Битвы за правду. Исторические миниатюры

Эти рисунки уже в следующем, 1538 году он и решил напечатать, несмотря на предостережения друзей о пристальном внимании к нему суда инквизиции. В своих лекциях Везалий старался по возможности следовать учению Галена, но на основании собственных наблюдений, полученных при вскрытии трупов, все чаще делал вывод, что многие сведения древнеримского хирурга, не имевшего доказательств в виде препаратов человеческого тела, ошибочны.

Везалий понял значение анатомического рисунка и приступил к созданию оригинального иллюстрированного руководства. Он считал, что включенные в книги рисунки «способствуют пониманию вскрытий и представляют взору яснее самого понятного изложения».

Середина XVI века стала для Европы не только временем жестоких войн, эпидемий, но и эпохой Возрождения, в которой яркой звездой блеснул этот неизвестный до того времени врач. Не успела зарасти травой могила Парацельса, знаменитого швейцарского алхимика, как в 1543 году типография Иоганна Опоринуса в Базеле осмелилась выпустить в свет семитомный анатомический атлас «О строении человеческого тела». Автор книги бросил вызов самому Клавдию Галену, великому древнеримскому врачу, утверждая, что методы его анатомических исследований полны грубых ошибок и написаны скорее на основании наблюдений животных, чем человека. Это сочинение не на шутку рассердило инквизицию и Святой Престол, так как церковь препятствовала развитию естественных наук и запрещала вскрытие тела человека, считая это небывалым кощунством.

Создателем объёмного и дерзкого по смыслу труда, с точными рисунками органов тела и их объяснениями, полного критики утверждений древних ученых, был, конечно, Андреас Везалий. Сочинение, в котором вместо отживших догм излагались новые научные взгляды, отразило культурный подъем человечества в эпоху Возрождения. Его книгу украшают прекрасные рисунки художника Стефана Калькара, ученика Тициана.

Характерно, что изображенные на рисунках скелеты стоят в позах, свойственных живым людям, а пейзажи, окружающие некоторые костяки, говорят более о жизни, чем о смерти. Труд Везалия предназначался для пользы живого человека, изучения его организма, чтобы сохранить его здоровье и жизнь. Каждая заглавная буква в трактате украшена рисунком, изображающим детей, изучающих анатомию. Так было в древности, когда искусство изображения тела, анатомирования преподавалось с детства, знания передавались от отца к сыну. Великолепная художественная композиция фронтисписа книги изображает Андреаса Везалия во время публичной лекции и вскрытия трупа человека.

Пять лет упорного труда понадобилось учёному, чтобы создать большое сочинение по анатомии. Доходчивость книги, ее убедительность определялись в значительной мере качеством рисунков, которые были составным элементом книги. Везалий сам работал над рисунками, а также готовил для зарисовки большое число анатомических препаратов. Многие рисунки в книге символизируют живой дух эпохи Возрождения. Мышцы человеческого тела изображены в динамике. Позы тела заставляют думать о мудрости жизни и драматизме смерти. Везалий исправил свыше двухсот ошибок Галена, в особенности картины строения внутренних органов.

Анатомические труды предшественников Везалия почти не содержали рисунков. Низкий уровень изобразительного искусства Средневековья, трудности воспроизведения рисунков в рукописных книгах и пренебрежение действительными анатомическими знаниями, почерпнутыми при изучении трупа, – вот причины, сделавшие анатомические рисунки скорее курьезной, чем удивительной редкостью. Исключение составляли зарисовки скелета в трудах Леонардо да Винчи.

Проявив великолепную проницательность ума, Везалий предложил метод графического воплощения натуры. Случайные анатомические зарисовки анатомов XIII—XVI веков и достижения изобразительного искусства Возрождения помогли понять познавательную ценность анатомического рисунка.

Везалий не просто подключил рисунок к тексту. Иллюстрации превратились в часть его анатомического труда, стали его основным методом обучения. В книге Везалия впервые преодолевались технические трудности сочетания текста и рисунков.

На почве анатомии Везалий хотел объединить все отрасли медицины. Это было совершенно необходимо, так как многие передовые врачи того времени были слабыми теоретиками. Знаменитый хирург и алхимик Парацельс, новатор в практической медицине, революционно настроенный по отношению к современной ему схоластике, был непоследователен в построении теории медицины. Анатомия вызывала у него величайшее презрение. Он начисто отвергал изучение строения тела, само вскрытие трупов и создавал свою «анатомию сущности человека», которая доказывала, что в «теле человека соединились мистическим образом 3 вездесущих ингредиента: соль, сера и ртуть». Сторонники Парацельса также пытались раскрыть строение тела с помощью алхимии. Упражнения на трупах они воспринимали как «мужицкий метод», как нарушение Божьих заповедей, называя их «недостойными упражнениями итальянских фокусников».

Везалий больше всего внимания посвятил работе над сердцем и мозгом, а также критике ложных идей. И это было неслучайно. Везалия приводило в негодование лечение, пришедшее в упадок: клиническое исследование больных приобрело уродливые формы, логический диагноз у постели больного подменялся предвзятым, бездоказательным выводом, наподобие тому, как определяли воспаление лёгких: «жилы, коими душа соединяется с телом, наполнены мокротами». Современные ему врачи не знали и анатомии костной системы, мышц, нервов, артерий и вен и не хотели их изучать. «Даже наиболее одаренные из медиков, – писал Везалий, – начали поручать слугам то, что им полагалось делать для больных собственноручно… оставили за собой только назначение лекарств и диеты при недугах особого порядка».

Везалий предвидел, чем обернётся опубликование его трактата «О строении человеческого тела». Труд Везалия взволновал умы ученых. Смелость его научной мысли была настолько необычна, что наряду с оценившими его открытия последователями у него закономерно появилось много врагов. Немало разочарования испытал анатом, когда его стали покидать даже ученики. Знаменитый Сильвий, учитель Андреаса, назвал Везалия «Везанус», что означает «безумный». Он выступил против ученика с резким памфлетом, который назвал «Защита против клеветы на анатомические работы Гиппократа и Галена со стороны некоего безумца». Он не погнушался обратиться к самому императору Карлу V, требуя наказать Везалия: «Я умоляю Цезарское Величество, – писал профессор Якоб Сильвий, – что необходимо жестоко побить и вообще обуздать это чудовище невежества, неблагодарности, наглости, пагубнейший образец нечестия, рожденное и воспитанное в его доме, как это чудовище того заслуживает, чтобы своим чумным дыханием оно не отравляло Европу».

Многие именитые медики поддержали Сильвия, требуя наказать Андреаса Везалия, посмевшего критиковать великого Галена. Такова была сила признанных авторитетов в Средневековье, когда всякое новшество, смелое выступление, выходившее за рамки установленных канонов, вызывало настороженность, расценивалось как вольнодумство.

Вскрыв десятки трупов, тщательно изучив скелет человека, Везалий доказал ложность мнения врачей, будто у мужчин на одно ребро меньше, чем у женщин. Но это мнение дерзко выходило за рамки средневековой науки, также оскорбляя и церковное вероучение. Не посчитался Везалий и с другим заблуждением – о наличии в сердце человека несгораемой и неуничтожаемой косточки, в которую заложена таинственная сила, помогающая человеку воскреснуть в день страшного суда, чтобы предстать перед Богом. И хотя косточку эту никто не видел, ее описывали в научных трудах, в ее существовании не сомневались.

Везалий же прямо заявил, что, исследуя сердце человека, он не обнаружил таинственной косточки. Он ясно отдавал себе отчет в том, к чему могут привести такие выступления против учения Галена.

Ученый продолжал преподавать в Падуанском университете, но с каждый месяцем атмосфера вокруг него накалялась все больше, подсказывая мысль об отъезде. Ему было горько расставаться с Венецией, с университетом, прерывать свою работу, исследования. Но иного выхода он не видел. Травля со стороны профессоров, давление властей, грозившие костром инквизиции, заставили Везалия покинуть Падую. На несколько лет обосновавшись в Аугсбурге, он подготовил второе издание своей анатомии. «Атлас», появившийся в 1555 году, в течение двух столетий во всей Европе была единственным учебным пособием по медицине для студентов.

Популярность красочного учебника была так велика, что студенты платили большие деньги, чтобы только просмотреть запрещённую папским престолом книгу, которой грозила участь быть сожжённой рукой палача. Вспыхнувшие в Европе религиозные войны заставили учёного скитаться из страны в страну. Он чувствовал большую опасность от деятельности Жана Кальвина в Женеве, и тем более от Ордена иезуитов. Везалий физически ощущал жар костра у себя за спиной, меняя один университет на другой.

Большой опыт врачевания и связи позволили Везалию занять пост придворного врача императора Карла V. В Брюсселе у него теперь не было кафедры, и он перестал заниматься со студентами. Место придворного лекаря, бывшее не душе Везалию, имело свои преимущества: императорский двор служил для него надежным укрытием от преследований церкви, оставляя возможность заниматься анатомией. Однако смерть коронованного покровителя спутала все планы учёного.

На престол в Мадриде вступил его сын Филипп II – желчный и злопамятный человек, видевший во всём ересь. Двор и папская служба сделали всё, чтобы молодой король невзлюбил Везалия и открыто высказал ему свою неприязнь. Снова посыпались доносы и кляузы. Отношение нового монарха к Везалию ухудшилось ещё более: друживший с инквизицией властитель не желал видеть рядом с собой явного кандидата на костёр.

При Филиппе II суровые запреты церкви анатомировать трупы вновь коснулись Везалия. Нарушить их значило снова конфликтовать с церковью. Везалий с горечью писал об этом времени: «Я не мог прикоснуться рукой даже к сухому черепу, ещё менее возможности я имел производить вскрытия». Но как ни старался Везалий не давать повода церкви для каких бы то ни было обвинений, это оказалось не в его силах. На него вновь полились потоки клеветы: ему было предъявлено ложное обвинение в том, что он анатомировал ещё живого человека. Везалий тщетно пытался доказать свою невиновность.

Стремясь выглядеть «добрым королём», Филипп II убедил суд инквизиции не казнить своего врача «без пролития крови»: сожжение еретика бросило бы явную тень на короля. Костра придворный медик избежал, но приговор суда инквизиции был категоричен: Андреас Везалий должен был во искупление своих смертных грехов отправиться в паломничество по «святым местам» и ко Гробу Господню для покаяния… Папский престол зорко следил за учёным, давая точные инструкции церковным властям о нежелательности его возвращения в Европу.

В 1564 году Везалий с женой и дочерью покинул Мадрид. Оставив семью в Брюсселе, он отправился в далекий путь. По дороге в Иерусалим ученый посетил любимую Венецию, где он провел лучшие годы творческой жизни, подумывал о возвращении к занятиям любимой наукой. Есть мнение, что сенат Венеции снова предлагал ему занять кафедру в Падуанском университете. Но мечта ученого вернуться к науке не осуществилась. На обратном пути из Иерусалима капитан судна высадил больного Везалия на острове Занте (Греция), где в 1564 году Андрей и умер. Миру неизвестно место его погребения, но лучшим памятником ученому служит его великий труд о строении человеческого тела.

Пламя на Кампо ди Фиори

Выдающийся мыслитель Возрождения Джордано Бруно

…В тюрьме Папской области города Рима завершался 1593 год. Ноланец обессиленно прислонился к скользкой от плесени стене камеры. По впалым щекам скользнули и тут же угасли морщинки. Узник улыбнулся слабо и кротко. совсем не как тот Джордано, которого так любили женщины. Пусть их кардинал Беллармино совсем не тот человек, который сможет изменить что-то в науке и его, Джордано Бруно, мнении о Вселенной. Ноланец будет упорствовать. Сколько же ещё ждать приговора? Этих сорока дней так мало, так мало..

Тогда, в Венеции, сидя в жарких и прокалившихся от солнца казематах со свинцовыми крышами, сделанными специально для упорствующих еретиков, он мечтал о свободе, о новых книгах. И сбежал! А здесь – Рим! Святая служба и губернаторская стража зорко стерегут своих пленников. Более семи лет назад Джордано встретил начало мучений в застенках сорокачетырёхлетним и не замечал седин в остатках тонзуры, а сейчас он уже не тот беспокойный и горячий Ноланец, готовый опровергнуть неверные идеи о космосе на любом диспуте.

Ему дали сорок дней. Сорок мучительных перемен солнца и луны над папской тюрьмой, чтобы он раскаялся перед приговором. Время его космоса пришло, и вот этим днём, сменившим душную апеннинскую ночь, на одной из площадей при огромном стечении народа ему прочтут приговор, отлучат от церкви, проклянут, но не выбросят из правды жизни, из науки. Сколько раз повторял Джордано имя смерти и всегда знал: страх перед нею во много раз хуже её самой. Он знал, ради чего жил, и потому, стоя на костре, мог плюнуть в лицо палачу, презирая насилие. У него вырвали признание в ереси, но не заставят отказаться от всех его открытий космоса и Вселенной.

Доказательства и убеждённость Ноланца всегда побеждали на диспутах, и пусть они всегда были горячими и бурными, как тот, самый главный, в Коллеж де Комбре, где его друг Энникен так отважно защищал его «Сто двадцать тезисов», но самонадеянным софистам и мракобесам нельзя позволить освистывать его идеи о бесконечности Вселенной и её миров. Ведь ещё Аристотель сказал: «Необходимо, чтобы не единожды и не дважды, а постоянно и бесконечно возвращались самые лучшие воззрения». Нет, он не имеет права признавать ложью всё сотворённое им. Только любовь к истине, счастье и страдание необходимы в жизни.

Над Римом нависло серое мглистое небо. Сырой воздух сильно холодил ноги Джордано, и узник с тоской думал о тепле. Инквизиторы не оставили ему даже шерстяного плаща. А старая ряса разве согреет? Из тюремной церкви доносилось заунывное пение. Сытая монастырская братия стояла на вечерней молитве. Звуки песнопений плыли в узких коридорах, растекались по мрачным казематам келий и узким переходам. «Каиновы песни и его дети», – неожиданно вспомнил вдруг Ноланец, вглядываясь в серую пелену тумана за решёткой. «Фра Челестино отпустили и даже не пытали, —напряжённо думал Джордано. – Странно всё это. Неужели он меня тогда предал? И кто, кроме него, мог донести о том последнем разговоре?.. Если так, тогда понятно, почему инквизиция к нему так мягка…»

Джордано ещё не знал, что ему хорошо знакомый монах фра Челестино уже был сожжён рано утром. Раскаявшись в общении с еретиком-профессором Джордано Бруно с целью добыть у него секреты философского камня, он подписал себе смертный приговор. Святая служба и суд инквизиции не терпят свидетелей. Но Джордано об этом так и не узнает и смятённо будет думать о своём временном попутчике на дороге познания.

«Они потратили на тебя, Ноланец, целых семь с лишним лет, – размышлял Джордано, – и только теперь решились на приговор. Будет ли только он? Или всё же решатся на казнь?» Он почувствовал, как засаднило на сердце: ледяные камни тёмной, заплесневелой камеры всё сильнее вытягивали тепло из его исхудавшего тела, когда-то лёгкого и пружинистого. «Сгорят книги, вещи, я сам. А мысли? Нет, они останутся навсегда. Выдуманные небесные сферы опрокинуты, и люди пойдут дальше. Но поймут ли они меня? Может, лучше спасти жизнь и закончить её в глухом монастыре? О нет, только не это! Слишком дорогая плата за этот единственный путь, чтобы не бояться упрёков. А досужие философы, тайком рассуждающие на еретические темы, никогда не были им верны».

Джордано знал о тюрьме всё: цепи кандалов, вонючую похлёбку, от которой судорогой сводило желудок, плесневелый сухарь в серые монотонные дни и удивление свежему пахучему хлебу в церковные праздники. И не знал только одного: кто будет бороться против этого мира отступников от истины, продающих всё и вся за дешёвую чечевичную похлёбку? Кто мог обвинить его в измене самому дорогому – философии о бесконечности Вселенной и многочисленности её миров.

Он не скупился на презрение, когда писал о низменных страстях, движущих этими людьми на пути ошибок и самомнения, насмехался над их любовными стишками, жалел глупцов, тративших жизнь на воздыхания по смазливым личикам и хорошеньким ножкам. Нет, он знал, что его любовь не рассудочна, и обещал, что она будет крепче дуба и не позволит ему согнуться ни при какой буре. И теперь за это – костёр?

«Ради науки я шёл на компромиссы, – думал Джордано. – В Германии выдавал себя за лютеранина, и мне верили, с горечью унижался в кальвинистской Женеве, каялся перед венецианским трибуналом. Но никто и никогда не заставит меня отречься от самого дорогого – от учения о бесконечности миров Вселенной».

До казни оставалось всего восемь дней. Его больше не водили на допросы и отказались от изнуряющих пыток. Ноланец догадывался, что испанский сапог, дыба и прочие «прелести» палача остались теперь позади. «Неужели теперь Святая служба придумала что-то иное», – размышлял Джордано. Его ожидания оправдались. Через несколько минут после окончания утренней молитвы порог его камеры перешагнули двое инквизиторов, которых он совсем не ожидал: генерал ордена отцов-доминиканцев Беккариа и прокуратор Изарези. Не доверяя отцам-иезуитам из Святой службы и для ускорения дела, они решили сами склонить еретика к раскаянию. Но напрасно. Джордано Бруно с горячностью, как на диспуте, и всё с той же твёрдостью в голосе снова и снова доказывал своё, оставаясь глухим к увещеваниям. Отступившись от него, нежеланные посетители узника ушли, так и не закончив беседы.

Стихли в коридоре шаги. Солнечное утро заглядывало в окно отсыревшей за много лет камеры. Лёгкий вчерашний дождь уплыл за горизонт и уже оттуда грозил косматыми лапами туч. Горячим свинцом влилась в тело узника тоска по небу… Сколько же лет он не видел его? Ноланец отнял руки от толстых прутьев решётки. Прислушался. Шарканье ног по тюремному коридору приближалось.

Шестеро солдат во главе с префектом привели Бруно во дворец кардинала Мадруцци, где всё время проходили заседания суда инквизиции, а в подвалах держали и пытали узников. В дверях Ноланца на время остановил гудевший зал, наполненный знатью, но ближний конвоир, усатый подвыпивший арбалетчик, грубо толкнул его вперёд, обдав густым перегаром.

Святая конгрегация мало распространялась об этом суде, но слухи о приговоре над знаменитым еретиком быстро облетели город, и разодетые кавалеры, дамы, сановники поспешили посмотреть на того, кто осмелился опровергнуть божественное творение мира. Они уже сидели там, в глубине амфитеатра, тихо переговариваясь, ожидая небывалого зрелища. Джордано толкнули в спину и поставили на колени. В распахнутых дверях зала показался нотарий инквизиции Адриан Фламиний в четырёхугольной шапке и фиолетовой шёлковой мантии – одеянии святого суда. Развернув обеими руками слегка шуршащий пергаментный свиток, нотарий, высокий, неестественно прямой, упиваясь своим минутным величием, свысока глянул на Бруно, стоящего на коленях, и принялся читать решение суда инквизиции. Солдаты папской гвардии в блестящих испанских шлемах, держа огромные двуручные мечи, рядами теснились за нотарием. Кардинал и его свита привстали на балконе при чтении приговора.

«..называем, проклинаем, осуждаем…» – то громче, то тише голос читал нотарий, успевая бросать по сторонам взгляд. Всех, казалось, придавила железная латынь приговора, слова которого каменно падали в гробовой тишине.

У Ноланца гулко колотилось сердце. Оно будто зашлось в своей ненависти к этим куклам в рясах, мантиях, золотой парче. То, чего так долго добивалась папская инквизиция, преследуя непокорного Джордано, было ею достигнуто: лицемерно прикрываясь передачей еретика в руки светских властей города, она столь же лицемерно просила не наказывать еретика слишком жестоко, а… наказать примерно, без пролития крови, путём сожжения на малом костре».

Нотарий закончил чтение. Бруно, медленно поднимаясь с колен, оглядел зал судилища. Его молчание пламенило душу Ноланца. Сотни глаз не отрывались от фигуры еретика, словно ожидая чего-то необычайного. И оно произошло. Палач выхватил из руки Джордано зажжённую свечу и погасил её в знак того, что земная жизнь осуждённого уже закончилась. Тогда в зловещую тишину зала внятно и грозно впечатались слова Ноланца: «Вы с большим страхом объявляете мне приговор, чем я выслушиваю его».

…Снова одна из башен тюрьмы Тор ди Нона поглотила мрачную процессию. Инквизиторам было мало пыток и проклятия еретика. Здесь, предавая проклятию его имя, палач по указанию епископа сорвал с Джордано одежду священника и наголо выбрил голову, уничтожая следы тонзуры, чтобы казнимый не оскорбил святой церкви.

Пришло последнее утро Ноланца. После отпевания ещё живого Джордано, длинная вереница монахов в чёрных рясах с низко опущенными капюшонами медленно потянулась из монастырских ворот к городской площади Цветов – Кампо ди Фьори. В первый и последний раз шёл Джордано Бруно в середине между палачами. Ноги его твёрдо ступали по скользкой булыжной мостовой. На заре выпала обильная роса и капельки маленьких солнц чудом повисли на ресницах Ноланца.

«Тогда, в Лондоне, был настоящий бой», – он усмехнулся, вспомнив страницы «Пира на пепле». «Если придётся Ноланцу умирать в католической римской земле, то шагай он даже средь бела дня, в свете факелов не будет недостатка». Думал ли он тогда, когда выводил эти строки, что они так быстро сбудутся?

Процессия зазмеилась по узким римским улочкам и направилась к площади. У развалин древнего театра Помпея уже был подготовлен костёр для казни еретика. Медленно светлела утренняя мгла, обрывки ночного тумана таинственно таяли в розовеющем утреннем небе Вечного города. Тем зловещей казались шипящие смолой факелы и высокие кресты в руках заспанных, равнодушных ко всему, монахов.

Костёр мрачной деревянной горой возвышался в глубине площади. Чтобы зловредный еретик не смущал горожан своими речами, палачи быстро прикрутили его к столбу металлическими цепями и, сорвав одежду, набросили на приговорённого мерзостное рубище сан-бенито – кусок холста, пропитанный смолой, с нарисованными на нём пляшущими чертями в аду. Книги Джордано свалили к его ногам и стали разводить огонь. Слёзы навернулись на глаза Ноланца: они сожгут его книги, тело, но душу и идеи – никогда.

И вот огонь подбирается к ногам, лижет колени. «О, люди, разве вы не видите, что нельзя, невозможно остановить человеческую мысль, затмить истину?»

Сквозь стену пламени к его лицу качнулся на длинном шесте крест святого распятия, но Бруно последним усилием, сверкнув глазами, отвернул обожжённые губы…

Глухо скорбел колокол на церкви св. Агнессы. Небо меркло. А когда солнце встало, чёрный дым не смог затянуть яркой синевы небосвода.

В Риме стоял февраль 1600 года.