Его заложница

Мама наливает две чашки чая и ставит на стол. Отрезает кусок пирога мне, а потом и себе. Поменьше только, хитрая. Салат ещё достаёт, а потом взбирается на высокий барный стул напротив меня.

– Ешь, – кивает. И голос так ласково звучит у неё, что хочется взять и расплакаться.

Откусываю пирог. Объедение. Опять вместе готовили, наверное. Мама тоже ест и молчит. Не лезет с вопросами и советами, ждёт, пока меня прорвёт.

Я дожёвываю кусок, запиваю его чаем… и всё. На большее меня не хватает.

– Мам, ну правда! Ты же видишь, как он сам переживает! Руслан же был ему… важен!

Слова «как сын» застревают в горле. Я избегаю их в разговорах с родителями. Во-первых, мама потеряла ребёнка и больше не смогла иметь детей, а во-вторых, для родителей это особенная история. Я не знаю подробностей, но мне известно, что познакомились они, когда поженились мама моей мамы и отец папы. То есть родители стали сводными братом и сестрой. И поначалу у них сильно не заладилось.

– Папа очень переживает, я же вижу, – говорю уже тише, когда мама качает головой.

– Алиса, так и дала бы папе разобраться.

Я вздыхаю, но постепенно успокаиваюсь. Мама на всех так действует. С ней когда общаешься, сам не замечаешь, как отпускает напряжение.

Её коллеги говорят, что мама даже самых буйных успокаивает парой фраз. Папа, конечно, не в восторге от её работы в психиатрическом диспансере, но соглашается, хотя и скрипит зубами. Мама там начмед, она с пациентами редко работает, но иногда подключается.

Мы болтаем с ней ещё какое-то время. Я рассказываю про практику. Мама во время учёбы тоже подобную проходила. Пару случаев даже вспоминает.

Потом поднимаюсь к себе. Падаю на кровать навзничь и крепко прижимаю к себе огромную рыжую мягкую лису, которую папа подарил мне на десять лет.

Любимая игрушка. Подумать только, уже тринадцать лет она со мною.

А может, я правда ещё маленькая девочка?

Пусть и двадцать три мне исполнилось.

Капризничаю, принимаю импульсивные решения, влюбляюсь во взрослых парней… Живу с родителями и сплю в обнимку с плюшевой лисой.

Может, я слишком наивна и нужно слушать маму и папу?

– Нет уж, – отвечаю сама себе и сажусь резко, аж голова кружиться начинает. – Выросла я уже, папочка. Сама знаю, что мне делать.

А утром, когда собранная выхожу, чтобы сесть в такси и отправиться снова в следственный изолятор на практику, обнаруживаю, что никакого там такси и нет. А есть огромный урчащий папин чёрный «лексус».

– Садись, Лиса.

– Мне нужно на практику, пап, – прижимаю к груди папку с документами и смотрю на отца сердито.

– Вот и поедем. А там я подожду тебя, пока ты закончишь. Свои дела как раз в том районе порешаю.

Что ж, кажется, это похоже на компромисс. Если, конечно, папа чего-нибудь не задумал.

Глава 4

– Пап… – обращаюсь к отцу первой и кусаю губы, пока едем. Быть в ссоре с отцом для меня тяжело. Словно камень на груди. – Слушай… прости, что не сказала тебе, что всё же приняла решение проходить практику в следственном изоляторе.

Отец продолжает смотреть чётко в лобовое. Челюсти напряжены, губы поджаты. Только цифры на спидометре растут. Потом он, словно осознав, что начинает слишком разгоняться, негромко вздыхает и чуть сбавляет скорость. Но молчит.

Ладно. Помолчим.

Но когда мы проезжаем мост, отец делает музыку тише и, не оборачиваясь ко мне, заявляет:

– Сегодня отработаешь день практики, а потом напишешь заявление о переводе на другой объект. Хочешь практику в СИЗО? Выбери другое.

Внутри появляется пульсация и поднимается горечью к горлу. Начинаю жутко злиться на отца. А казалось же, что он принял мой выбор!

– Я этого делать не буду, – недовольно складываю руки на груди и тоже впериваюсь взглядом в ленту дороги через лобовое.

– Будешь, Алиса, – тон отца непреклонный. – Иначе это сделаю я.

Капец. Ещё не хватало, чтобы на последнем курсе университета отец ходил и решал за меня что-то. Со стыда сгореть можно.

– Папа, да в чём проблема? – буквально взрываюсь, всплеснув руками. – Что такого в этом СИЗО? В чём проблема, если я хочу хоть что-то разузнать про дело Шторма?!

Из меня ключом бьют эмоции, а вот отец выглядит словно скала – спокоен и нерушим. Хотя я знаю, что внутри у него сейчас фонтанирует ярость. Алексей Шевцов прекрасно умеет владеть собой, когда ему это нужно. И именно этим контролем и давит.

– Тебе не следует ничего разузнавать. Держись от всего этого подальше, Алиса.

– Да почему?!

– Потому что это очень опасно, – рявкает отец, повернувшись ко мне. И я понимаю, что он не шутит. Не говорит это лишь для того, чтобы вразумить меня. Не пугает – констатирует факт. Я слишком хорошо его знаю, чтобы понимать, когда он преувеличивает, а когда определяет реальные масштабы.

Замолкаю и смотрю вперёд на дорогу, переваривая его слова и то, как он это сказал. Сомнения ворочаются в груди.

– Ты что-то знаешь об этом, да, пап? – поворачиваюсь и внимательно всматриваюсь в его профиль, пытаясь в его мимике и поведении найти подтверждение своим догадкам. – Что-то помимо официального дела?

Отец хмурится. Вижу, что колеблется, говорить мне или нет.

– Тут что-то нечисто, да?

– Лиса, просто не лезь, ладно? – голос отца немного смягчается. – Я разбираюсь. И обязательно разберусь. Но ты, пожалуйста, не мешайся под ногами. Ты же сама понимаешь, что это может связать мне руки.

Конкретики никакой, но уже что-то. Хотя бы какой-то конструктив.

– Ты можешь мне сказать, пап.

– Давай без твоих психологических штучек, Лиса. У меня иммунитет к ним, помнишь? Мама взрастила.

Блин. Эх. Ну, я попробовала хотя бы.

– Я не шучу, Алиса. Отойди в сторону, тогда я попытаюсь. А потом мы уже поговорим, почему тебе вдруг так интересно стало дело Шторма.

Ой. Вот тут надо осторожнее. Открыто заявить отцу, что я с подросткового возраста втрескалась в его воспитанника, я не решалась очень долго. И сейчас не готова. И обсуждать это тоже.

Поэтому киваю и замолкаю. Кажется, мой отец нашёл способ заткнуть меня.