Город, который построил Я. Сборник. Том 21

Город, который построил Я. Сборник. Том 21
Марс Чернышевский – Бускунчак

В 2009 году я начал вести дневниковые записи. Первоначально это были скетчи, которые со временем переросли в небольшие рассказы. Если говорить о жанровой принадлежности, то это мемуары, написанные в форме юмористических и сатирических историй, эссе, рассуждений, нелепостей и абсурда. Книга вмещает в себя пока около 90 небольших произведений и будет делиться на множество томов. Сколько их будет в результате, пока неизвестно. Поэтому могу сказать только одно: начало книги мной положено, а о точных сроках ее завершения вам объявит уже кто-то другой.

Эссе об исчезающих смычкахкактаковых

Есть на свете люди, о которых всякие там писатели от музыки (теоретики и музыковеды) не собираются написать, наверное, ни строчки, несмотря на то, что эти люди никогда не были людьми ординарными. К этим самым – незаурядным, думается мне, относится мой отец – Анатолий Дмитриевич Лукьяненко. Никто мне не говорил, что он обладает настолько средними способностями, что и писать-то о нем не пристало. Как раз, наоборот, для большей части населения тех мест, в которых он обитал или обитает, отец всегда являлся и является примером безграничного обаяния, музыкального таланта, тончайшего чувства юмора, высокой культуры, обширного кругозора, физической силы (от природы), а также завидной стойкости перед любым количеством ликероводочных препаратов. Но не дай Бог, кто-то подумает, что он этим злоупотребляет! Он почти совсем не потребляет! Просто когда надо, он может перещеголять кого угодно, когда это сделать необходимо ради стоящего дела.

И так, хочешь не хочешь, а вступление уже состоялось. Я сам, не будучи искушенным в делах музыковедческих, беру на себя ответственность хоть как-то засвидетельствовать не только факт наличия жизни своего отца, но и обрисовать (насколько хватит терпения и наглости графомана) его некоторые выдающиеся черты, с которыми ему будет не стыдно покинуть пределы этого чудесного мира.

Что ж, ключ зажигания уже повернут вправо до конца твердой рукой автогонщика, и нет возможности ни заглушить мотор, ни дать задний ход, из-за отсутствия такового. Я уже было рванулся резко влево, чтобы выпрыгнуть из машины на ходу, но центробежная сила на повороте отбросила меня обратно внутрь кабины.

Когда стало очевидно, что затормозить не удастся и уже нельзя будет приостановить бег времени, у меня от волнения парализуется воля и подскакивает давление, аж до ста тридцати пяти. А если не доеду? Вдруг, не получится довести начатое до конца? А ведь литературный портрет – это даже не гонка с препятствиями и опасными поворотами, это не чемпионский финиш, являющийся результатом тяжелых тренировок, который со временем превращается в чистую статистику и выветривается из людской памяти. Это нерукотворный памятник и, как таковой, уже скоро будет навеки зафиксирован в электронной папке на рабочем столе моего компьютера. Из нее можно сделать огромное количество копий. Можно даже придумать так, что у каждого сына и дочери Земли будет храниться копия этого файла. Ликвидировать же эту маленькую историю можно будет только путем уничтожения человечества как такового, как единственно мыслящей и осознающей себя субстанции во Вселенной.

Что же касается непосредственно пишущегося в данный момент эссе, то оно, кстати, может и не состояться не только по причине моей неопытности писать портреты и натюрморты, но в большей степени из-за критического отношения моего отца к трудам поверхностным и тривиальным. Он всегда был и есть (и, надеюсь – будет) противником банальной, слезливо-сентиментальной прозы, а во мне ненароком могут пробудиться данные черты (при написании его портрета), видимо, из-за чрезмерной неуверенности в себе и боязни попасть впросак.

"Куда, куда?" – спросили бы врачи – урологи.

"Чистейший системно-векторный психологический недуг" – поясняют психологи. "Это очень серьезная болезнь. Надо лечиться. Приходите к нам, берем недорого!"

Но мы им ответим так:

"Ребята, беритесь за руки и идите на холмы!..

Что, не идется? И я к вам не пойду ни при каких условиях".

Мы все рождены в эпоху Кали-юги, то есть, в период большого недоверия и грандиозного обмана. Честная медицина почти исчезла с земной поверхности и уже не занимается врачеванием. А частная, что заполонила своей рекламой мировые телевизионные каналы, уже давно стала мировой финансовой пирамидой. Ну не хотят они лечить простого смертного (возможно, конечно, что уже и не могут). Но человечество все равно просиживает в очередях часами, днями, месяцами, чтобы отдать последнее, с великим трудом заработанное ради прямого и откровенного диагноза:

"Ой, Вы знаете, а у Вас геморрой! Вам надо сходить в аптеку, сейчас выпишу рецепт". И выписывает на сумму в несколько тысяч денег (не важно каких) для начала, я бы сказал, для разгона. А потом тебе предлагают посетить настоящего, серьезного, то есть, очень дорогого специалиста. И ты без очереди, всовывая в карман, как бы ничего не подозревающего, заведующего отделением, последнее, что заработал за прошлый месяц, заходишь в кабинет и ложишься на кушетку. И тут, вдруг, до тебя доходит, что за маской врача – уролога, скрывается вандал-изверг или, что еще хуже, простой отечественный гомосексуалист. Поэтому в поликлинику я больше ни ногой…

Несмотря на то, что вышеизложенная тема очень интересна и волнительна для большинства любителей беллетристики, бестселлеров, желтых страниц или, что еще примечательней, журнала "Квир", я вынужден периодически возвращаться к основной фабуле эссе.

Начиная делать первые наброски об Анатолии Дмитриевиче, видя только самое начало, но не подозревая куда может меня занести "скользкое перо" (хотя это и образно, но довольно анахронично – скорее клавиатура айпэда), я, все же, берусь за этот ответственейший труд, не надеясь на одобрение не только со стороны сильных от литературы сей, но и с более жесткой и бескомпромиссной стороны моего родителя.

Немного чистого описания с натуры:

Смуглый, с густыми черными кудрями и демоническим угольным оком. Взгляд тяжелый и пронизывающий, особенно в миг несогласия с миром. Длинный, почти что мефистофельский нос (то немногое, что я заимствовал у него). Эта выдающаяся далеко вперед часть тела является до сих пор и моим отличительным признаком. Именно этим атрибутом я легко пользуюсь, отличаясь от всех своих друзей и коллег.

Из воспоминаний одного моего приятеля в больнице: "Отец приходил тебя навестить, но тебя на месте не оказалось. Когда он входил в палату, я сразу понял, что это именно он. Сначала в дверях показался нос, а туловище вошло в помещение только минут через десять".

Виолончель и пастель составляют его основную творческую натуру. Он, будучи прирожденным художником – мастером портрета и графических изгибов, увлекся музыкой в семь лет, высмотрев в музыкальном магазине инструмент, так напоминающий красивое женское тело. Уже тогда, еще ребенком, он мог, благодаря своей природной мужской интуиции, услышать свое будущее. Его отец (мой дед – Дмитрий Михайлович) не стал своего дитятю ни в чем переубеждать, как это было принято не редко в советских семьях, а просто надавил на продавца, как говорится, чтобы тот завернул товар. Удар по семейному бюджету был нанесен значительный, но никто не рисковал в хате, где проживали отцовские братья и сестры, скулить. Слово, сказанное моим дедом, являлось всегда властно-законодательным, финализирующем все споры и несогласия по поводу более разумного перераспределения материального довольствия внутри большой украинской фамилии.

Вкратце описав верхнюю часть личности (некоторые черты лица), спускаемся ниже, чтобы нарисовать конечности, а заодно и сердце:

Большие мягкие руки, с помощью которых его виолончель достигала максимальной мягкости и глубины звучания (последние два слова больше характеризуют его сердечную мышцу). Нельзя также не сказать об еще одной технической детали. Ни у кого я не слышал такого быстрого и ровного "рикошета". Он просто бросал смычок на струны, а природа все остальное брала на себя.

Что касается непосредственно эстетической стороны вопроса, то "Вариации на тему Рококо" Чайковского в его интерпретации были изумительны. Сен-Санс (виолончельный концерт и особенно, душераздирающий "Лебедь") звучал не менее захватывающе. Мне, все же, меньше всегда нравился концерт Шумана, отец всегда немного не успевал его доучить. Но это только мое мнение – мнение композитора, не исполнителя. Обычно мнения композиторов не учитывают и правильно делают. Это совершенно другой человеческий экстракт. Я, вообще-то, сочинителей музыки с детства не люблю. Помню, когда еще был подростком, по телевизору транслировали передачу про школьников, какой-нибудь тысяча пятьсот восемьдесят седьмой московской средней школы. Там все время надоедливая журналистка подходила на перемене к ученикам младших классов с одним и тем же дурацким вопросом (они, бедные, не знали, куда от нее деться):

– Мальчик, ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Не знаю, наверно шофером.

– А ты, мальчик?

– Не думал еще. Извините, мне идти надо.

– А ты девочка?

– Не знаю, мне все равно.

Вдруг, в кадре появляется очкарик с умным видом лет девяти.

– А тебя как зовут?

– Меня зовут Дмитрий.

– Дима, ты кем хочешь стать, когда будешь большой?

– А передо мной, собственно, никогда остро не стоял вопрос о выборе профессии. Я уже с самого раннего возраста определенно знал, чем буду заниматься. Я стану композитором, – ответил Дима, с видом уже состоявшегося мэтра, в нужный момент, поправляя свои очки.

Я тогда его возненавидел! И всех композиторов заодно. Но вот такую злую шутку со мной сотворила природа. Я стал композитором, а мальчик Дмитрий, скорее всего, сейчас работает в какой-нибудь лаборатории, отливая из отработанных и списанных пробирок, девяноста восьми процентный спирт на продажу. Потому что нельзя так отвечать на вопросы серьезно. И совершенно неважно – маленький ты или большой. Надо хоть иногда иметь совесть и отвечать за свои слова!

Напоследок хочу еще один случай рассказать…

Нет, не буду. Слишком длинно и неинтересно, особенно для не музыкантов. Да и довольно известные композиторы здесь замешаны. Чуть-чуть просто скользну по этому эпизоду, но имен указывать не буду.

Один ленинградский композитор, стоявший на балконе, увидел, как другой, не менее именитый коллега, переходит трамвайную линию. Тогда-то он и произнес что-то из Булгакова:

"Блин, хоть трамвай бы тебя, что ли, переехал".

Это мне передал один из присутствующих гостей, в тот добросердечный миг.

Вот такие бывают интересные пожелания в среде талантливых (где-то даже гениальных) композиторов эпохи постмодерна.

Возвращаемся к главному герою.

В роли воспитателя подрастающего поколения он был когда-то (сейчас не знаю) суров, но справедлив. Вспоминаю, как отец тщательно готовился к нанесению ударов узким кожаным ремнем (иногда подтяжками) по моим мягким ягодицам и костлявой спине сестры. Сложив оружие вдвое, он тщательно разминал суставы на кистях рук на протяжении минуты-двух, а мы с Никой за это время успевали спрятаться под тахту. Но с течением времени, совсем забыв про инцидент, мы часто вылезали очень некстати и тут же попадали под хлесткую и самоотверженную порку, где-то между кухней и коридором. Там была засада, и уже не было пощады никому! Мне чаще всего перепадало по вторникам, так как в этот день я получал свою заслуженную двойку по математике, а сестре по пятницам, в день больших изложений по русскому языку.

Но в один из дней знойного гаванского мая 1979 года (мы тогда еще проживали на Кубе) отец полностью поменял к нам отношение, особенно ко мне. После этого случая как-то совсем исчез из семейного обихода повышенный тон и высокие слова недовольства нашим с сестрой поведением. А дело было так:

Когда мы возвращались из школы на специальном школьном омнибусе, я сорвал с себя пионерский галстук, завязал его крепко на несколько узлов и бросил в школьника, который сидел в противоположном ряду у открытого окна. Это была игра под названием: "Брось в товарища чем попало". Играли тогда практически все учащиеся школы – десятилетки при посольстве СССР, утомленные школьной программой расплавленного солнцем дня. Приятель умело увернулся, и галстук вылетел на проезжую часть Пятой Авеню. Автобус остановили, и дежурная по маршруту (жена особиста Стучаева) меня тут же засекла, заставив за ним сбегать. Выйдя из транспорта, я оказался в самой гуще потоков машин и увидел, как красный галстук под колесами старых "Фордов" пятидесятых годов превращается в пыльную рваную тряпку.

Доклад Стучаевой о происшествии поступил в советское посольство в тот же день, и отец был вызван для особых слушаний уже на следующий. Нам грозил отъезд в "двадцать четыре часа".

Вооружившись новеньким кожаным ремнем, скалкой, веревкой для удушения, отец начал разминаться. Сделав несколько упражнений для кистей рук, предплечья и локтевого сустава, отжавшись пятнадцать раз и размявшись приседаниями для притока крови к голове, готов был нанести первый хлесткий удар по моему телу. Я в свою очередь подготовился к сражению тоже тщательно, еще заранее собрав различные предметы быта: учебники, подушки, кастрюли, две картины (снял со стены), маску для подводного плавания – что являлись бы щитом и забралом в бою. Сестра к этому времени, уже как четверть часа, жила под кроватью и с испугом наблюдала за подготовкой к войне.

И вот, нанесен первый удар! Потом второй, третий, наконец – четвертый, но я умело оборонялся всем, чем только можно. Но когда защитные элементы были раздроблены на мелкие куски, я перебежал в другую комнату, где лежал виолончельный смычок за пятьсот чеков. Именно им я поставил блок, когда Анатолий Дмитриевич наносил свирепый удар кулаком наотмашь. Смычок разлетелся на несколько частей, и это была моя первая настоящая победа!

Виолончелист долго и молча смотрел на сломанный смычок, и ничего не сказав насчет происшедшего, пошел спать. После этого столкновения, ни меня, ни сестру он больше и пальцем не тронул. Вот такой поучительный случай. Всем родителям бывшего СССР советую прочитать эту часть повествования.