Ковры из человеческой кожи

Кисейский в очередной раз посмотрел в сторону непутевого старосты с укоризной.

– Драки и кровопролитие происходили среди крестьян всегда и везде, – воскликнул сельский писарь Ираклий, бросившись на защиту своего господина, – и у такой статной персоны как земской староста полно обязательств важнее, чем разнимать каждую хмельную потасовку!

– Это была не потасовка… – с опаской прокряхтел тихий старческий голос, – а кровавый убой…

Развернувшись к крестьянской ватаге, Михаил обнаружил во главе стола маленькую скрюченную старушонку в спальном чепце. Глаза пожилой крестьянки пульсировали нервным тиком, ее встревоженный взгляд метался из стороны в сторону, словно балансир маятниковых часов. Она точно находилась в компании видоков не просто так.

– Вы знаете что-то об одном из ночных происшествий? – навострив взгляд и слух, поинтересовался экспедитор.

– Я не просто «знаю», ваше благородие… – выдавила женщина. – Из окна собственной курени я видела, как оно повалило на землю плотника Тараса, рассекло его горло кривым кинжалом и сточило лицо до кровавой выи…

Стоны ужаса тяглых становились все громче и громче, многие начали молиться.

– Затирая бордовый след на снегу, – продолжила старуха, – оно утянуло Тараса за сугроб и исчезло в слепом мареве…

– Кто? – как никогда ответственно и пытливо сорвался Михаил. – Кто сделал это?

Крестьянка огляделась по сторонам и перекрестилась.

– Лихо Одноглазое… – прошептала она с жутью.

Вихрь панических криков взвился над столом вновь! И лишь повторный удар рукояти мушкета, такой силы и звона, что глубокая трещина протянулась по сосновому залавку, словно по корке арбуза, помог Кисейскому взять под контроль дикую публику. Кем бы ни был туманный и зловещий элемент, получивший от крестьян Лазурного Марева имя «Одноглазое Лихо», он, несомненно, держал земскую избу, как и всю деревню в цепенящем ужасе.

– Лихо? – вздохнул Михаил. – Одноглазое Лихо? Вы действительно пытаетесь убедить меня в том, что великан-людоед из детских быличек сошел со строк народных сказов и крупетает крестьянское селение?

– Вы имеете полное право не верить мне, ваше благородие, – пролепетала дряхлая беднячка, – но я привыкла верить собственным глазам. Кровожадный упырь бренчал кандалами и скалил уродливый одноглазый лик, виляя разорванной пастью. Он мерил кровавые суметы заячьими прыжками, пока утаскивал изувеченного покойника-Тараса во мглу и возвышался над Маревом в шесть локтей… – мужики подхватили старуху за плечи, когда ее ноги подкосились от волнения и усталости, – и он вернется…

Взгляд невозмутимого экспедитора сделался призрачным и отстраненным. Плечи Михаила завороженно отплыли от главы рассеченного залавка. В тот момент какая-то искра вспыхнула в его полой душе спустя долгие годы, а диафрагма медленно погрузилась в леденящий эфир. Холодок пробежал по его спине…

– Одноглазое Лихо, – произнес Кисейский. Его голос больше не был легкомысленным и надутым, а стал серьезным и напряженным, рабочим, – или за кого бы другого он не хотел выдать себя, кровожадный душегуб, держащий в страхе Лазурное Марево, будет пойман.

Инквизитор обдал комнату пытливым взглядом в последний раз: земской староста Захар Ячменник, его заместитель и деревенский писарь Ираклий, ватага напуганных крестьян и дюжина настороженных целовальников, – все эти люди смотрели на него с разными намерениями и эмоциями, но кое-что объединяло их.

Каждый из них мог быть причастен к серии холодных исчезновений.

***

Беспокойные мысли отказывались так просто укладываться в бессонной голове экспедитора. Шагая по пятам хромого старосты вдоль длинных, но весьма узких сеней земской избы, Михаил медитативно провожал взглядом все новые лучинные светильники. Те создавали крошечные нестабильные пятна теплого света раз в несколько метров темного коридора.

– Я, как и вся наша деревня несметно благодарен за ваше беспокойство, любезнейший Михаил Святославович, – лояльно вздохнул Ячменник. – Конечно, я совершенно не согласен с тем, что мелкая крестьянская поножовщина стоит внимания и ценного времени агента Тайной канцелярии. Однако как земской староста, я с превеликой радостью предоставлю свою кооперацию на каждом этапе вашего расследования!

Остановившись у входа в опочивальню, безвозмездно выделенную ему земской избой, Михаил перевел на старосту усталый и отстраненный взгляд. Кисейский был способен прочитать недалекого приказчика как открытую книгу. Ячменник боялся только за собственную шкуру и был бы счастлив, замять это дело только ради того, чтобы не краснеть перед губернатором и не ставить под угрозу свою должность.

Ничего не ответив, Кисейский захлопнул дверь перед носом бородатого боярина.

Покои экспедитора не преисполняли роскошью. Пирамида толстых подушек лежала в изголовье простой деревянной ложницы, тихий, но постоянный и оттого довольно гнетущий свист ветра доносился из цокольного окна.

Расположив свой дорожный погребец на письменном столе, Михаил распахнул створки чемодана и вытянул из него лист хлопчатой бумаги и графитовый мелок. Рисование было тайным увлечением экспедитора, легкомысленной деятельностью, к которой он прибегал практически каждый вечер, чтобы выбиться из колеса тревожных воспоминаний, но, которое давным-давно стало очередной спицей этого проклятого колеса.

Коротая стагнирующую бессонницу в своем столичном поместье, Кисейский смотрел на закат. Он наблюдал за контурами деревьев, медленно погружающимися в тень. Когда наступала тьма, он зажигал свечу и рисовал по памяти один и тот же знакомый клен. Однако картина становилась подробнее с каждой попыткой. На знакомой графитовой зарисовке появлялась новая деталь, которую ранее сознание Михаила блокировало из ненадобности. Оно просто дорисовывало на ее месте логичную пустоту как слепое пятно на сетчатке глаза.

Агент решил возобновить ритуал, хотя был вдали от дома и больше не видел клена. Но это ему совсем не помешало, ведь дерево навсегда отпечаталось в его памяти от того, как часто он смотрел на него, с целью запомнить.

Графитовый стержень принялся выводить узорчатые полумесяцы на бумаге, вырисовывая ствол, листья и кривые ветки. Вскоре знакомый клен был завершен, смотрелся детальнее обычного и уже был готов отправиться в картотеку идентичных набросков, собиравших пыль в особом тонком кармане погребца. Как вдруг случилось кое-что необычное. Твердая рука Кисейского дрогнула, его пальцы оказали слишком сильное давление на пишущий инструмент. Маленький кусок мелка откололся и прокатился по бумаге, оставив на пустом островке листа прерывистое черное пятно.

Теперь человеку, неосведомленному об инциденте с мелком, могло показаться, что Михаил Святославович целенаправленно нарисовал у неизменного клена тусклый человеческий силуэт. Но экспедитор знал правду: таинственная тень нарушила покой медитативного полотна без ведома художника…

Кисейский поспешно смял пейзаж и затушил высокую свечу, погрузив опочивальню в темноту. Не прошло и нескольких минут, как зеленый мундир Михаила украшал одинокий гвоздь в стене, а его пепельная голова проминала ямку в основании пирамиды подушек. Экспедитору не раз приходилось ночевать не в своей кровати, и это не вызывало у него дискомфорта. Нет, его тревожил силуэт, тот самый, что он сам случайно вывел на последней зарисовке. Ведь теперь он мог видеть его не только на бумаге.

Неподвижный Михаил был готов поклясться, что кто-то смотрел на него сквозь мутное и заиндевевшее цокольное окно…

Глава 2. Часовня

Холодная темнота обволакивала тело Михаила Кисейского с ног до головы как вязкая тина, не давая ему сориентироваться в пространстве. Агент Тайной канцелярии чувствовал, будто его вестибулярный аппарат вышел из строя как размагнитившийся компас, пока в пустоте не возникло пятно света. Неестественно-яркое сияние подчеркнуло контуры длинного деревянного коридора.

Как зачарованный Михаил зашагал вперед. Нечто вскружило холодную голову невозмутимого экспедитора, оно удивляло и пугало его до такой степени, что он просто не мог не посмотреть на это ближе. Что-то на конце сюрреалистичного брусового тоннеля без окон и дверей манило его к себе.

Кисейский остановился и поднял дрожащую голову, трепетно взглянув на уродливый кусок полотна, натянутый между стен как паутина. Хотя даже паутина обладает симметрией. Эта хаотичная тканевая вырезка цеплялась за стены почти в дюжине мест, словно выросла тут сама, подобно какому-то кошмарному адскому плющу.

Белое сияние пробивало полотно насквозь, оставляя видимыми лишь многочисленные пульсирующие вены. Сплошная паутина изобиловала пигментными пятнами. Все это было хорошо дубленой и натянутой до упора кожей. Процесс выделки коровьей шкуры не напугал бы и любого крестьянина, что уж говорить об агенте Тайной экспедиции, вынужденного сталкиваться с ужасными и кровавыми злодеяниями почти каждый день. Однако что-то полностью меняло контекст описанной картины; в середине венозного пергамента находилось человеческое лицо… или то, что от него осталось…

Глазницы были вытянуты до такой степени, что, казалось, могли разорвать полотно по двум диагоналям сразу. Нос полностью выпрямился, уступив место узким змеиным ноздрям. Губы застыли в гримасе душераздирающего вопля, который Михаил мог почти слышать, просто смотря в пустые веки этого отродья.

Чем больше он заглядывал в ее сквозные глазницы, тем больше экспедитору казалось, что людская оболочка смотрит на него в ответ. Она преследовала его каждую ночь, терроризируя сны с того дня, когда невинный Михаил столкнулся с самым ужасающим и богопротивным преступлением, которое только способен совершить человек.

Ковер из человеческой кожи с хрустом покачнулся на холодном бризе, ринувшемся из белого сияния…

Кисейский открыл глаза.

Ветер дул из окна. Михаил вспомнил, что приоткрыл его ночью, когда в тесной опочивальне стало стишком душно, а метель наконец унялась. Он взъерошил свои липкие длинные волосы и прикрыл ими глаза, лениво вжав затылок в подушку.

Вокруг больше не было холодной бездны, бесконечного брусового тоннеля или гнетущего ангельского свечения, – обыденный кошмар, заложником которого экспедитор давно стал, подошел к концу. Однако Михаил был готов поклясться, что все еще чувствовал на себе пустой взгляд, полный боли, ужаса и вины, как и слышал крик дубленой человеческой оболочки.

***

Облака над Лазурным Маревом заметно поредели, но солнечный свет все еще с большим трудом просачивался сквозь зловещую белую дымку. Дюжина целовальников выстроилась у конюшни, еле уместившись в один из самых широких снежных окопов зимней деревни. Кисейский приказал созвать стражей, чтобы лично познакомиться с каждым из них, ведь хотел и имел полное право знать все даже о самых высоких и ответственных чинах Марева.

Ячменник берег хромую ногу, сидя на кружевном пуфе в изголовье траншеи, зевая и недовольно кряхтя. Ленивый староста явно оттягивал серьезное расследование не только из-за того, что не хотел поднимать шум, но и потому что лишний раз не желал покидать теплой опочивальни в суровую зимнюю пору.

Экспедитор расхаживал из стороны в сторону, тщательно анализируя бородатые лица и разноцветные кафтаны дюжины, каждого из членов которой Ячменник представил ему поименно полчаса назад. Павел, Ярослав, Алексей, Андрей, Федор, Дмитрий, Николай, Иван, Петр, Сергий, Игорь и Святорад – орава статных богатырей была вооружена короткими саблями и киянками, однако все еще страшилась острого и непредсказуемого ума агента Тайной канцелярии. Казалось, они могли превратить в лепешку тощего и бледного Михаила одним ударом, но были скованны страхом перед его хищным интеллектом слишком сильно, чтобы сжать кулаки.

– Что ж, – Кисейский произнес это так неожиданно, что целовальники и земской староста вздрогнули, – я не боюсь слукавить, сказав, что Лазурное Марево обладает одной из самых непреступных защит, которую я когда-либо видел в простой деревне.

На лице Захара Ячменника вытянулась искренняя радостная улыбка.

– Ну, конечно, ваше благородие! – похвально воскликнул он. – Эти добрые молодцы были тщательно подготовлены к службе в одной из самых престижных целовальных школ в Кремлевском дво—

– И это в очередной раз показывает ваше наплевательское отношение к безопасности своих крестьян, господин Ячменник, – сурово перебил Михаил.