Рабочий Шевырев

Кто-то плакал. Тихий, подавленный, безнадежно скорбный плач тоненьким лезвием прорезался в тишине. Было в нем нечто невыносимо печальное: нестерпимая мука, безнадежный призыв, бессильная покорная жалоба.

«Это Оленька плачет!» – догадался Аладьев, и только тут разобрал, что плачет не один голос, а два… Стало страшно. Тьма давила, в ушах слышался тоскливый звон и чудилось уже, будто это не два голоса, а три… десятки, тысячи голосов, вся тьма плачет вокруг…

– Что это? – с испугом спросил он. Но Шевырев не ответил. Он вдруг схватил Аладьева за руку.

– Идемте… – грубо сказал он и вышел в коридор.

В освещенной комнате, странно светлой – и простой после мрака и этого страшного непонятного плача, Шевырев оставил руку Аладьева и, глядя ему прямо в глаза, спросил:

– Слышали?.. Я не могу этого слышать! Что вы дадите «этим» людям взамен того золотого будущего, которое обещают их потомкам?.. Вы… пророки грядущего человечества… будь оно проклято!

Удивление и злоба охватили Аладьева.

– Позвольте… А вы?.. Что вы дадите, что спрашиваете меня так? – вскрикнул он, гневно напрягая свои громадные рабочие руки.

– Я? – со странным и как будто насмешливым выражением переспросил Шевырев.

– Ну, да, вы… задающий мне такие вопросы, странные… Какое вы имеете право говорить таким тоном?

– Я – ничего. Быть может, я только напомню другим то, о чем они забыли… Да и то… не знаю…

– Что такое? Что вы говорите? – с внезапной тревогой спросил Аладьев.

Шевырев молча посмотрел на него. Потом вдруг улыбнулся, как будто удивляясь наивности вопроса, и медленно пошел к двери.

– Куда же вы? Постойте! – крикнул Аладьев. Шевырев обернулся, приветливо кивнул головой и вышел.

– Да… вы… просто сумасшедший! – в слепой ярости крикнул Аладьев.

Ему почудилось, что Шевырев засмеялся. Но дверь затворилась.

С минуту Аладьев в недоумении стоял посреди комнаты. Голова у него болела, в висках стучало, и сердце билось, как у больного. Неровно и томительно. Он машинально окинул взглядом свою рабочую комнату, свой стол, заваленный бумагой и книгами, портреты на стенах, и внезапная судорога болезненного и непонятного отвращения потрясла его с головы до ног. Невыносимо противна показалась всякая мысль, всякое дело, даже завтрашний день… Захотелось своими огромными руками схватить весь мир и встряхнуть его так, чтобы все эти дома, люди, дела и мысли пылью полетели на воздух.

– Может, и в самом деле это было бы лучше всего!..

Он подошел к кровати, бросился лицом на подушку и застыл.

Во мраке, окружившем его закрытые глаза, тихо вставал и плыл мимо какой-то светлый образ с большими, о чем-то спрашивающими, о чем-то плачущими глазами. И показалось, что подошел кто-то черный, огромный, зверино засмеялся, дунул и потушил яркую радостную мечту его жизни.

X

Была ночь, и вся квартира уже спала. Ни одного звука не доносилось извне и только в коридоре, где спали старички, что-то тихонько поскрипывало. Не то мышь скреблась, не то похрапывал кто-то. Все было мертво и застыло в глухой неподвижности. Один безликий мрак молчаливо ходил по комнатам и заглядывал в спящие лица. В комнате Шевырева чуть синело от незакрытого окна и мутным пятном виднелась темная голова его, словно мертвая, лицом вверх, лежавшая на подушке.

Вдруг Шевырев вздрогнул и открыл глаза.

Кто-то стоял возле него. Он поднял голову.

Прямо в ногах кровати, закрыв лицо руками, стояла, смутно видимая в полумраке, женская фигура. Что-то призрачное и таинственное было в ее тонком, колеблющемся силуэте. И раньше, чем память подсказала полузабытый дорогой образ, каким-то странным внутренним чувством, от которого шевельнулся мозг и сжалось сердце, Шевырев узнал ее: это была женщина, когда-то так любимая им и ушедшая туда, в вечную даль, откуда, он думал, никому нет возврата.

– Лиза! – в страшном восторге и испуге вскрикнул Шевырев, чувствуя, как потряслось его сердце.

Она продолжала стоять, закрыв лицо руками и как будто колыхаясь в темноте, волнами ходившей перед глазами.

– Лиза!.. Откуда ты?.. Что с тобой? – еще отчаяннее крикнул Шевырев.

Ему показалось, что крик пролетел по всей комнате, но было по-прежнему тихо и спокойно и только из коридора слышалось слабое монотонное поскрипывание.

И вдруг Шевырев понял: она пришла потому, что знала все, и в нечеловеческой любви, любви – сильнее смерти, оплакивала его в эту последнюю ночь жизни.

– Лиза, не плачь! – со страшной мукой проговорил Шевырев, чувствуя, что слова бессильны, что она не ответит и не может ответить, потому что ее нет. – Я так решил, это мечта всей моей жизни с тех пор, как ты умерла… Я сознательно и радостно иду на это, потому что это единственный исход моей ненависти, которая давит меня!.. Ну, да… я разрываю со всем, что люди считают и божеским и человеческим… Но я верю в свою правду так же, как ты верила в то, за что пошла на страдание и смерть… Это не выкладки, не теория, это – сам я… Пойми!..

Руки его судорожно тянулись к ней, хватали воздух. Он весь трепетал от отчаяния и восторга. Но она отступила, не отводя рук от склоненного в мучительной скорби лица. И вдруг двинулась куда-то в сторону, неслышно, как тень, прошла мимо его изголовья и ушла в угол комнаты, не видный Шевыреву. Но он еще успел разглядеть темную кофточку, ту самую, в которой видел ее в последний раз, тонкие пальцы рук и волосы, сложенные в знакомую милую прическу.

Шевырев быстро вскочил босыми ногами на холодный пол.

Никого не было и быть не могло. Слабо синело окно, и в трепетном, как паутинка, свете его холодно смотрели голые стены комнаты. Шевырев подошел к окну. Серая стена тянулась напротив. Над нею синело бледное ночное небо и, точно черные корявые руки в безмолвной скорби, тянулись к небу железные трубы.

«Галлюцинация!» – подумал Шевырев, чувствуя, как мучительно дрожит сердце и какой-то громадный клуб подступает к горлу.

Он подошел к двери, потрогал ее, как бы не веря своему разуму, и отошел.

«Я болен… Может быть, это я схожу с ума?.. Надо бороться… Схожу с ума?! И все мои мысли только продукт больного мозга?!»

И вдруг горделиво и холодно, совершенно беззвучно рассмеявшись, Шевырев твердо прошел к кровати и лег.

Ему показалось, что он даже не закрывал глаз и по-прежнему видел синеющее окно, голые белые стены и темную дверь. А между тем кто-то говорил ему однообразным и беззвучным голосом:

– И самая твоя ненависть, и этот страшный, совершенно безумный план только и есть та самая великая, всем жертвующая любовь, которую ты отвергаешь…

– Это неправда! – со страшным трудом возражал Шевырев, как будто какая-то огромная тяжесть навалилась ему на грудь. – Это не любовь… Я не хочу любви…

Но кто-то продолжал настойчиво и однообразно, голосом, звучавшим как бы внутри самого черепа Шевырева:

– Нет, это так… Ты любишь людей всеми силами своего существа, не мог вынести всей массы зла, несправедливости и страданий, и твое светлое чувство, полное веры в конечное торжество, в правду тех страшных жертв, которые ты принес, померкло и стало больным и мрачным… Ты ненавидишь потому, что слишком много любви в твоем сердце! И твоя ненависть – только последняя жертва!.. Ибо нет выше любви, как кто душу… не жизнь, а душу положит за друга своя!.. Ты это помнишь? Помнишь?

Голос стал ярче и зазвучал не в черепе, как казалось, а где-то возле. Чужой и живой. Кто-то в самом деле говорил с ним. И вдруг Шевырев увидел, что в ногах его кровати, едва видимый в сумраке, сидит человек. Мерещится худой профиль, сутулая спина и худая длинная шея.

Что-то опять тронулось в мозгу Шевырева. Он широко открыл глаза и разом сел на кровати.

«Опять!» – подумал он с какой-то странной и страшной, как предчувствие безумия, физической тоской.

– Кто это?

Смутная фигура не шевельнулась… Одно мгновение Шевыреву показалось, – и это было огромное радостное облегчение, – что перед ним просто случайная тень и что она даже не на кровати, а гораздо дальше, у самой двери. Мрак обманывал: близкое казалось далеким и далекое – близким. Самая комната как будто то растягивалась, то сдвигалась и давила своими голыми призрачными стенами, холодными и слепыми, как белые мертвецы, обступившие со всех сторон. Было странно и дико, как в кошмарном сне. Темнота молчала и будто слушала, притаившись.

Шевырев хотел встать и зажечь огонь, но еще раньше первого движения почувствовал, что одеяло придавлено тяжелым телом и кто-то действительно сидел в ногах кровати. Тонкое неуловимо скользнувшее ощущение безумия опять метнулось к мозгу.

– Да кто это?.. Зачем? – также негромко и с таким же усилием выговорил он.