Моя малышка

Стою на углу и гляжу ей вслед, пока она не скрывается из вида. Детского плача больше не слышно. В меня врезается какая-то женщина. Одновременно произносим «извините». Зябко ежась, скрещиваю руки на груди. Чувствую себя голой. Вроде апрель, а холодно, как осенью. Свернув на Халстед, спешу к ресторану «У Стеллы». Интересно, придет ли девушка? Сумеет ли отыскать место встречи? И вообще, слышала она меня или нет?

Когда вбегаю в ресторан, стоящая у двери хостес удивляется:

– В такую погоду – и без пальто! Насмерть простудитесь!

Внимательный взгляд карих глаз обводит меня с ног до головы – волосы растрепались, одежда слишком легкая. В доказательство, что я не бродяжка, выставляю вперед дорогую сумку – из фиолетовой кожи, стеганую, с узором в огурец. Можно подумать, у бездомных и без того жизнь недостаточно тяжелая – голод, отсутствие крыши над головой и чистой одежды… Но вдобавок приходится терпеть унизительное всеобщее презрение – всех бездомных считают лентяями, нечистоплотными, наркоманами…

– Столик на одного? – уточняет хостес, эффектная женщина с белоснежной кожей и глазами миндалевидной формы.

Не желая так быстро сдаваться, отвечаю:

– Нет, на двоих.

Хостес ведет меня к круглому столику в углу, у окна. Отсюда можно смотреть на Халстед. Заказываю кофе со сливками и сахаром. Сижу, не спуская глаз со спешащих прохожих. Люди постарше возвращаются с работы домой, молодежь направляется в многочисленные бары Линкольна. Их смех доносится до меня сквозь щели в окнах ресторана. Гляжу на пеструю толпу. Люблю наблюдать за людьми. Деловые мужчины в темно-серых костюмах и ботинках за тысячу долларов, уличные рок-музыканты в одежках из секонд-хенда, матери с нарядными колясками, старик, ловящий такси. Но сегодня ни на кого не обращаю внимания. Высматриваю среди прохожих девушку. Несколько раз кажется, будто в толпе мелькают пряди мокрых русых волос, нейлоновая ткань тонкого пальто, развязавшийся шнурок на ботинке. Уже несколько портфелей приняла за кожаный чемодан, а в визге шин на мокром асфальте мерещится детский плач.

Приходит эсэмэска от Дженнифер – подруга сообщает, что приехала домой с работы, и девочки отлично проводят время. Чтобы скрасить ожидание, проглядываю электронную почту. Почти все письма по работе плюс несколько рекламных. Потом гляжу в окно. Когда же наконец закончится дождь? Похоже, не скоро. Официантка, женщина за сорок с пышными рыжими волосами и прозрачной белой кожей, предлагает принять у меня заказ. Отвечаю:

– Нет, спасибо. Дождусь друзей.

Женщина улыбается и кивает:

– Конечно.

Однако за неимением других занятий принимаюсь изучать меню и останавливаю выбор на французских тостах. Но потом решаю, что ограничусь кофе, ведь мои «друзья» могут и не прийти. Смотрю на часы. Если к семи часам девушка с ребенком так и не появятся, заплачу за кофе, вознаградив официантку щедрыми чаевыми за долготерпение, и сразу отправлюсь домой, где меня ждут фильм, попкорн и тревожные размышления о судьбе девушки и ребенка.

Наблюдаю, как посетители приходят и уходят. Смотрю, как они едят, едва не пуская слюни при виде обильных порций немецких блинчиков и гамбургеров с картошкой фри. Не люблю есть одна. Официантка возвращается и подливает в мою чашку еще кофе. Спрашивает, не принести ли уже счет. Отвечаю, что нет.

Сижу и жду. На часы гляжу каждые две с половиной минуты. Восемнадцать тридцать восемь. Восемнадцать сорок. Восемнадцать сорок три.

И тут замечаю ее. Девушку с ребенком.

Уиллоу

– Ко мне давно никто не относился по-доброму. Только Хайди, – говорю я старухе с серебристо-седыми волосами, слишком длинными для ее возраста. Пожилые женщины обычно стригутся намного короче. Типичная прическа бабушек. Вспоминаю, как мама делала такую стрижку миссис Даль, когда я была маленькая. А еще завивала волосы при помощи ярко-розовых щипцов. Вставляла в розетку и ждала, пока нагреются, а потом больше получаса старательно накручивала на них тонкие темно-серые пряди. Закончив, обрызгивала укладку лаком. Моей обязанностью было подавать маме шпильки, поэтому мы сидели поблизости, в крошечной ванной, и слушали, как миссис Даль долго и нудно рассказывает про искусственное осеменение скота у себя на ферме. Мне было восемь лет, поэтому ничего не понимала, однако, когда мама и миссис Даль произносили какое-нибудь слово по буквам – нарочно, чтобы мы не поняли, – принималась вслух складывать их вместе. «С-п-е-р-м-а». «В-у-ль-ва».

– Тогда почему ты так ее подставила? – спросила старуха. Длинные седые волосы расчесаны на прямой пробор. Зубы огромные, как у лошади.

– Не хотела, чтобы с ней случилось что-то плохое, – произношу я. – Или с ее семьей.

Старуха вздыхает. Не успела она войти в холодную комнату, как сразу стала поглядывать на меня с подозрением. Близко не подходит, стоит у двери и внимательно смотрит из-за очков в прямоугольной оправе. Глаза у нее серые, кожа тонкая и морщинистая, будто мятая бумажная салфетка. Представилась старуха Луизой Флорес. Причем имя произнесла так медленно, будто я почему-то обязательно должна его запомнить.

– Начнем сначала, – говорит она, садясь на второй стул. Принимается раскладывать вещи на столе, который нас с ней разделяет – диктофон, секундомер, блокнот, фломастер. Не нравится мне эта Луиза Флорес.

– Она предложила накормить меня ужином, – произношу я. Мне сказали, что этой седой старухе лучше все выкладывать честно и напрямик. Так советовали те, кому тоже пришлось иметь с ней дело: мужчина с усами и пращевидной повязкой на подбородке и угрожающего вида женщина, с ног до головы одетая в черное.

– Миссис Вуд предложила тебя накормить?

– Да, мэм, – киваю я. – Хайди.

– Как мило с ее стороны, – с горечью произносит женщина. Записывает что-то фломастером в блокноте. – Значит, укусила руку, которая тебя кормит? Слышала такое выражение?

Сижу молча, уставившись прямо перед собой, но Луиза Флорес настаивает на ответе:

– Так слышала или нет? Знаешь, что значит «кусать руку, которая тебя кормит»?

Серые глаза пристально смотрят на меня. В прямоугольных стеклах очков отражается единственная флуоресцентная лампа на потолке.

– Нет, – вру я. Позволяю волосам упасть на лицо, чтобы не видеть Луизу Флорес. Чего не видишь, то тебе не повредит – такая у меня народная мудрость. – Ни разу не слышала.

– Да, начало многообещающее, – с неприятной усмешкой произносит Луиза Флорес и нажимает красную кнопку на диктофоне. Потом прибавляет: – Но сейчас меня интересует не миссис Вуд. О ней поговорим потом. Когда велела начинать сначала, имела в виду – с самого начала. С Омахи.

Хочу сказать, что на самом деле началось все не с Омахи, и мне это прекрасно известно.

– Что с ней теперь будет? – вместо этого спрашиваю я.

Мысленно повторяю, что не желала ей зла. Честное слово, не желала.

– С кем? – спрашивает Луиза Флорес, хотя отлично понимает, о ком речь.

– С миссис Вуд, – ровным, ничего не выражающим голосом поясняю я.

Старуха откидывается на спинку вертящегося стула.

– А тебе разве не все равно? Или просто время тянешь? – Луиза Флорес устремляет на меня пристальный, точно у хищной птицы, взгляд. Совсем как Джозеф. – Учти, времени у нас полно, – прибавляет она, скрестив руки на груди. Одета Луиза Флорес в безупречно свежую белую блузку. – Спешить мне некуда.

Однако, судя по резкому тону, она все-таки не прочь поторопиться.

– Что с ней будет? – повторяю я. – С Хайди?

Вспоминаю этот теплый, уютный дом и мягкую постель, в которой мы с малышкой лежали рядышком под коричневым одеялом, нежным, точно мех кролика. По всему дому на стенах были развешаны семейные фотографии. Все трое Вудов стоят рядом и улыбаются в камеру. Веселые, счастливые. В этом доме всегда было тепло. Я не про температуру, а про другое тепло, которое идет изнутри. В последний раз чувствовала что-то такое, когда еще жила с мамой. За восемь лет Хайди оказалась первой, кто заботился обо мне, как мать. Да, она первая отнеслась ко мне по-хорошему.

Луиза Флорес самодовольно усмехается. Взгляд серых глаз холодный и непроницаемый. Тонкие губы растянуты в фальшивой улыбке.

– Любое доброе дело наказуемо. Еще одна поговорка, – произносит она. Представляю миссис Вуд в оранжевой тюремной робе – такой же, как у меня. На лице – ни следа доброй улыбки.

Хайди

Девушка стоит на улице Халстед перед дверью ресторана и заглядывает внутрь через стекло. Не решается зайти. Дошла до самого крыльца, но все еще колеблется. Замечаю, что ребенок плачет, но уже не так безутешно. Скорее просто хнычет. Девушка завернула младенца в мой дождевик и старается держать его горизонтально – так, как я показала. Делать это ей неудобно, ведь надо еще держать чемодан. Умница, думаю я. Запомнила совет. Девушка берется за дверную ручку. На какую-то секунду начинаю бояться не того, что она передумает, а того, что вот-вот войдет. Сердце начинает биться быстро-быстро. Принимаюсь лихорадочно соображать, что же я ей скажу.

Сзади к девушке подбегает молодой человек и, спеша попасть внутрь, едва не сбивает ее с ног. Покачнувшись, девушка отступает в сторону. Неужели уйдет? И все из-за этого женоподобного молодого нахала с обильно обмазанными гелем волосами. Однако, входя в ресторан, он все же придерживает для нее дверь. Девушка замирает в нерешительности. Смотрит на него, потом окидывает взглядом улицу. Остаться или уйти? Уйти или остаться? Через секунду молодой человек резко, нетерпеливо интересуется:

– Будешь заходить?

В многолюдном, шумном ресторане едва различаю его голос. Позвякивает посуда и приборы, переговариваются посетители.

Судя по сердитому выражению лица, что бы девушка ни ответила, парень с удовольствием захлопнет дверь прямо у нее перед носом. Нервно сглатываю и жду ответа. Останется или уйдет? Уйдет или останется?

Девушка решает остаться. Заходит в ресторан, и хостес окидывает ее таким же подозрительным взглядом, как и меня. Грязное пальто, рваные джинсы, этот затхлый запах, который сопровождает всех, кто живет на улице. Ребенок между тем затихает, завороженно разглядывая лампы на потолке. В тепле младенец сразу успокаивается, да и шум, который действует на нервы мне, похоже, оказал на ребенка благотворное воздействие.