Ковры из человеческой кожи

Писарь насупил бровь и пыхнул паром как бык.

– Почему вы позволили Кисейскому работать с какой-то грязной мирянкой?! – пророкотал он, топнув валенком!

Староста выпучил глаза.

– Мирянкой? – поведя бровью, удивленно переспросил он.

– Только не говорите, что вы не осведомлены об этом! – ахнул Ираклий.

– Конечно, осведомлен! – Захар неумело скорчил обеспокоенное лицо и стукнул кулаком по столу. Он явно ничего не знал. – А… можешь напомнить? – нервно хихикнул староста.

Писарь вздохнул и закатил глаза.

– Вчера, – прошептал он с неприязнью, – я застал экспедитора Тайной канцелярии Михаила Святославовича Кисейского в компании крестьянки-Матрены, той, что работает в часовне! Эти двое обхохатывались в снежном тоннеле и чуть ли не катались по земле с гоготу!

Брови Ячменника удивленно подскочили, и он издал обрывистый хрюкающий звук, который обычно получается, когда человек сильно пытается не засмеяться.

– Я не вижу в этом ничего дурного, Ираклий! – староста хихикнул в ус. – Честно говоря, я рад, что хоть у кого-то хватило духу развеселить такую панихидную личность как Михаил Святославович!

Глаза деревенского писаря налились кипящей яростью до такой степени, что, казалось, круглые линзы его пенсне вот-вот треснут. Ираклий был уверен, что земской староста разделит его недовольство, но тот лишь над ним посмеялся.

– Это не все! – отчаянно взвизгнул смерд! – Когда я попытался вежливо вразумить Матрену, Кисейский бросился на меня, объявив простую крестьянку своей напарницей! – Ираклий хлопнул обеими ладонями по столу, нависнув над старостой. – Это неслыханно, чтобы беспризорная простолюдинка расследовала серийное убийство на пару со следователем Тайной экспедиции! Вы обязаны сделать что-то с этим!

Ячменник тяжело вздохнул и провел ладонью по своему лицу до кончиков бороды. Захар постоянно напоминал всем, что не верил в насильственную причину исчезновения тяглых, но с каждым днем это становилось все сложнее и сложнее отрицать. Казалось, последним человеком, которому он еще врал, был он сам.

– Если Михаил Святославович считает, что ему нужна помощь "беспризорной простолюдинки", – опустив глаза в документы, отстраненно произнес Захар, – я не могу ему в этом отказать.

Ираклий потух. Его длинное лицо свисло в гримасу разочарования и провала как глина… но быстро сосредоточилось в эмоцию раздражения и злобы вновь. Ячменник усердно пытался делать вид, что ему все равно, чтобы не поддаваться на провокацию, но он просто не мог не отпустить в сторону гневного секретаря короткий любопытный взгляд. Сердце Захара дрогнуло; очки писаря заплыли солнечными отблесками, а верхняя половина лица погрузилась в гнетущую тень. Лишь на мгновение блики метнулись с линз, обнажив широкие звериные глаза, наполненные ненавистью и пустотой.

Ничего не сказав, Ираклий развернулся к выходу и покинул приказ, закрыв за собой дверь.

***

Прошлой ночью Кисейский почти не спал, что не сильно отличалось от любой другой его ночи. Однако в этот раз кошмары не держали его бдеющим, несчастным и отчаянным, а совсем наоборот. Это было его вдохновение, решимость и поток сознания, хорошо заточенного оружия, которым именитый следователь поразил множество монстров. До самого рассвета Михаил был занят тщательной ревизией огромного количества данных, которые они с Матреной насобирали с целых семи криминальных сцен.

Это были пересказы и версии, улики и доказательства, факты и предположения. Каждый из них артистичный следователь изобразил графической иллюстрацией, пометил несколькими словами или интерпретировал каким-то небольшим предметом, типа соснового хвороста, осколка кувшина или пласта корзинной коры. Погрузив рукописные труды в свой родной походный погребец, Кисейский уверенным шагом направлялся к часовне, к самому порогу которой проводил Матрену вчера вечером.

Дверь в церковь быстро открылась после того, как следователь постучал в нее. В проеме стояла бодрая и улыбающаяся Матрена. Бодрость и радость, – именно этими двумя качествами были начисто обделены почти все жители Лазурного Марева, как, до недавнего времени, и сама Матрена. Также она совсем не выглядела параноидальной и открыла дверь так быстро и уверенно, словно даже и не боялась, что на пороге могло оказаться кровожадное Одноглазое Лихо. Это сильно насторожило Михаила.

– Как ты поняла, что пришел именно я? – поинтересовался пытливый следователь.

– Оу, – задумалась крестьянка, – у вас очень отличительный стук! Он напоминает мне какую-то мелодию, и я запомнила его еще с того раза, когда мы с вами встретились впервые!

Кисейский удивленно выпучил глаза. Он всегда стучал в двери, отбивая один и тот же длинный и извилистый ритм, но никогда не задумывался над тем, откуда именно эта последовательность возникла у него в голове. Поведя взгляд к небу, и шатнувшись к срубу часовни, экспедитор повторил свой привычный замысловатый стук по дверной раме. Внезапно на его лице вспыхнула улыбка озарения!

– Точно! – воскликнул он. – Это же вступление либретто Сумарокова!

– Сумарокова? – заинтересованно переспросила Матрена, отойдя в сторону, чтобы дать Кисейскому дорогу.

– Да! – воодушевленно выпалил Михаил, оббивая сафьяновые сапоги от снега. – Это – мелодия из «Цефала и Прокриса», первой оперы, написанной на русском языке! Франческо Арайя поставил ее в Зимнем дворце в 1755! – следователь сентиментально прикрыл глаза. – Помню как вчера!

– Надо же! – удивилась крестьянка, закрывая дверь. – Неужели вам удалось побывать на премьере?

– Можешь в это поверить? – восторженно усмехнулся экспедитор, ставя громоздкий погребец на стол. – Мне было всего девятнадцать, когда вместе с другими отличившимися членами своего полка я был вызван на просмотр как военный приглашенный!

– Наверняка это было необыкновенно, – мечтательно вздохнула Матрена. – О чем эта пьеса?

Лазурное Марево было практически полностью отрезано от внешнего мира, поэтому даже служащие земской избы с трудом могли узнавать о последних культурных новостях империи вовремя. Что уж говорить о тяглых крестьянах. Матрена являлась воспитанницей и протеже думного дьяка и была куда образованней большинства крепостных, но, конечно, не знала ничего про новинки зрелищного искусства и музыки. Именно поэтому она слушала своего нового наставника с таким большим интересом.

– Что ж, – Михаил беспечно облокотился о стол, выгнув грудь и задумчиво пыхнул, – я бы назвал это историей любви, недопонимания и предательства, а также страстей в мире людей и богов!

– Как интересно! – ахнула крестьянка. Матрене определенно была очень приятна эта беседа, ведь Кисейский еще ни разу не видел, чтобы ее глаза сверкали так ярко, а голос звучал так пестро и жизнерадостно. – Я даже представить не могу, как прекрасен Зимний дворец!

Счастливое лицо Кисейского медленно перекосило в гримасу тревоги и раздражения, когда тот вспомнил случай, омрачивший его опыт в тот знаменательный вечер.

Все началось с того, как на входе в Эрмитажный театр чрезмерно напыщенная барыня начала оскорблять и высмеивать солдат драгунского полка. Дикая ховрячиха набросилась на Кисейского и его сослуживцев с бессмысленными усмешками, называя их «лободырными истуканами», глумясь над самим фактом того, что они были приглашены на оперу. Им всем было неприятно, но Кисейский был в ярости. К девятнадцати годам будущий следователь Тайной канцелярии прочитал всего Вальтера и знал наизусть «Мещанина во дворянстве». Поэтому Михаил не мог принимать пустые оскорбления своего интеллекта молча.

Болезненно тощая женщина носила безвкусное однотонное платье в обтяжку, а ее лицо было отбелено до неузнаваемости. Именно поэтому, усмехнувшись, Кисейский с гордостью сравнил ее с застывшей сосулькой свечного воска. Никогда в жизни его не покрывали большим количеством проклятий и угроз. От ярости тон сошел с лица барыни. Крючась как горящая ведьма, она кричала, что сделает все возможное, чтобы закрыть каждого из товарищей Михаила в штрафном батальоне.

Кисейский смотрел на нее с молчаливой усмешкой, но глубоко внутри его душа разрывалась от несправедливости и отчаянья. Его впечатлила опера, но это событие определенно затмило ее в голове сыщика. По какой-то причине подсознание экспедитора заставляло того вспоминать о беззаботном солдатском прошлом только хорошее. И ему нужно было сильно постараться, чтобы помянуть зло. Будто нырнуть в омут, чтобы достать его со дна реки.

Это началось десять лет назад. Началось, когда первое дело Кисейского на посту следователя Тайной экспедиции разделило его жизнь на «до» и «после». Показав, что такое настоящее зло, сделав все прочие его проявления незначительными, побочными вспышками в памяти Михаила. Такими как его низменный и очень отличительный стук…

– Да… – вздохнул оцепеневший и выбитый из колеи столичный гость. – Зимний дворец действительно прекрасен…

Матрена волнительно нахмурила брови, когда заметила, как сильно ее напарник изменился в лице. Проницательная крестьянка догадывалась, что их разговор заставил экспедитора вспомнить что-то плохое, хоть она даже не представляла масштаб рефлексии. Девушка знала, что хотела и должна была сделать.

– Михаил Святославович, – мягко и аккуратно произнесла она, подойдя к столу, – у вас все в порядке?

Эти слова заставили экспедитора прийти в себя, только ради того, чтобы перевести на крестьянку удивленный и такой уязвимый взгляд. Одним лишь вопросом Матрена заставила Кисейского полностью обезоружить себя и открыть перед ней душу. Вопросом, который закостенелый экспедитор не надеялся услышать никогда. О котором мечтал, но которого до ужаса боялся.

За окном засвистел сильный ветер, заставивший оконные рамы трещать.

– Да… – тихо соврал Михаил.

Матрена долго смотрела на Кисейского. Он смотрел на нее в ответ. Крестьянка слышала, что сказал экспедитор вслух, но она прекрасно знала, о чем он думал на самом деле. А Михаил знал, что она знала.

Наконец их взгляды разорвались. Немного побродив глазами по комнате, Матрена сжала маленький костлявый кулак и медленно постучала по столу, отбив первые ноты либретто Сумарокова.

***

Не прошло и получаса, как пустынный притвор деревянной часовни стал напоминать кабинет сыщика-конспиролога. Благодаря усилиям Кисейского и Матрены стены оказались увешаны десятками берестяных листов и предметов. Все они были пригвождены к срубу каплицы толстыми деревянными спичками для починки обуви.

Графические иллюстрации, изображавшие девушку с плетеным кузовком, проходящую мимо моста. Мужчину, стоящего напротив темной чащи. Другого старого мужчину, в ужасе убегающего от таинственной сущности по рыбацкому четвертаку и еще четыре таких обозначали семь исчезновений и, конечно, семь жертв. Спички, которыми каждый рисунок был прикреплен к стене, были обвиты длинными отрезками нити и вели к одному из семи предметов, олицетворявших места преступлений. Например, сухая сосновая кисточка обозначала лес, в котором без вести пропал лесоруб-Семен. Кусочек кальки был мостом, к подножью которого кубарем свалилась повариха-Ольга и так далее.

Наконец метафорическая и литеральная паутина расследования сходилась в сердце доски свидетельств. Семь нитей были стянуты в узел под большим вопросительным знаком, нарисованным на берестяном листе.

Такому необычному способу ведения дела Кисейский научился у одного причудливого сыщика-консультанта из Англии, с которым они вместе пытались выйти на след таинственного секретного общества. Визуализация беспорядочного вороха фактов в организованную паутину картинок и талисманов не только помогала с легкостью проследить роль и развитие каждого отдельного элемента. Она также делала участие в процессе расследования доступным любому человеку, на каком бы языке он ни говорил и каким складом ума ни обладал.