Лунные пряхи. Гончие псы Гавриила (сборник)

– Такой с фиговым деревом? Я его видела. И печка на улице. – Я улыбнулась. – Ваш сад такой прелестный. Вы, наверное, им очень гордитесь. У вас муж рыбак, да?

– Нет. Он… у нас есть немного земли выше по реке. У нас виноград, лимоны и помидоры. Это тяжелая работа.

Я вспомнила безукоризненно чистенький домик, выстроившиеся рядами возле фигового дерева цветы и подумала о гостиничных полах, которые она скоблила. Потом о земле, которую, несомненно, обрабатывала она. Неудивительно, что она двигалась так, будто у нее болело все тело.

– У вас много детей?

На лицо ее словно опустилась завеса.

– Нет. Увы, нет. Не наградил Господь. – Движение к груди, где крошечное серебряное украшение – скорее всего, греческий крестик – свободно болталось на цепочке, когда она мыла пол. Нащупав его, она быстро зажала его в руке – странное защитное движение, в нем было что-то, выдававшее страх, – сунула крестик обратно через верх передника и принялась собирать вещи.

– Надо идти. Скоро муж будет дома, а надо еще приготовить еду.

Моя трапеза была великолепна: барашек, которого критяне называют амнос, – много классических терминов еще живут в диалекте, – зеленая фасоль и картошка.

– Sautеes[20 - Соте (фр.).], дорогая, на оливковом масле, – сказал Тони, который меня обслуживал. – Сливочное здесь не часто бывает, но я всегда готовлю на оливковом. Нравится?

– Превосходно. И я люблю оливковое. А свежее коровье масло здесь просто ужасно. Вы оказались правы насчет вина, «Царь Минос», сухое. Надо это запомнить. Оно суховато для греческого вина, не так ли? И название замечательное, критское!

– Розлив афинский, дорогая моя, видите?

– Ой, не надо было мне это показывать! – Я подняла взгляд. – Я встретила сестру господина Алексиакиса.

– Софию? Да, да. Она помогает по дому, – как-то рассеянно сказал он. – Теперь фрукты напоследок, или fromage[21 - Сыр (фр.).], или то, что мой дорогой друг Стратос называет «компост»?

– Это сильно зависит от того, что это значит.

– Между нами, дорогая, салат из консервированных фруктов. Но не волнуйтесь, мы отведем душу за обедом. Сегодня прибывает каик, – впрочем, вы же знаете.

– А я и не волнуюсь, с чего бы это? Все было отлично. Нет, апельсины не надо, спасибо. Можно сыра?

– Без сомнений. Вот. Белый – козий, а желтый с дырочками – овечий, так что выбирайте… простите, минуточку. Легка на помине.

Он сдернул с пламени кофейник с ситечком и вышел из столовой через террасу на залитую солнцем улицу. Там ждала женщина. Она не подзывала его кивком головы, не делала никаких других знаков, просто ждала с терпением бедняка. Я узнала ее, это был сестра Стратоса, София.

Если бы только можно было прекратить эти странные неудобные вычисления в уме… Если бы только был способ отключить механизм… Но внутренний компьютер продолжал работать, вопреки моему желанию складывая все вместе, дробь за дробью, частицу за частицей. Тони и англичанин. А теперь Тони и София. Там была женщина, говорил Марк. София и ее брат…

Я упорно ела свой сыр, пытаясь не обращать внимания на нежелательные ответы, которые, не переставая, выдавал мне компьютер. Надо все внимание уделить сыру и кофе – осталось немного вина и очень ароматный кофе, cafе fran?ais[22 - Кофе по-французски (фр.).], назвал бы его Тони… Но вот компьютер выдал мне мимолетное воспоминание о Марке – грязном, небритом, подавленном, безразлично глотающем кофе из термоса, давящемся сухим печеньем. Я свирепо нажала на выключатель, стерла память и переключила внимание на Тони. Грациозный, безукоризненно одетый, он в непринужденной позе стоял на солнце и слушал Софию.

Свою расплющенную работой кисть она положила на руку Тони, словно о чем-то его умоляя. Чепец затенял половину ее лица, и на таком расстоянии я не могла видеть его выражения, но вся фигура женщины наводила на мысль о беде и необходимости безотлагательного действия. Тони, казалось, разубеждал ее в чем-то, он похлопал ее по руке, потом сказал, видно желая поскорей отделаться, что-то ободряющее, повернулся и пошел прочь.

И в тот миг, когда он повернулся, я увидела выражение лица Софии. Это было горе – она плакала – и, несомненно, это был еще и страх. Я опустила взгляд на столик и отодвинула тарелку с сыром. Подошел Тони.

– Cafе fran?ais, дорогая? – сказал он.

Но и компьютер с двумя чашками кофе в придачу не смог удержать меня от сна после ланча. Я вынесла вторую чашку кофе в сад, и там, наедине с нагоняющим дремоту гудением пчел, под спокойный плеск моря уснула.

Это был очень короткий сон, получасовая дремота, но, должно быть, довольно глубокая, потому что напряжения как не бывало, и, проснувшись, я не ощутила состояния похмелья, которое обычно бывает после дневного сна. Я чувствовала себя посвежевшей и бодрой, и у меня было радостное предвкушение скорого свидания с Фрэнсис. А уж Фрэнсис, конечно, будет знать, что делать…

Я не стала додумывать эту мысль до конца, мне даже не хотелось признаться в ней самой себе. Я села, выпила стакан успевшей нагреться воды – она была подана с кофе – и принялась прилежно писать открытку Джейн, с которой вместе снимала комнату в Афинах. И мне не было дела до того, что Джейн страшно удивится, получив ее, я просто сказала себе, что мне надо прогуляться, а открытка будет хорошим поводом спокойно пройтись до деревенской почты. Я даже не задумалась, почему мне нужно кому-то объяснять причину прогулки или почему, в конце концов, мне понадобилась эта прогулка после вполне приличного перехода, который я уже сегодня совершила. Джейн, сказала я себе, торопливо строча свое послание, будет очень приятно получить от меня весточку.

Сообщение, которое должно было вызвать у нее ошеломляющий восторг, выглядело следующим образом: «Приехала сюда сегодня; все очень красиво и спокойно. Фрэнсис должна приехать днем. Она будет потрясена, когда увидит цветы, и изведет массу денег на пленку. Гостиница, кажется, хорошая. Надеюсь, будет достаточно тепло, чтобы купаться. Пока. Никола».

Я четким почерком написала это безыскусное послание и взяла его с собой в холл. Тони сидел там, положив ноги на стол, и читал «Любовника леди Чаттерли»[23 - «Любовник леди Чаттерли» – роман английского писателя Д. Г. Лоуренса.].

– Не поднимайтесь, – остановила я его. – Я просто хотела узнать, нет ли у вас марки. Только одной, на открытку внутри страны, в одну драхму.

Он опустил ноги, пошарил под столом и выдвинул забитый доверху ящик.

– Конечно есть. Вы сказали, в одну драхму? – Длинные пальцы перелистнули три-четыре тусклых листа почтовых марок. – Вот. Только две остались. Вам повезло.

– Спасибо. Ой, а по пять есть? Я могла бы тоже взять их заодно, для авиапочты в Англию.

– Посмотрим. Пять… Как приятно, что первый же наш турист знает все ходы-выходы. Я так никак не могу запомнить подобных вещей, клерк бюро информации вышел бы из меня преотвратительный. Расписание поездов просто ввергает меня в панику, ничего не могу разобрать.

– Значит, вы приехали в подходящее место. Или вы хотите сказать, – невинно заметила я, – что еще не писали писем домой, с тех пор как приехали в Грецию?

– Голубушка, я еще не успел как следует отряхнуть с ног пыль дорогого моему сердцу дома старого священника. Нет, к сожалению, по пять драхм нет, только по две и по четыре. Вы не очень спешите? А то я могу раздобыть для вас несколько?

– Не беспокойтесь, спасибо, мне все равно хочется выйти на разведку. Ой, простите, не могу даже за эту марку с вами сейчас рассчитаться, я оставила кошелек наверху. Спущусь через минуту.

– Не стоит из-за этого волноваться. Мы занесем в счет, вдвойне за услугу, как в «Рице».

– Нет, кошелек мне все равно понадобится, купить марки в деревне. Да и темные очки надо взять.

Я оставила открытку на столе и пошла наверх в свою комнату. Вернувшись, я убедилась: открытка не сдвинулась ни на миллиметр, я бы могла в этом поклясться.

Я улыбнулась Тони:

– Надеюсь, в этом городе все-таки есть почтовое отделение?

– Конечно есть. Но не обижайтесь, дорогая, если я дам некоторые указания. В Айос-Георгиосе все очень просто. Идите по главной улице и прямо к морю. Приятной вам прогулки. – И он снова погрузился в книгу.

Я забрала свою почтовую открытку и вышла на улицу.

«Улица», конечно, неподходящее название для пыльного прохода между беспорядочно расположенными домами Айос-Георгиоса. Перед гостиницей было широкое пространство притоптанной каменистой почвы, покрытой пылью, в которой копались курицы. Маленькие полуголые детишки играли под фисташковым деревом. Два ближайших к гостинице дома сияли свежей побелкой, у каждого – виноградная лоза, дающая тень, и низкий белый забор, огораживающий крошечный дворик. Дом Софии стоял сам по себе, отдельно от других, на противоположной стороне улицы. Он был немного больше остальных и хорошо ухожен. Фиговое дерево, самое стройное из деревьев, росло около двери, его тень четким рисунком падала на белую стену. Маленький садик был полон цветов: львиный зев, лилии, гвоздики, мальвы – в критский апрель здесь благоухало все великолепие английского лета. Но не менее роскошны были на Крите и дикие цветы. Неподалеку от стены дома находился примитивный очаг, какой-то невероятно древней конструкции, закопченные горшки стояли на подставках. Покрытая виноградной лозой задняя стена наилучшим образом выполняла свою задачу – скрывала захламленный двор, где я заметила печь для выпечки хлеба, напоминавшую улей.

Я медленно шла вниз по холму. Под полуденным зноем все виделось невинным и спокойным. На небольшой возвышенности прижалась задней стеной к скале церковь, очень маленькая, белоснежно-белая, с куполом цвета синьки «Рекитс». Перед ней чьей-то заботливой рукой сделан тротуар из гальки – синие, терракотовые и синевато-серые камешки уложены узорами в железное основание. За церковью уклон улицы в сторону моря становился круче, и здесь, хотя у каждого дома было по одному, по два горшка с цветами, место выглядело более голо, а краска и побелка применялись реже. Создавалось впечатление, что богатство усеянных цветами холмов блекло и увядало, приходило в упадок, чтобы умереть в пустынной, как открытое море, гавани.

Здесь и было почтовое отделение, в одном здании с единственным магазином, которым могла похвастаться деревня. Темная пещера с двустворчатыми дверьми, распахнутыми на улицу, затоптанный земляной пол, стоящие повсюду мешки с продуктами – фасолью, маисом, лапшой, огромные квадратные консервные банки с плавающими в масле сардинами. На прилавке в глиняных мисках – черные маслины, груда сыра и большие старомодные чашечные весы. Рядом с дверью, заваленной грудой щеток, находился ящик для писем, покрашенный в темно-синий почтовый цвет. А на стене против дверного проема, в самой середине лавки – телефон. Чтобы попасть к нему, надо пробираться между мешками.

Лавка, очевидно, была местом встречи женщин деревни. Четыре крестьянки были сейчас здесь, и речь шла о покупке муки. Когда я несколько нерешительно вошла, разговор сразу смолк, и они принялись рассматривать меня, но правила приличия взяли верх, и, перестав пялиться, они заговорили тише, но, как мне удалось разобрать, не о приезжей иностранке, а о каком-то больном ребенке. Они расступились, давая мне дорогу. Лавочник отложил свой совок для муки и вопрошающе произнес:

– Мисс?

– Эти дамы… – сказала я и подкрепила слова жестом, означающим, что я не собираюсь нарушать очереди.

Но в конце концов мне пришлось уступить их непреклонной любезности.