Мировая поэзия. Том четвёртый

Пальцем возбудить пианино может любой идиот.
Я в будущем есть отражение в прошлом себя.
Жизнь была не похожа на мечты,
как оргазм не нарисовать с натуры,
так средства меняли суть красоты,
не нарушая стиль архитектуры.
Цель оправдывала любые средства.
Менялся не только порядок, но и понятия.
Жизнь листала страницы без конца,
извергая на неудачи проклятия.
Сумма дней в одном месте,
намозолила зад и бока.
Уже в газетах вышли вести,
когда я всем скажу пока.

Должен умолкнуть голос отчаяния,
узость пространства заменит простор,
исчезнет разлука в объятьях свидания,
последней строкой истечёт приговор.
Ты хотела мне писать, я знаю,
из сердца чувства отпустить.
Твои любые строчки исцеляют
в моей сверх сжатости.

Так хотелось пройтись нагим,
зажимая в кулак только фигу,
напевать государства гимн,
изображая недовольства глыбу.
Хрипя, прокричать во всю мощь:
«Господь! Сохрани нас от беспредела».
Потом медленно исчезнуть прочь,
извергая пот с обнажённого тела.

Вот так, не оборачиваясь назад,
над всей коррупцией насмехаясь,
я удалялся, показывая голый зад,
своей трагедией в душе наслаждаясь.
Когда в неволе на лице видны морщины,
они как шрамы от налетевшей чертовщины,
а облик без уголовной на то причины,
не придавал вид суровому мужчине.
С тех пор как я получил от судьи по морде,
прошёл везде, только не был в морге.
Мыслить и жить было трудно по моде,
состояние здоровья ослабло вроде.
Постоянно слезились глаза от боли,
оттого, что не видели света на воле.
Я был прикован в партере, или в ложе, то ли,
мои тюремные затянулись гастроли.

Мне не надо было прикрываться маской
и всех вгонять в стыдливую краску.
Тех, кто грешил, дернуть нервной встряской,
чтобы исчезал узелок беды развязкой.
Я вернулся. Грянул гром.
Ведь я здесь кому-то нужен.
Где мой будет дом родной?
Где теперь накроют ужин?

Кто нальёт бокал вина?
Ко всему привыкну понемногу.
В том, что было моя вина.
Спасибо жив и Слава Богу!
Меня трижды отдавали под суд,
каждый раз фабриковали дело.
Сумма моих страданий абсурд.
Правосудие использовало меня, как тело.

Лучше, если жизнь вне решёток
изучена тем, кто внутри измучен.
Промежуток жизни очень кроток,
а мир, сжатый бетоном, нелепо скучен.
Когда я вышел из тюремных ворот
к своему верному другу пространству,
известно стало, что время взяток не берёт,
а в тюрьмах не сидят за казнокрадство.
Последнее время жил, как в саванне лев,
никогда не думал о грядущем благе,
я пережил этот дикий блеф.
Жизнь превратилась в клочок бумаги.
Жизнь недлинна, чтобы откладывать
самое худшее в долгий ящик.
Научиться бы в будущее заглядывать,
из меня получился бы хороший рассказчик.

Не хватал я звёзд с небосвода,
из-под меня украли местность,
просто забрали мою свободу,
но появилась моя словесность.
Она в мозгах моих для блага,
живёт не без приюта.
Пишет, рука, белеет бумага,
летит минута.

Одна тысяча, или две тысячи —
от родного крова.
Тысяча означает, что я был вдали,
между семьёй и мной – только слово.
Я вернулся на место изгнания,
где ходил по лезвию, как по канату,