Кока

– В петличках – кости, на кокарде – череп вроде…

– Иди ты! – отшатнулся Лясик. – Врёшь!

– Вот как у него! – указал Кока на кольцо Барана с черепом. – Видно, мода сейчас у молодёжи…

Лясик посмотрел на руки Барана:

– Да, но не у курьеров же?.. И он был совсем не молод. Впрочем, что за курьер? Булгаковщина какая-то! Или даже гоголевщина! Достоевщина! Ревизор из Петербурга, пожалте бриться!

На что Кока, выглядывая в окно, заметил:

– А из подъезда этот грёбаный курьер так и не вышел, между прочим…

Лясик осёкся:

– Как?.. Что же, улетел? Сквозь щели просочился? Глупости!.. Ты просто не заметил. Не в подвале же он сидит, со своими лычками-петличками?

Тут Баран, переспросив, кто такая “кокадра”, просипел, что он из-за этого шершавого обезьяна в фуражке вышел из кайфа, надо бы подмолотиться. Кто ж откажется?.. Лясику пришла мысль сей божественный фимиам не занюхать, а покурить. Кока был не против, но Баран насмешливо возразил, что лучше уж тогда вообще выпить, как пьёт один его знакомец-таец – с чаем и булочкой.

Меж тем за окнами стало темнеть. Застенчивое солнце, стесняясь своего робкого света, решило уступить небосвод привычным ворчливым тучам, с утра что-то недовольно буркавшим в невидимых закоулках.

Кока, с трудом доползши до туалета, долго стоял с расстёгнутыми штанами, но всё тело ниже пояса было словно сковано, отнято, обрублено. Всё вокруг съёживалось, меркло, мерцало, мешалось. По пути к дивану, закрывая помимо воли глаза, Кока видел мелкую серебристую сеть, накинутую на бархатную мглу. Ячейки шевелились, как сперматозоиды под микроскопом.

Лясик и Баран вперились в телевизоры, где в бесконечно жёлтой пустыне рогатый, с хитоновым панцирем скарабей загребущими лапами катил свой вечный навозный шар на восток. Лясик, красный, потный, расчёсывая икры ног, стал гугниво уверять Барана, что он, Лясик, был в Нубийской пустыне в тот самый день, когда вбивали первые сваи в углы будущей пирамиды Джосера.

– Да-да! Было, помню, ветрено. Из глубин несло песком и розовым светом, и наголо бритые, как ты, жрецы молились на этот свет, а потом помогали тянуть верёвки от сваи к свае, чтобы очертить громадный треугольник… А вот не кажется ли тебе, дорогой Баран, странным тот факт, что пирамида начинается треугольником, а заканчивается точкой в пространстве?.. Страбон писал…

Барану это не казалось странным, он этих срабонов в гробу видал. “А скажи лучше, нет ли у тебя чего пожрать? А то голодняк прихватил”.

Но Лясик возвращался мыслями в пустыню:

– Жрецы молятся. Строители тянут верёвки, метят линии. Скоро чёрные точки рабов начнут свой крутёж по жёлтому песку, но пока пустыня чиста, только дюны и змеи… Впрочем, змея не виновата, что уродилась змеёй… Это надо же было задумать такое – строить в пустыне такие махины?! Их же надо планировать, рассчитывать? Колоть и вытёсывать камни, волочить глыбы по воде, потом по сухим пескам, а потом – по воздуху, наверно? Вот, я помню этот бугорок, он лежит там уже пять тысяч лет! Мне известно его колючее прикосновение! – Подскочив к телевизору, стал Лясик тыкать в экран, где ветер гнал колючки по песчаному океану. – Но всё это потом. А сейчас у постройщиков перерыв, завтрак – лепёшки с сыром и мёдом, вяленое мясо, верблюжье молоко. Молоко накрыто тряпкой…

Притихший было с открытым ртом Баран опять начал спрашивать, нет ли чего зажевать, а то он с утреца ничего не хавал:

– Пора бы эссен[24 - От Essen – еда (нем.).] хрямкнуть! Меня от ханки на голодуха тянет! – И, получив от Лясика разрешение, отправился на кухню, принялся там чем-то греметь.

Лясик встряхнулся, потёр лицо, шею, подвигал плечами, будто очнулся от сна, указал на экраны, где подросток в тоге, с венком на голове что-то беззвучно, но гневно приказывал слугам:

– Знаешь, кто этот субъект? Римский император Гелиогабал! Шиз и паранойя! Гелиогабал всех забодал! Этот семит-гомик протянул недолго: в четырнадцать лет стал императором, в восемнадцать был растерзан толпой и кинут в Риме в Большую Клоаку. Но за четыре года многое, ох, многое успел!

– Кто? Почему? Что? – не понял Кока.

И Лясик рассказал, что сей развратный и шизанутый малолетка только и делал, что казнил, разорял, отнимал у богачей виллы и драгоценности, приносил человеческие жертвы, наводнял Рим и Сенат выходцами из своей родной Сирии, издевался над патрициями и горожанами, заставляя поклоняться каким-то святым камням или часами наблюдать, как он на арене танцует и поёт в сопровождении хора нагих певиц.

– А однажды собрал друзей и врагов на пир, угостил на славу – ну, знаешь, фаршированные страусы, язычки фламинго в пряном соусе, отбивные из верблюжьих горбов и тому подобное. Потом поиграл для гостей на арфе, после чего приказал засы?пать весь пир с потолка лепестками роз. И засы?пал их полностью, по макушки! Гости, вначале кричавшие от восторга, стали задыхаться от пряного запаха и погибли от удушья, а он устроил массовые гадания по их внутренностям!.. Это сколько же роз надо ощипать, доставить на крышу, ссыпать с потолка?.. Вот были люди! Не то что мы, черви слепые! В мизерном дерьме роемся! Лизоблюды и словоблуды!

– Звери тоже выбирают себе вожаков, – заметил Кока.

– Ну звери-то ладно, ума не имеют, на инстинктах живут, но люди?.. Да что там вожаков!.. Бога выдумали!.. И молятся ему! И просят его! И падают ниц! И бьют поклоны, исповедуются и причащаются! И храмы возводят! Это ли не примитивизм мышления? – И Лясик, не дождавшись ответа, принялся перебирать диски. – Музыку, что ли, поставить? Вот, Santana, в самый раз… Abraxas… Black magic woman…

Но вместо ожидаемой “Чёрной женщины” вдруг на полную мощь грянула похоронная “Аве Мария”!

– Чёрт, что такое?! – Лясик не сразу нашёл кнопку выключателя, и мелодия зловещей загробно-гробовой музыки успела проникнуть к ним в уши, уложиться в сердцах.

Он вытащил диск:

– Хм… Шуберт… Погребальной музыки нам не хватало! Кто же этого Шуберта в сантановскую коробку сунул? Дети, что ли? Они вроде к дискам не подходят. Шуберт – чебуршной, а Шопен – шелестящий! Вот Pink Floyd, он всегда хорош.

– Что за Суберт? – спросил с набитым ртом Баран, входя в комнату, отчего чавки и чваки заполнили паузы, оставляемые благородными звуками гитар.

Лясик подмигнул:

– Наворачивает, молодняк! И куда ему лезет? Мне сейчас кусок в глотку даже палкой, как тому паштетному гусю, не протолкнёшь! А он хлеб с картохой рубит!

– И с буттером[25 - От Butter – сливочное масло (нем.).], – поддакнул Баран: в правой руке – полбагета (помазан маслом, сверху – холодная картошка фри), в левой – хлебный нож с остатками масла.

Лясик и Кока молча наблюдали, как детина управляется с увесистым бутербродом. Покончив с хлебом, Баран облизнул пальцы и нож.

– Чего-то калт[26 - От kalt – холодно (нем.).] стало, нет? – Полез в сервант и достал три вместительные рюмки. – Тяпнем-ка герыч чуток под молчок! Оживимся, тыры-пыры! Таиландец знакомый пьёт – а мы что, хужее?

Лясик безвольно шевельнул рукой. Коке было трудно отвечать – что-то тяжёлое, вязкое, грубое обволакивало его. Веки наливались кипятком. Приливы и отливы плескались в черепе.

– Может, отдохнём, подождём? Попозже? – вяло возразил Лясик.

– А чего, ёптель, хужее не будет! Давай по маленькой! – Баран сыпанул в рюмки порошок и залил водой.

Лясик тупо и недовольно рассматривал рюмки.

– Дружок, почему сие зелье такое жёлтое, как писи тёти Хаси?..

– Хрен знает, – равнодушно ответил Баран, – наверно, дусманы и мохажеды опиух через цитрон[27 - От Zitrone – лимон (нем.).]-кислота пропустили. Лекарство – первый шорт. Онкель Адам у афганец-поганец прямо первый рука берёт. Ну, чтобы не последний!.. – чокнулся Баран с рюмками на столе и залпом опрокинул свою.

Лясик с опасливым интересом наблюдал за ним. Кока тоже не решался браться за витую хрустальную ножку рюмки, где угрожающе покачивалась желтоватая жидкость.

– Да чего вы дрейфите? Кайне ангст![28 - От keine Angst (букв.: нет страха) – не надо иметь страха (нем.).] Я мало сыпанул, чуток…

Пробормотав: “Чем вода мутней – тем рыбка крупней… Ну, если чуток… Червячка притопить…” – Лясик глубоко вздохнул и быстро выпил свою рюмку.

Коке ничего не оставалось, как попытаться разом проглотить раствор. “Желудок запрётся на замок”, – ещё подумал он, морщась от страшной горечи, которая радовала Барана.

– Что, горько? Это да. Раз горько – это гут, про?цент высокий… Онкель Адам не промах, плохой товар не притаранит. Вот, по штюк брот[29 - От St?ck Brot – кусок хлеба (нем.).] заешьте, чтоб герыч в брюхе хорошо открылся…

И сунул им по куску багета, они покорно сжевали.

– Какой-то обездвиживающий препарат, – пробормотал Лясик, опуская голову на грудь. – Весьма конфликтуально… Концептуально… Одним махом семерых побивахом… Гелиогабал таблетки глодал… Малыши, хотите беляши?..

Посидев немного с закрытыми глазами, Лясик встрепенулся, завозился, стал активно чесаться и искать сигареты. Заметив в телевизорах трёх разнокалиберных гидов, которые водят туристов по собору, возбуждённо заявил: