С закрытыми глазами, или Неповиновение

Слово – теории: «Ботвинник торжественно проводит языком по клейкой кромочке конверта с записанным ходом, взволнованные зрители поднимаются со своих мест, а он передаёт судье, тот – чекисту, а тот – в несгораемый шкаф, возле которого встают в почётный караул двое с выпученными по инструкции глазами».

Ещё пример: «Стейниц откладывает партию с Цукером в 1873 году в парижском кафе "Мон-ти-ша", веселит завсегдатаев кафе: бумажку с записанным ходом втыкает в наполовину съеденный торт, которым наградил соперников хозяин кафе – и он же организатор первого чемпионата мира, который сам щедро подносил им чашечки кофе. Довольные зрители разошлись, кафе опустело, Цукер задержался выпить ещё чашечку, отрезал кусок торта, в нём оказалась бумажка, чуть не съел записанный ход и снова всунул в торт. Матч Цукер всё равно проиграл, но уже под именем Цукерторт».

Теоретические размышления очень кстати прервал звонок человека из народа, который обязательно скажет весёленькое, если вернётся с собственных похорон. Слово – народу.

– Что делаешь? – с ходу смеётся он, – они оставили тебя?

– Партия отложена, – простодушно отвечаю, – сейчас думаю, какой ход записать.

Он уверен, что говорю со смехом, как и он, – только так разговаривают умные.

– Ой! – радуется он своему предложению, которое, я уже знаю, сейчас последует: – Остапа Бендера помнишь? Гаси свет и рви когти!

Вот на него не обижаюсь. Когда он однажды удивился помехам в моём телефоне, я сказал, что нас слушают, а сам себе в это время печатаю, так он смеялся над нашими слушателями, которые, по его мнению, работать не хотят и проводят итальянскую забастовку; рассказывал им, как пьют чай где-то на востоке забастовщики от рождения, подобные им, а я себе печатаю; а он показывал им в звуковом сопровождении, как там, на востоке, тянут чай из блюдечка лодыри, подобные им, в толстых халатах на вате и в тени деревьев.

Я себе печатаю, но тоже иногда вставляю слово:

– Оставили они меня или не оставили, – они остаются со всеми вами.

– А мы из пушки по этим воробьям, – он ставит точку в одной смешной теме и начинает другую смешную тему: – Ха! Да, чуть не забыл, этот, ну, как его? Да ты его знаешь, так он считает, что тебя просто попугали. Ха-ха-ха!

– Ничего себе – попугали, – возмущаюсь я равнодушно, потому что печатаю.

– Они не карательные, – гогочет он, – а пугательные органы!

Чтобы выключить телефон, начинаю тоже тихонько гоготать, тогда это получается непринуждённо.

Последнее слово – за Любимой. Она в салоне, который примыкает к закутку, читает на диване новый детектив.

– Ты слышишь, слышишь? – делится со мной его литературными перлами, значит, не только рядом, но как бы идёт ко мне в закуток: – Ха! «Глубокие залысины выдавали недюжинный ум капитана». Ха-ха!"

Я тоже охотно иду к ней в салон. Иду сюда-туда, потом туда-сюда.

– Тебе делать нечего? – спрашивает: – Суд кончился?

– Никогда не кончится, – отвечаю.

– Хорошо тебе!

– Что хорошо?

– Хорошо ты это придумал.

– Что придумал?

– Вот это, – она кивает в сторону закутка. – Про что пишешь?

– Про кэгэбэ. А про что читаешь?

– Чтобы ни о чём не думать. У тебя больная жена, уделяй ей внимание. А он про кэгэбэ! Кому это интересно, кроме тебя?

Помню наизусть и гордо декламирую:

– Председатель кнессета от правых – «желает тебе здоровья, чтобы ты мог завершить литературное произведение»; министр от левых – «желает тебе удачного продолжения в написании книги и надеется, что заслужишь увидеть эту книгу изданной вскорости», это он сказал о предыдущей книге; председатель законодательной комиссии – «читал с большим интересом»; редактор большой газеты – «читал, даже только в первом прочтении, этот длинный материал интересный, увлекательный», правда, вот это очень давнишнее, это он сказал о другой книге.

– Они жалеют тебя. Кому ещё интересно?

– Нехамелэ. Она писатель. Жертва здешнего кэгэбэ. Она пишет мне: «Вы схватились с системой, которая так же жестока, как и советская». У меня с ней кэгэбэшный роман, который веду на стороне, на другом берегу океана, – никогда не скрывал от Любимой, что у меня нет никого кроме неё, поэтому паузой подчеркнул честное признание, которое Любимая встретила ставшими необыкновенно большими, красивыми по-прежнему глазами, только после этого закончил признание:

– Она единственная в мире прочла полное собрание сочинений Михаэля Бабеля в интернете. А я – один из её читателей.

Лицо Любимой снова стало недовольным мной, но всё равно любимым, что я, счастливый, понял по её вопросу:

– И сколько ей?

Хотел ответить сразу, потому что говорю правду и мог точно подсчитать, потому что уже много знаю о Нехамелэ, но пауза невыгодно затягивалась, а Любимая всё хорошела, так сказал примерно:

– Немного поменьше твоего.

Видно было, что поверила в серьёзность наших отношений с Нехамелэ, потому что снова стала прежней любимой и тепло пожелала:

– Передай ей привет, скоро и она тебя оставит, как остальные.

А я ещё покажу Любимой кэгэбэшный роман – увидит, что лучше меня нет. При случае, если удастся мне вклиниться между двумя её романами.

– Кто ещё?

– Нуу… народ…

Её лицо стало недовольным, но не мной, а конченым человеком. Но я продолжаю с надеждой:

– Я тоже жертва этого кэгэбэ.

– Это я – жертва! – она делает паузу, чтобы до меня дошло, и тут я, счастливый, затаиваю дыхание, что Любимая делит со мной горькую участь жертв кэгэбэ, и после того, как я хорошо всё прочувствовал, справедливо упрекает: – Между мной и ими ты выбрал кэгэбэ!

Скромно, мол, не моя эта заслуга, что мы вместе стоим плечом к плечу против кэгэбэ, отвечаю:

– Не я выбрал, это они выбрали меня.

– Нужен ты им! – удивилась она моему самомнению, – ну, было что-то…

– Меня же убивали!

– Так теперь всю жизнь заниматься этим?! Когда меня не будет, плакать будешь!

– Не буду! – заверяю с радостью и честно желаю: – Чтобы ты плакала!

Ведь всегда кто-то должен быть первым, а я согласный.