Любимый жеребенок дома Маниахов

Любимый жеребенок дома Маниахов
Мастер Чэнь

Византия VIII века. Эпоха иконоборчества. Император Константин громит внешних врагов – арабов и болгар, восстанавливая былое величие страны, и безжалостно расправляется с внутренними – православными защитниками икон, особенно монахами. Не самое лучше время оказаться в Великом Городе, превращенном озверевшими солдатами в арену массовых кровавых расправ. Но именно сейчас в Константинополе появляется загадочный согдиец Нанидат Маниах. Воин и целитель, торговец и шпион, он с головой окунается в бурю византийской гражданской войны. И единственное, где он может найти опору, чтобы не сорваться в бездну, – это сердце мудрой женщины.

Мастер Чэнь

Любимый жеребенок дома Маниахов

Книга драконов

И не вообразите, что говорю я с юношеской самоуверенностью или с заносчивостью варвара, когда сообщаю вам, что мы изменим это все.

    Из высказываний Удивительного Андреаса, записанных его друзьями

1. Саракинос

И мир изменился за мгновение.

– Саракинос, – выдохнул Прокопиус за моей спиной – он не успел еще испугаться, не успел удивиться.

Две бурые фигуры перегородили нам дорогу по дну ущелья. Двое всадников, закутанные в пыльно-грязные бурнусы непонятного цвета, такими же тряпками обмотаны их головы – но из этих тряпок торчат весьма характерные носы. Кони… строго говоря, я не мог по-настоящему рассмотреть ни коней, ни людей – им в спину, мне в лицо по ущелью тек расплавленный мед солнца, только мошкара взблескивала снежно-белыми хлопьями вокруг этих двух силуэтов и исчезала, сметаемая нервными взмахами конских хвостов.

А вот еще рукоятки мечей, чернеющие обрубками за плечами этой пары.

И – чувства в такие мгновения обостряются, а время почти останавливается – и неторопливый перестук копыт, который слышится откуда-то сзади, не от Прокопиуса, остановившегося почти у крупа моего коня, а там, дальше. Быстрое движение головой влево и назад – да, третий бурый силуэт. Итого три воина, фактически запершие нас в ущелье с довольно крутыми склонами.

Не просто воины. Бесспорно, «саракинос». Вне всякого сомнения – именно «саракинос».

Этого, конечно, никак не может быть. Все равно что вы подъезжаете к воротам дворца бухар-худатов для очередного неприятного разговора с его главным обитателем и видите, как вам навстречу неспешно выходит на задних лапах аджахор, волоча по дворцовым ступеням черный чешуйчатый хвост и выковыривая когтем кровавые ошметки мяса из длинных тонких зубов. Другое дело, что нелучшая идея – тратить время на размышления о том, почему такого никак не может случиться.

Не стоило думать и насчет того, что не могли трое «саракинос» вот так неспешно ехать по дну этого ущелья, даже не вытаскивая мечей из-за плеч. Да, мы почти в пустыне – точнее, среди гор, заросших лесом, где деревни и городки большая редкость. Да, на юг отсюда начинаются совсем другие ущелья, под иной властью. Их – вот этих троих – властью. Но все-таки мы по эту сторону границы, в империи, которая ведет войну с «саракинос» уже сто восемнадцать лет. Сначала – войну жалкую, попросту катастрофическую, но потом проклятые завоеватели все-таки отхлынули, вопреки всему, от стен Города и больше к ним не подступали, ну, а сейчас…

Сейчас война стала совсем, совсем другой. Где-то не очень далеко отсюда граница, укрепленные городки и кастры на вершинах гор над ущельями, тысячи ополченцев сторожат эту границу с удивительной эффективностью. Это не императорская армия, которая когда еще доскачет, – это местные люди, знающие здесь каждую тропу. Войну, вообще-то, никто не прекращал, и бурая река вот таких всадников в развевающихся плащах, растекающаяся по какой-то здешней долине, – да, это может произойти в любой момент. И тогда – известно, что делать: спокойно уйти с пути этой реки, чье приближение выдает грохот и дрожь земли, ржание, крики. И следить за тем, как силуэты в серых плащах перегораживают этой армии путь к отступлению поваленными деревьями, а их собратья неспешно и беззвучно расстреливают вторгшихся с горных склонов.

Но увидеть эту одинокую троицу здесь и сейчас, в узкой расщелине, среди утреннего золота лучей и постепенно нагревающейся солнцем листвы…

– Ий-я Сакр, – радостно и уверенно сказал один из «саракинос» другому, вглядываясь в мое лицо. – Ай салам!

И он приложил ладонь ко лбу, потом к складкам бурнуса, там, где сердце.

Этого тоже не может быть никак. «Сакр» означает «Ястреб». Ястреб – это я. Но вообразить, чтобы человек, которого я вижу впервые в жизни и который вообще не должен находиться по эту сторону границы, знал меня в лицо, знал, что я должен проехать по этому ущелью вот сейчас – если даже я сам, проснувшись, не собирался никуда ехать…

Но в эти мгновения я, конечно, ни о чем не думал. Даже о том, что Прокопиуса, как я успел заметить, эти двое вообще не удостоили взгляда. Хотя это и было в моей ситуации самое главное. Меня эта троица явно не собиралась рубить на месте, а вот Прокопиус… он, похоже, им попросту был не нужен. А что делают на этой войне с человеком, который не нужен – то есть мешает, – можно себе представить.

В общем, думать времени не было. Моя правая рука поднималась ко лбу, губы выговаривали хриплое «салам», а левая рука была занята поводьями, ноги тоже начинали движение.

Крутой склон справа? А вот сейчас увидим, очень ли он крутой.

Что за кони были у этих пришельцев, рассматривать долго не стоило. Иранские, конечно, но не лучшие. Обычные солдатские кони. Прокопиус, как и вся остальная наша компания, менял лошадей по дороге, то есть особо не выбирал – плохо. А вот мой вороной, да что там – угольно-черный Чир (гордый обладатель человеческого имени) тоже был иранцем, и хорошим, вдобавок я ехал на Чире от самого дома. А это означало, что мы с Чиром хорошо знали и понимали друг друга.

Вряд ли эти «саракинос» когда-либо в своей жизни играли в цуканион, или попросту цукан. Это восхитительная иранская забава, когда две веселые оравы всадников поднимают тучи пыли или земли, пытаясь длинными молотками отбить друг у друга плетеный и обтянутый тканью мяч. Цукан – развлечение принцев, то есть игра строгих правил. Вы не можете тыкать молотком в ноздри коню вашего соперника и не можете еще много чего другого.

Но правила для того и есть, чтобы было что нарушать, желательно незаметно. И Чир за свою довольно долгую – восемь лет – жизнь показал удивительную склонность к изящному хамству на цуканионовых полях: ну рассердился конь, шарахнул кого-то копытом, всадник мгновенно укрощает его, это все – в рамках правил. И дальше конь с невинным видом продолжает свои пируэты и рывки по полю. Получая от этого своего вида особое удовольствие.

То есть, в общем-то, Чир – если бы был человеком – считался бы на редкость подлым и зловредным созданием.

Поприветствовав незнакомца своим «салам», я опустил правую руку на поводья, наклонился и сказал Чиру на ухо на нашем с ним родном языке пару знакомых ему слов, которые переводятся примерно как «пора позабавиться». Черное ухо Чира встало торчком, и, повинуясь движению моих ног и узде, он начал приближаться к загородившей нам дорогу паре.

Но одновременно – поскольку тропа была очень узкой – мы с Чиром чуть-чуть взобрались вправо по склону (конь Прокопиуса, как я с удовольствием заметил краем глаза, тоже сделал пару шагов вперед – Прокопиус молодец).

А потом я толкнул лошадиный живот голыми пальцами ног, обутых в высокие сандалии, и Чир, поравнявшийся уже с двумя чужими конями и оказавшийся чуть выше их, выдал эффектную свечку на задних ногах, дергая передними копытами, и вообще сделал вид, что испугался и озлобился одновременно. А затем театрально обрушился на одного из пришельцев всем своим весом – якобы поскользнувшись на косой поверхности.

Дальнейшее было предсказуемо и очевидно. Оскаленные желтые зубы, дикие от страха белки глаз, испуганное ржание, запутавшиеся конские ноги, стремена, нелепые взмахи рук всадников, два коня и два человека копошатся на земле, а Чир, на самом деле совершенно не собиравшийся падать, делает прыжок вперед с двух задних ног и продолжает путь выше по склону, оставив поверженных позади. И, наверное, ехидно улыбаясь при этом в мундштук.

Вот теперь начиналось главное. Я обернулся к Прокопиусу и лихорадочно закрутил рукой: за мной.

И заметил в эту долю мгновения, что Прокопиус нахмурен, сосредоточен, чуть зол, но в целом спокоен. Отлично. В ином времени… впрочем, всего-то года полтора назад, когда от меня зависели десятки или сотни человеческих жизней… такие лица в подобные мгновения были у лучших из лучших солдат. Что, впрочем, не всегда спасало их от гибели.

Но сейчас дело было не только в Прокопиусе. В его коне. Который, как и всякое нормальное животное, пуглив, нервен – и в цуканион, конечно, не играл никогда. И вообще ничем особенным не отличался.

Мы с Прокопиусом обогнули по склону шевелившуюся у самых наших сандалий кучу копыт, животов в подпругах, босых ног и тканей, а третий всадник, понятно, остался сзади, товарищи перегородили ему дорогу, гнаться за нами в одиночку ему не было смысла – ну и отлично.

А дальше было хуже. Наши два топорика для хвороста против трех мечей – а эта троица все равно догонит коня Прокопиуса, пусть и не сразу, – не утешали. Впереди должна была быть развилка дорог и от нее – резко направо, почти назад – путь в другое ущелье. А по нему в конце концов можно доскакать до одного очень хорошего места. И в одиночку я, возможно, это бы сделал. А может, и нет. Но с Прокопиусом и его конем…

Голова самостоятельно сравнивала расстояния, замеряла угол солнца – кто знает, как она работает в такие моменты. Итак, около полуфарсанга туда, по ущелью, а потом почти столько же не просто направо, а фактически в обратном направлении, но по другому ущелью? Получается, мы должны всего-то обогнуть один длинный, не очень высокий, заросший лесом холм? А если по-другому, то какой у него там, с другой стороны, спуск?

Мои ноги и уздечка тем временем немилосердно направляли Чира вверх по склону, заросшему редкими ореховыми деревьями. Нос его почти прикасался к крупу коня Прокопиуса, и я не сомневаюсь, что эти двое четвероногих как-то разговаривали друг с другом, потому что всю дальнейшую дорогу вверх они прошли не просто вместе – мой подлый конь двигался на полшага сзади, как бы подталкивая собрата вперед и вверх, прыжками, чудовищно медленно.

По склону наискосок, еще выше, тут лишь колючие заросли ежевики (ягоды черные и огромные, тронь их – оторвутся и упадут в пыль, оставляя в ней каплю-другую чернильного сока). Ругань сзади утихла, слышится неровный перестук копыт, злой храп и сухое шуршание множества катящихся по склону камешков: «сакр-р-р, сакр-р-р». Не так и далеко, к сожалению. Они все ближе. По спине текут мокрые струйки. Прокопиус клонится к гриве, молча подгоняя коня вверх.

Ни рощи, ни кустов – мы выезжаем на солнце, здесь, на вершине, очень много неба, лицо овевает довольно горячий уже ветер. Кругом все еще не видно ничего, только округлые лысоватые вершины, пониже листья, ветки, над головой – черточка крыльев какой-то птицы в вышине. Один здесь холм или два? Придется ли снова карабкаться вверх? Моему коню восемь лет, он уже не играет в цуканион, а этому, местному… вот он мотает головой и роняет хлопья пены с боков. А умеет ли он сползать вниз по склону? И, главное, какой там все же склон?

И, наконец, сколько еще скакать потом по другому ущелью – если я ошибся в расчетах? Допустим, я пускаю Прокопиуса вперед, снова говорю этой троице «салам», загораживаю ей дорогу и пытаюсь объясниться жестами – а действительно, как бы узнать, что ей от меня надо? А потом можно резко развернуться… В узком ущелье, которое должно быть там, внизу, такая штука может получиться.

Вниз! В любом случае вниз!

Прокопиус – молодец, отпустил повод, откинулся на круп, не мешая коню осторожно двигаться по склону.

Поворачиваю голову назад: близко. К сожалению, очень близко. Они вполне могут, все или один из них, спуститься в ущелье на несколько шагов раньше и снова заблокировать нас с обеих сторон. И тогда уже…

Фырканье чужих лошадей совсем рядом, бурые силуэты на кромке зрения. Звон металла. Шуршанье листвы, бьющей коней и всадников куда попало.

Но тут справа и снизу, там, куда спускается склон, заросший кустиками жесткого бурьяна и редкими корявыми деревьями, возникает отдаленный, высокий и чистый деревянный звук.

– Нэ! – говорит Прокопиус, поворачивая ко мне мокрое, удивленное и счастливое лицо. И мы всеми силами пытаемся не дать нашим коням упасть и кубарем покатиться вниз, направляем их туда, на этот прекрасный звук.

Я не ошибся.

Кони судорожно перебирают передними ногами, задние скользят вниз среди целого потока беловатых сухих камушков. Пять коней почти в ряд – нет, хуже, эта троица постепенно охватывает нас с двух сторон, как я и опасался. Приземлятся на мгновение раньше, повернут своих тяжело дышащих животных лицом друг к другу и подождут, когда мы окажемся все в той же ловушке.