Подпрапорщик Гололобов

– Да, погода теперь действительно очень дурная, – поспешно согласился Гололобов и замолчал.

«Как он странно… подробно как-то говорит!» – подумал Владимир Иванович.

Неловкость его быстро прошла, потому что он, как всякий доктор, привык говорить с различными, часто совершенно ему незнакомыми людьми. Кроме того, он, как и чиновников, всех военных считал глупыми и не находил нужным стесняться с ними.

– О чем вы тут мечтали? – опять впадая в привычный снисходительно-презрительный тон, заговорил он.

Владимир Иванович был уверен, что хозяин так же вежливо и чересчур подробно ответит: «Я тут ни о чем не мечтал…»

Но вместо того подпрапорщик Гололобов, не подымая головы, ответил:

– Я думал о смерти.

Владимир Иванович чуть не прыснул со смеху, до того несовместимой с белобрысою физиономией подпрапорщика показалась ему такая глубокая и значительная мысль. Он удивился и засмеялся.

– Во-от как! Что же это вам пришли в голову такие мрачные мысли?

– Каждый человек обязан думать о своей смерти.

– И каяться в своих прегрешениях, вольных и невольных! – пошутил Владимир Иванович.

– Нет. Просто думать о своей смерти, – совершенно спокойно и вежливо ответил Гололобов.

– Почему так уж обязан? – кладя локоть на стол и закладывая ногу на ногу, насмешливо спросил Владимир Иванович, каждую минуту с удовольствием ожидая, что подпрапорщик «сморозит» какую-нибудь глупость, что казалось ему обязательным для подпрапорщика.

– Потому что каждый человек должен умереть, – ответил тем же тоном Гололобов.

– Да… ну, это еще недостаточная причина! – возразил Владимир Иванович и подумал: «Он, должно быть, не русский, потому что уж очень правильно выражается…»

И ему вдруг почему-то стало неприятно сидеть здесь, против бесцветного вежливого подпрапорщика, и захотелось уйти.

– А я думаю, что причина эта – совершенно достаточна, – сказал Гололобов.

– Не будем спорить! – насмешливо согласился Владимир Иванович, и ему стало неприятно еще и то, что считающийся им за глупого и ограниченного человека подпрапорщик Гололобов думал и говорил о такой серьезной, глубокой и страшной вещи, как смерть.

– Спорить не надо, а надо готовиться, – сказал Гололобов.

– Что? – высоко поднял брови Владимир Иванович и рассмеялся, потому что эта последняя фраза подпрапорщика показалась ему именно тою глупостью, которую он от него ожидал.

– Да на кой же черт вам о ней думать? – уже окончательно небрежно и готовясь встать, возразил Владимир Иванович.

Гололобов поднял голову, посмотрел на него и, как бы удивляясь, сказал:

– Но ведь я уже говорил, что каждый человек обязан думать о своей смерти.

«Да он идиот, что ли?» – с внезапным раздражением подумал Владимир Иванович.

– Это почему же? – спросил он почти сквозь зубы.

– Я уже на этот вопрос ответил вам, – заметил подпрапорщик.

– Черт знает, что вы мне ответили! – с грубостью самоуверенного человека, которого раздражает непривычное сопротивление, и сам удивляясь своей грубости, возразил Владимир Иванович. – Будто оттого, что я каждый день непременно должен пить и есть и спать, или оттого, что я непременно состарюсь в свое время и приобрету морщины, лысину и прочее, так я и должен постоянно думать о еде, спанье, лысине и тому подобных глупостях!

– Нет, – медленно и грустно покачал головой подпрапорщик. – Вы сами сказали, что все это глупости, а о глупостях думать не надо. Но смерть не глупость.

– Да мало ли о чем мы и очень умном никогда не думаем… Да и что такое смерть? Придет смерть – помирать будем. Я, например, отношусь к этой неприятности совершенно равнодушно.

– Этого не может быть, – качнул головой Гололобов. – Никто не может относиться равнодушно к такой ужасной вещи, как смерть.

– А вот я отношусь! – пожал плечами Владимир Иванович.

– Это означает только то, что вы еще не сознаете своего положения.

«Ишь ты! Скажите! Ах ты, болван гололобый!» – густо краснея, подумал Владимир Иванович.

Хотя он знал, что каждый человек считает себя если не умнее, то не глупее других, но здоровая самоуверенность его была так велика, что, говоря с человеком глупее себя, а таковыми считал он всех, с кем говорил, он бессознательно воображал, что всякий сознает его умственное превосходство над собою. И теперь, когда из слов и тона Гололобова он понял, что тот не только не признает его превосходства, но даже, напротив, убежден в своем, Владимир Иванович почувствовал что-то близкое к оскорблению. Но вместе с тем в нем явилось жгучее и досадное желание во что бы то ни стало доказать, что он – неизмеримо выше, а подпрапорщик прямо дурак. В эту минуту он бессознательно ненавидел подпрапорщика.

– Почему же я не сознаю? Это интересно, – криво усмехнулся он, силясь выразить на своем лице крайнюю степень презрения, на какую только был способен.

Но подпрапорщик не подымал головы и не видел этого выражения.

– Почему? Я не знаю, – тихо ответил он, как бы даже извиняясь за то, что не может удовлетворить законного желания собеседника.

– А вы сознаете? – еще более краснея, спросил Владимир Иванович.

– Да.

– Это инте-ре-сно…

– Положение каждого человека сеть положение приговоренного к смертной казни.

Владимир Иванович вполне искренно подумал, что подпрапорщик высказал избитую, давно известную ему, Владимиру Ивановичу, мысль. И от этого он сразу успокоился и опять почувствовал себя неизмеримо выше подпрапорщика, за новость считающего то, что ему кажется азбукой.

– Стара штука! сказал он и, вынув портсигар, хотел закурить и уйти.

– От этого она не перестает быть правдой. Избитые мысли почти всегда бывают самыми правдивыми мыслями, – спокойно возразил подпрапорщик Гололобов и подвинул Владимиру Ивановичу спички.

– Что? – переспросил Владимир Иванович, потому что не мог сразу уяснить себе: умное или глупое сказал подпрапорщик.

– Я не знаю, почему я обязан говорить только новые, неизбитые вещи, – подняв глаза, сказал подпрапорщик Гололобов. – Я думаю, что я должен говорить только правдивые мысли…

– Гм… да… – сказал Владимир Иванович, невольно думая о том, можно ли в данном случае сказать «правдивые» мысли.

– Конечно, это так, – согласился он, не решив своего вопроса. – Но к этому уже давно пора привыкнуть, – докончил он, неуверенно чувствуя, что говорит не то, что надо, и сердясь за это не на себя, а на подпрапорщика.

– Я думаю, что это плохое утешение для всякого приговоренного к смертной казни. И наверное, он ни о чем не думает, кроме как о казни.

И со странным для его неподвижного лица выражением интереса Гололобов прибавил: