Субъективный реализм

В одном из многочисленных мест всеобщего пользования нового сарая было много всех, в этом новый и старый сараи были похожи.

Место было украшено лоскутами или, как я понял, зайдя в это место вторично и хорошенько присмотревшись, на самом деле лоскуты были украшены местом всеобщего пользования. Обилие пуговиц, при первом посещении поражавшее, при втором начало переставать поражать, а после пятого или шестого воспринималось если не как предмет обыденной, каждодневной гордости, то как нечто само собой более чем разумеющееся.

А запах исчез окончательно. То есть какой-то запах, конечно, был, но разве это тот, первоначальный, новосарайный зарах? Я помнил, что он был, а вот воспроизвести его, хотя бы мысленно, не удавалось.

Кроме количественного значения, пуговицы имели качественное, не говоря уже об удобствах, в особенности основном.

За столиком – нет, он был больше столика, как и всё в новом сарае, – за столом нас, бывших сарайцев, собралось много, хотя и намного меньше, чем сараян, занимавших всё место вокруг всех нас.

«Ты кажется, недолюбливаешь, когда – вокруг?»

Увы. Чем больше и чем ближе, тем хуже. Хотя чем дальше – не означает тем лучше, ведь то, что сейчас далеко, вполне может оказаться близко. Да и наверняка окажется, точнее говоря, окажутся. Ума не приложу: вот вроде бы все совсем далеко, ан нет, не успел расслабиться, как все окажутся за соседними столиками, вернее, столами. Все, сколько бы их ни было, а их – много.

«Не язви, лучше продолжай рассказ».

Не рассказ, повесть.

– Мы счастливы! – сказал бывший сараец, пристально глядя на изредка чередующихся правильных, поимённо отобранных в своё время непервой женщиной и непервым мужчиной.

– Мы счастливы! – кивнула бывшая сарайка, неотрывно глядя туда же.

Кто-то или что-то дёрнули меня за язык, и я спросил:

– Правильно ли, что должно быть правильно и неправильно? Правильно ли, что должно быть неправильно? То есть и может, и должно?

– Только так и правильно! – ответили бывшие сосарайцы и правильно приложили руку к соответствующей пуговице, которая была теперь у каждого из нас. Рука прилагалась к пуговице по всем правилам приложения руки к пуговице.

– Но ведь в старом сарае, – продолжал я, безуспешно стараясь оторвать язык от тянущих за него кого-то или чего-то, – в старом сарае хотя и не было удобств, особенно основного, да и вида, если быть последовательным, не было, тоже ведь было правильно и неправильно. Разве это правильно?

Все сосарайцы понимающе покачали головой:

– В старом сарае правильно быть не могло, равно как не сможет быть неправильно в новом.

«Кто или что тянет тебя за язык? Неужели нельзя промолчать, когда тебя не хотят спрашивать?»

Если молчать, никогда и не спросят…

«Никогда не спросят, если не молчать, – перебил он меня. – Кроме того, лучше пусть вообще не спрашивают, чем не промолчать. Если отсутствует вопрос, то кому, спрашивается, нужен твой ответ?»

Хорошо, я промолчал.

– Они все разные! – продолжала бывшая сарайка. – Не то что там, в старом сарае.

Бывший сосараец кивнул:

– Вы правы. Но большинство из них – разные правильно, тогда как растущее меньшинство – неправильно.

По лёгкости и плотности приложения правых ладоней к пуговице чувствовалось, что бывшие сарайцы освоились в новом сарае и он стал для них в лучшем смысле этого слова старым.

Строго взглянув на некоторых сараян, бывший сараец отметил:

– Их становится за соседним столом всё больше, что, позволю себе заметить вместо умолчавших об этом фактически первых женщины и мужчины, неправильно. Если так пойдёт и дальше, – а дальше пойдёт именно так, – термины «меньше» и «больше» потеряют своё исходное правильное значение.

Все новосарайцы – теперь уже сараяне – согласились и кивнули.

Всеобщий любимец, изначально веско представленный непервыми женщиной и мужчиной в качестве такового, был неотличимо похож на неправильно увеличивающихся в числе. Но он изначально был представлен как правильный, поэтому таковым не только был для сараян, но и стал для бывших сарайцев, правильно не убиравших ладоней с пуговиц даже тогда, когда сараяне свои ладони временно, тоже правильно, убирали.

16

Прошлое – это отрывной календарь, оторванные листки которого хранишь, не выбрасывая.

«Некоторые всё-таки выбрасываешь, ты не станешь возражать».

Они сами теряются за ненадобностью. Нужные – хранятся, хотя и желтеют.

«Снова вынужден возразить: сколько нужных потеряно! Если бы знать, что они окажутся нужны, разве потерял бы, оторвав?»

Мой отрывной календарь состоит не из листков – зачем мне листки? – он у меня – из чёрно-белых снимков. Эти снимки – самые цветные на свете, цветнее не бывает. Нет снимков более цветных, чем чёрно-белые. Я взял с собой свой календарь, хотя – или потому, что – время в нём – только прошедшее.

Там, в старом сарае, все говорили, как минимум пожимая плечами:

– На них нет ни даты, ни, что важнее, красок. Что толку в календаре с чёрно-белыми листками?

Я не отвечал – как ответишь, когда спрашивают не для того, чтобы услышать ответ. Просто взял с собой этот мой чёрно-белый календарь, в котором, увы, нет некоторых листков, таких, теперь я понимаю, незаменимых. Сам когда-то, в прошедшем времени, оторвал их безвозвратно, и где теперь ни ищи, – а я всё ищу и ищу… – не найдутся. Раз уж листок оторван, время его прошло, а прошедшему времени никак не стать настоящим. Времени, чтобы сохраниться, ни в коем случае нельзя становиться прошедшим.

Календарь изрядно похудел, зато некоторые чёрно-белые листки остались в настоящем моём времени, не затерялись в прошедшем.

Вам всем они кажутся нецветными? Как жаль!.. Не снимков – вас.

Вот, посмотрите на все ваши цветные снимки: всё, что в них есть якобы цветного – это беззастенчиво, примитивно ясные краски: красная, синяя, ещё какие-то – элементарные, очевидные, мне неинтересно их перечислять.

А теперь – я разрешаю вам всем присмотреться ну хотя бы к вот этому, одному из снимков, составляющих мой календарь. Видите вот эту женщину? Она стоит вполоборота ко всем – кроме меня, разумеется, – не зная, что щелчок фотоаппарата никогда не останется в прошедшем времени, и дата на снимке женщине не нужна. Не останется потому, что я не позволю ей уйти из настоящего. Смотрите: какое на женщине платье? Белое? Кремовое? Салатное? Голубое? Бежевое? Розовое? Видите, сколько красок – в одном лишь платье? А небо у неё за спиной – какое? Уже синее, ещё голубое? А солнце – оранжевое, красное, жёлтое? Ну вот, а вы все называли снимок чёрно-белым. Да в нём больше цветов, чем во всех цветах всех полей и лугов на чёрно-белом свете. На каждом из этих снимков нашлось место каждому цвету и оттенку. Берите – мне не жалко – все мыслимые и уже немыслимые краски.

Берите, а то придёт будущее время и некому будет не позволить моему чёрно-белому листку оторваться от календаря и нырнуть в бездонное прошедшее время… Бездонное – если не охранять от него календарь.

Возьмите, пожалуйста, пока не поздно.

17

В старом сарае, как мы помним, завсар был титулом. В новом же титул начсара отсутствовал.

– Это, – объявили всем непервые для нас мужчина и женщина, – главное удобство. Без него пуговицы не сияли бы и остальных удобств не было бы.

«Для тебя главное удобство – нечто иное, неправда ли?» – спросил он понимающе и ухмыльнулся.

Ничего смешного. Если выбирать между действительно главным удобством и этим, я, безусловно, выберу главное. Пусть лучше пуговицы не сияют, чем не будет основного удобства. Но это – если придётся выбирать.

«Однако выбирают не удобство, а начсара, – уточнил он, как будто я не знал этого без уточнений. – Каждый может выбрать себе начсара по вкусу, вот и выбирают».