путь – мост из здешнего мира в потусторонний, Пимен вспоминал свою странную, ни на что не похожую жизнь.

После смерти жены он принял постриг и вскоре сделался архимандритом Успенской Горицкой обители в Переславле-Залесском. Не имея влиятельных покровителей, он не рассчитывал на более высокий сан, но нежданно-негаданно княжеский духовник Михаил взял его с собой в Константинополь и в пути почил. Пимена возвели в великорусские святители. Однако по возвращении великий князь Дмитрий Иванович сослал его в далекую дикую Чухлому. Казалось, надеяться не на что, но неожиданно государь сменил гнев на милость, изгнал Киприана, а его призвал на митрополичий двор. Да мало ли всего случалось в долгой запутанной жизни, и чего он только не пережил, чего не перенес… Неужели все зря, все, что познал и передумал? Теперь это все умрет вместе с ним, превратившись в ничто.

После трех тщетных попыток вызвать Пимена на церковный суд вселенский святитель Антоний по окончании литургии поднялся на кафедру храма Святой Софии и объявил, что бывший митрополит Киевский и Великой Руси отлучается от апостольской православной церкви.

Служки, находившиеся на соборе, принесли Пимену весть о случившемся. «Как теперь жить? Теперь мне прямая дорога в ад…» – скорбя, в ужасе думал он, и это окончательно сломило дух низвергнутого архиерея. Несмотря на свою находчивость и изворотливость, конец жизни Пимена оказался печален. Никому еще не удавалось обмануть старуху Смерть, хотя некоторые и пытались договориться с ней или подкупить ее.

Все чаще Пимен читал последнюю часть Нового Завета – Книгу Откровений Иоанна Богослова (Апокалипсис), состоящую из видений, в которых таилась тайна конца света. Там говорилось об антихристе, воскресении из мертвых, Страшном суде, иной земле и небе, на которых не будет смерти, плача, болезней и самого времени. Утверждали даже, что не следует понимать слова Откровения буквально, и считали, что рано или поздно пророчества Иоанна сбудутся, ибо это последнее слово, вводящее в сокровенные Божественные тайны.

Одиннадцатого сентября, в день памяти святой Феодоры Александрийской, Пимен почил. Отлученных от церкви не хоронили в Божьих храмах, но сводить счеты с усопшим патриарх посчитал ниже своего достоинства и сделал вид, что ничего не заметил. Священник Игнатий Смолянин писал, что тело покойного погребли в церкви Иоанна Предтечи, за пределами Константинополя, на берегу Пропонтиды[33 - Пропонтидой, как и при Гомере, греки называли Мраморное море.] под шум бьющихся о валуны зеленых волн. При погребении присутствовали Иоанн – протопоп, Григорий – протодьякон, Герман – архидьякон и Михаил – дьякон, сопровождавшие покойного в Царьград.

Со смертью московского князя и Пимена все препятствия к воссоединению русской церкви исчезли, и Киприан получил благословение от преосвященного вселенского патриарха Антония на возвращение на Русь. Кроме всего прочего, Киприан был озабочен тем, чтобы из его рук не уплыли новгородские богатства, а потому испросил дать ему увещательную грамоту к строптивой тамошней пастве с предписанием покориться ему и получил ее за подписями всех членов Собора.

Четыре года назад в Великом Новгороде на вече постановили и целовали крест на том, что впредь не будут судиться у митрополита, а только у своего архиепископа. Здесь имелся в виду апелляционный суд, который святитель Руси производил лично или через своих уполномоченных каждые три года на четвертый в течение месяца. Иметь суд значило получать судебные пошлины, при этом суд митрополита оплачивался по двойному тарифу. За свой приезд в Великий Новгород святитель брал налог с местного духовенства на содержание его со свитой, так называемый «корм», который производился за счет города и превращался в особую церковную дань, а за свое архипастырское благословение митрополит получал от народа и духовенства «дары» и «поминки».

Киприан занял тысячу рублей у генуэзцев и наняли два корабля до северного побережья Великого моря. 1 октября он отплыл из Константинополя, а с ним архиепископ Ростовский Феодор Симоновский, Михаил – епископ Смоленский, Иона – владыка Волынский и два греческих митрополита.

Наступила пора осенних штормов, и на море разразилась буря «с великими громами, молниями и вихрями», разметавшая суда. Киприан посчитал, что другой парусник поглотила морская пучина, и оплакал судьбу его пассажиров и команды. Он и сам пребывал меж жизнью и смертью. Огромные волны поднимали корабль и низвергали в бездну. Суденышко так скрипело, что казалось – вот-вот рассыплется. Впоследствии, описывая свое возвращение, Киприан отметил, что за свою жизнь испытал много жестоких бед, но то плаванье ему представлялось самым ужасным.

Через день, с Божией помощью, буря утихла и настала великая тишь. Второй корабль, который считали погибшим, чудесным образом показался вдали, и через некоторое время путешественники высадились в Белгороде, принадлежавшем генуэзцам и находившемся на Днестровском лимане, в двадцати верстах от впадения Днестра в море.

10

В конце концов Василий Дмитриевич снарядил посольство к Витовту, хотя чувствовал, что матушка Евдокия Дмитриевна, братья и бояре не одобряли его. Если бы батюшка здравствовал, то не допустил бы того, а женил сына на другой, а ныне он здесь хозяин. Вольно или невольно, но великий князь отдалился от матери и чувствовал свое леденящее душу одиночество, хотя порой так хотелось иметь рядом близкого, родного человека. Но таков удел всех государей – одиночество…

Главой посольства Василий Дмитриевич назначил дородного, представительного боярина Александра Борисовича Поле со товарищами: надежным и обстоятельным Александром Андреевичем Белеутом и недоверчивым, хитрым и подозрительным Селиваном Борисовичем, который во всем сомневался и считал себя умнейшим из людей. Все вопросы посольским надлежало решать совместно, но отвечать за всё предстояло главному послу, хотя и остальным не поздоровится в случае чего. Порученная им миссия, представлялась простой – передать подарки Витовту и доставить его дочь Софью в Москву. Тут ни ума, ни сноровки не требовалось.