Тайные записки А. С. Пушкина. 1836-1837

Если женщина отказывает мне, я обозлеваюсь на нее и впадаю в мрачное настроение, из которого меня может вывести только другая женщина, благо без особых усилий.

* * *

Вспоминаю самые острые наслаждения, и мне приходят на память не свои наслаждения, а моих женщин – их наслаждение становилось моим.

Одно воспоминание особенно часто встает у меня перед глазами: Ам., раскачивающаяся у меня на кончике языка. Похотник у нее был величиной с вершок. Стоило дотронуться до него, а тем паче взять в рот, как она совершенно забывалась от сладострастия. Она стояла на коленях надо мной, а я засосал его в рот и мучил языком. Ногтями я в то же время легко поцарапывал ей соски, а ладонями чуть осаживал назад, так как Ам. в жажде кончить так тяжело упиралась лобком в мой рот, что верхняя губа моя, прижатая к зубам, затекла. Но я и не думал останавливаться, это было бы бесчестным по отношению к женщине. Я любовался изменениями ее лица. Волны наслаждения накатывались на нее, каждая последующая сильнее предыдущей, и жилы на ее шее напрягались от усилий дотянуться до некогда запретного плода.

Голова ее склонилась набок, рот раскрылся в потугах, и вдруг из уголка рта вытекла капля слюны и, растягиваясь в воздухе в длинную струну, окропила мне лоб. Ам. в это мгновенье раскрыла глаза, увидев пред собой распахнувшиеся на мгновенье врата рая, и исторгла восторженный стон. С тех пор слюна, вытекающая из ее открытого рта, и то, что Ам. даже не заметила этого, стало для меня одним из захватывающих воспоминаний.

Если бы N. знала, что многие мои порывы страсти были вызваны не ее прелестями, а этим воспоминанием, она бы охладела ко мне еще быстрее.

Досадно вместо жены представлять других женщин, чтобы заставить кончить себя и ее. Новая любовница действует на меня благонравно: я так увлечен новой масленой пиздой, что верен ей даже в мыслях. Не важно, что верность длится недолго, ведь можно обрести новую верность – новой пизде.

Для меня стало привычкой представлять пизду из прошлого после того, как N. кончит, и тогда я быстро кончаю сам. Без этого шершавое равнодушие жениной пизды, которая похотью превращается в чавкающее болотце, не наращивает моего желания достаточно сильно. Я уверен, что N. думает о Дантесе, чтобы поскорее кончить, хоть прямо она мне об этом никогда не говорила. Но я однажды рассказал ей об одной своей фантазии, на что она мечтательно произнесла: «Как хорошо, Пушкин, что я не могу читать твоих мыслей, а ты – моих». И я, как муж, почувствовал свое бессилие предотвратить мысленную измену жены. Если я не могу вызвать в ней любовь, я хочу обрести силу управлять женою, хотя бы с помощью магнетизма, и внушать ей чувства, угодные мне. Но и здесь нужна внутренняя сила и сосредоточенность, которых у меня и в помине не бывало.

* * *

Вскоре я встретился с Дантесом, и опять в том же месте. Я в тот вечер выиграл много денег, был сильно навеселе и в прекрасном расположении духа. Я сидел в гостиной с девицами, раздумывая, какую выбрать. Вошел Дантес и, увидев меня, направился ко мне с широкой улыбкой. Помню, я подумал тогда с торжеством, что у меня зубы белее, чем у него. Я улыбнулся ему в ответ и пожал его протянутую руку. Тогда он только начинал ухаживать за N., и я в этом видел явление скорее нормальное, чем предосудительное.

– Все дороги ведут в пизду, – сказал он. – Нам давеча так и не удалось поговорить, и я очень рад, что Бог или, вернее, дьявол опять предоставил нам случай.

– Добро пожаловать! – сказал я, показывая на бедра Тани, сидевшей у меня на коленях.

– А это хорошая мысль, – обрадовался он, садясь рядом с нами на диван. – Я угощаю! Нет приятней знакомства для мужчин, чем через посредство одной женщины.

В тот момент я проклял свою женитьбу, ибо сразу услышал в этой шутке намек на N. Но я был в благодушном настроении, так как у меня на коленях сидела Таня. Не понимая по-французски, но прекрасно понимая язык любви, она ерзала, ощупывая твердость моего хуя, и в то же время строила глазки Дантесу. Он положил руку ей на ляжку, и во мне вспыхнула ревность. Я пристыдил себя – нельзя же ревновать блядь тем более, если он взялся платить за нее. Но мне нравилась злая сила ревности, и я решил, что если я не позволю ему платить за нее, а заплачу сам, то тогда он не будет сметь прикасаться к ней, ибо она, хотя и на время, но моя собственность, моя крепостная.

Я снял руку Дантеса с Таниной ляжки и сказал:

– Я не беру подачек даже в виде блядей!

– Вам виднее, – с улыбкой сказал Дантес и удалился в другой конец комнаты. Не схвати Таня в то мгновенье меня за хуй, я бы дал ему пощечину за двусмысленное «вам виднее», но ее искусные пальчики направили мои мысли в иное русло.

Через день N. получила записку без подписи, где ей доброжелательно сообщалось о моих визитах в известный дом.

Она показала мне записку с улыбкой, но глаза ее особенно заметно косили, как это случалось в минуты негодования. К тому времени мы уже договорились, что она позволяет мне отлучки к блядям. Но я не поделился подозрениями на счет автора этой записки. Позже, когда Дантес стал не давать N. прохода, я сказал ей, кто написал записку, надеясь, что посещение Дантесом борделей оттолкнет ее от него, как оттолкнуло от меня. Но от него ее ничто не может оттолкнуть. Я вижу, как она трепещет при виде Дантеса, и я восхищаюсь силой ее характера, выбирающего долг и отвергающего страсть. Но при напористости Дантеса она не сможет держаться вечно, и поэтому мне нужно ей помочь. Как горько мне об этом писать. Я заговариваюсь и повторяюсь, я помню, я уже писал об этом, но у меня нет времени перечитывать и исправлять эти записки.

* * *

Если бы Бог не дал нам детей, нас бы теперь ничто не связывало, кроме привычки, которой N. тяготилась бы больше, чем я. Ведь в нее влюблены, и она влюблена, и тогда через привычку переступают очень легко.

Когда мы с ней оказываемся одни, нам не о чем говорить, кроме как о долгах или о детях. Общих интересов у нас нет, уважение и почтение ко мне она больше не испытывает – я для нее стал обыкновенный потаскун, – и похоть друг к другу у нас почти исчезла. Во мне еще осталось тщеславие от обладания ее красотой, но оно не стоит всех невзгод, на меня свалившихся. А у нее лишь растет раздражение моим уродством. Если бы у нас не было детей, я бы использовал это как предлог, чтобы расстаться.

* * *

Когда ебешь новую женщину, то кончаешь от страсти, а когда ебешь жену, то кончаешь от трения. Страсть – это похоть обожествленная трепетом. В браке трепет истлевает, и остается хилая похоть, как неизбежная дань физиологии.

Только женившись, я понял, насколько страсть духовна. Душа требует трепета, который обретается лишь в новизне. Стремление к новизне равносильно стремлению к знанию, от коего Бог предостерегал. Если знание греховно, то и все новое порочно. Потому крепость семьи зиждется на традиции, древних обычаях. Вторжение в брак новизны, нового знания только разрушает его. Каждая измена – это обновление греха познания.

В браке духовность трепета к жене не исчезает, а перебирается в детей, превращаясь в их души. Не потому ли Католическая Церковь, ведая о выхолащивании трепета в браке, считает еблю с женой греховной, если она не имеет целью забрюхатить жену. Такой запрет продлевает жизнь страсти, ибо срок воздержания настолько велик, что, когда супруги дорываются друг до друга, чтобы зачать очередного ребенка, их привычка забылась и трепет ожил. Через месяц, два трепет опять исчезает и заменяется привычкой, но к тому времени жена опять забрюхатела, и ебля в силу запрета должна прекратиться.

* * *

В одном из последних анонимных писем приведено доказательство измены N., которое сперва показалось мне неопровержимым. В нем упоминается родинка на внутренней стороне правой ляжки, увидеть которую можно, только когда N. разводит ноги. Я бросился на N. с кулаками. Она визжала и клялась, что верна мне. В комнату вбежала Азя и повисла у меня на руке, занесенной для удара. «Вот смотри!» – крикнул я, сунув ей под нос письмо. N. лежала на полу и рыдала. Азя, моя любовь и умница, пробежала глазами письмо и воскликнула:

– Ему Коко рассказала про родинку!

N. подняла голову и, всхлипывая, сказала:

– Это точно она! Когда я была маленькой и только стала сама ходить на горшок, Коко тыкала пальцем мне в родинку и говорила, что это кусочек говна пристал.

Тут мы все расхохотались, и я стал молить прощения у N.

* * *

Юный супруг, почувствовав страсть к чужой женщине, впадает в панику: «О ужас, я разлюбил жену!» – и, что самое глупое, объявляет об этом жене. Он благородно покидает брачное ложе и ебет где-то новую пизду день и ночь. Потом он начинает чувствовать, что любовница осточертела ему куда больше, чем жена, и что, по сути, он никогда не переставал любить жену. Он возвращается к жене, которая, покобенившись, принимает его в мягкие объятья.

Когда же он опять прельщается новой пиздой, до него доходит, что страсть к другой женщине ничуть не уменьшает его любви к жене, а, наоборот, подстегивает ее и что говорить об этом жене вовсе не следует. Неопытность отождествляет любовь со страстью. Но зрелый муж знает, что там, где любовь, там нет страсти, ибо любовь длится, а страсть – мрет. Основа любви не приспособлена для страсти, которая селится только на ее поверхности. Торжество любви в сопротивлении страсти, возникающей к нелюбимой женщине, а слава любви – в смирении перед смертью страсти во имя верности. Любовь в развитии своем целомудренна, ибо отлучает от себя страсть.

У меня хватило ума додуматься до этого, но не хватило характера, а следовательно, и любви, чтобы удержаться от соблазна новой жизни. Ведь новая женщина – это новая Ева, новая жизнь. Всякий раз, когда предо мной открывается невиданная пизда, новая жизнь распахивается перед моими глазами, жизнь полная приключений и захватывающих чувств. Срок новой жизни может быть пять минут, а может быть и месяц, но в любой из них есть все жизненные этапы: рождение, юность, зрелость, старость и смерть. Мое рождение происходит не из пизды, а в пизду, и в ней я воспроизвожу утробную жизнь, которой жил до своего рождения. Наши судороги подобны родовым схваткам, но для страсти – это роды в смерть. Так что погружение в пизду – рождение, а выход из нее – смерть. Такова жизнь страсти. Но есть еще и зачатие страсти, которое происходит в утробе сердца от соития взглядов, и есть еще воскрешение страсти из смерти. И все это тайна великая.

* * *

Если ты решился не изменять жене, то самое тяжелое – это согласиться, что уже никогда (жуть берет от этого слова) не испытать трепета перед новой пиздой. Есть «никогда», с которыми мы ничего поделать не можем, а должны с ними сжиться: «никогда» молодости, «никогда» красоты. А вот обет верности – наша воля. Для невинного юноши обет верности соблюдать легко, ибо ебля для него не существовала раньше и есть награда за верность. Но я-то знал, что пизда доступна за деньги, за похоть, а не только за верность. Мой образ жизни изменился так резко, что я был как рыба, выброшенная на берег, которая, может быть, лишь первое мгновенье испытывает новое приятное ощущение – тепло от солнечных лучей, но потом начинает задыхаться.

Женитьба стала для меня чудовищем, которое завлекло доступностью и законностью пизды, а потом убило трепет к ней привычкой и с помощью обета верности не допускало оживить трепет другими пиздами. Я отрубил одну голову чудовищу. Но у него осталось еще две: верность жены и дети.

* * *

Не всегда я осмеливался идти навстречу предсказанной мне судьбе. Не пошел бы и теперь, да честь вынуждает. Признаюсь, что бегал я от белокурого офицера на балу, ибо смотрел он на меня с наглостью. Помню, как я сторонился белокурого Муравьева. И теперь бы убежал, будь я холост.

* * *

На балу Геккерен подошел ко мне и подал записку, сказав, что это исключительно важно. Я решил посмотреть, до какой степени он готов унизиться, чтобы уладить дело. Мне было легко, ибо я решил идти до конца при любых обстоятельствах. Я будто бы нечаянно выронил записку, принимая ее. Видя, что я не делаю движения поднять ее, Геккерен, кряхтя, нагнулся сам, поднял записку и опять протянул ее мне. «Напрасно трудитесь, барон, – сказал я и снова бросил ее на пол, – я вас еще не так унижу». Я видел, что ему стоило большого труда сдержать себя и не броситься на меня. Я рассмеялся ему в лицо, повернулся и ушел.

Теперь я мучаюсь любопытством: что же было в той записке?

* * *

Сила магнетизма присуща не только глазам, но и пизде. Сперва я не могу оторвать от нее взгляда, затем я выполняю ее приказание ебать ее, а потом она погружает меня в сон. Но, говоря серьезно, моя страсть к магнетизму так ничем и не увенчалась. N. не желала поддаваться моим опытам. Турчанинова научила меня приемам магнетизма, и я хотел с их помощью разжечь потаенные страсти у N. и выведать ее мысли. Но она не желала сосредоточиться, ее разбирал смех, а у меня в конце концов не хватило терпения. Мой хуй магнетизирует лучше, чем я.

* * *

С N. получилось бы то же самое, что и с Лизанькой, которую я когда-то взял с собой в Михайловское. N. не знала бы, что с собою делать, маялась бы и тосковала, а я бы писал, без всякого желания развлекать ее. Потому я просто боюсь брать N. в деревню. Для меня же отказаться от света это значит отказаться от источника, из коего я вылавливаю красавиц, что, помимо пизды, обладают роскошным ее обрамлением, отсутствующим у женщин из простонародья.

* * *

Когда я впервые увидел Дурову, я сразу уверился, что она гермафродит. Не будь она такой старой, я бы ее соблазнил – уж очень любопытно посмотреть, что там у нее между ног. Она говорила о себе в мужском роде. Жила она в дрянном номере у Демута, и я предложил ей перебраться на мою квартиру, так как мы жили тогда на даче. Я все примерялся, как нагряну к ней и уговорю раздеться или пойти со мной в баню. Ее преклонение предо мной настолько очевидно, что я бы без труда склонил ее к этому. Но переселение ее сорвалось, и это было к лучшему.