Игрушечка

Неприметно свыкались. Кажись, что тут, одно слово перемолвишь да в его глаза приветные глянешь, – а присушило, приворожило на целый век… Всем он мне полюбился: и красой, и речами ласковыми, и разумом быстрым. Веселый был такой, на все-то отважный да бравый… Он мне за утеху и за совет стал. Затужу ли, загорюю ли, приду около него поплакать, он мои слезы осушит своим словом совестливым… И говорил он мне, бывало: «Не горюй! жить и так горько! Кручиною ты ничего не возьмешь – бери сметкой да спокоем!» Вот как я подле него, то и голову подниму, а нет его, кажется, что и земля из-под ног у меня уходит. Ведь как раз горе человека придавит, придушит, будет он на весь век знать. Сломи-ка верхушку с дерева, – после и роста его и поливай, пойдут новые отростки молодые, побеги зеленые, – а верхушки все нет… И он тоже сирота был и взрос одиноко, да как-то ему далось все в руки: и сметливость, и веселость, и отвага, – а я себя только к тоске приспособила… Бывало, когда я его своей печалью запечалю, что смолкнет он, призадумается, так только кудрями шелковистыми тряхнет и словно с плеч ту печаль сбросит… не то что я с своей расстаюсь, будто нехотя, будто ее жалеючи… Настала осень дождливая, ненастная, вечера темные, густые тучи по небу бродят, разве сверкнет одна ясная звездочка и опять пропадет, а мы станем где под навесом около хором, частый дождь и бьет и сечет в горячее лицо – горюшка мало! Разве только скажешь: экой дождь славный!

А зимой! вьюга, метель, вихри снежные пусть себе морозят, заносят, только бы нам верное слово перемолвить. Положили мы к господам идти, как избу себе поставим. «Что ж, – говорил Андрей, – я тебя не хочу в людскую привесть, а вот весною свою избу поправлю, да тогда на свое хозяйство, в свой уголок…» Весной перекрыл он избу, ставни узорные поделал, крылечко решетчатое.

Все дивуются да догадываются: «На что Андрей избу украшает? Не хочет ли Андрей жениться? И на ком думает?» А правды никто-никто не знал, не ведал… Изба его стояла в ряду с другими, и часто я пробиралась туда огородами, бывало, да тайными тропиночками. Приду да и сижу там, и никто того не мыслит. Сижу себе там да думаю: вот тут я свой сундучок поставлю, а тут я образок повешу; и как это я его встречать буду, как он домой придет, и как я тут у него хозяйкою буду – все, бывало, передумаю. Часто мне барышня покойница вспоминалася, – и вспомнится живо так, будто вот ее тихий вздох я слышу… И с Андреем сидючи, вдруг вижу, она как словно пронесется передо мной… Я часто, бывало, говорю Андрею, рассказываю об ней…

– А забеги-ка нынче в рабочую пораньше, – говорит мне раз Андрей: – я работу новую начал.

А это он мне сундучок делает… и какой этот сундучок славный был! Я его и во сне сколько раз видела, что вот я туда добро какое-то складываю; а то приснится мне, что сундучок мой рассыпался, или открою, а из него огонь и дым валит…

– Готова моя изба, – говорит Андрей – дождемся розговень и пойдем к господам.

– Али чего ждать! до розговень уж недалеко, пойдем к господам теперь, а после петрова дня и свадьбу сейчас сыграем.

– Нет, Андрей, погоди, – говорю ему: – погоди ты немножко. Теперь господа очень горюют, в большой они печали – как еще примут нас?

Знаете, ведь у нас все на барском веселом или печальном часе.

Уж давно повадился к нам ездить новый сосед, барин угрюмый такой, усы у него щетинистые, взгляд железный какой-то, одет весь в черном, а на шее красненькая ленточка. Он по соседству себе имение большое купил года два назад, и мы его понаслышке только, до сей поры знали, что будто очень он лют был. Вот познакомился он с нашими господами, сам приехал, да и стал учащать. Как он ни побывает, после всегда барыня плачет, а барин вздыхает да насвистывает… да не прежнюю веселую плясовую, а какую-то заунывную… И как знакомец новый ни приедет, разговоры у них с господами жаркие идут… Стал слух носиться, что ему хотят Рогожино продать… Как я услыхала – бегу к Андрею. «Андрей, говорю, знаешь?» – Знаю, знаю! – ответил: – только тебя поджидал, сейчас идем к господам. Что дальше будет, неведомо: хорошего много не жди!

– Как идти-то? – говорю: – ведь теперь тот сидит у них, и спорят о чем-то.

– Верно, торги ведут нашими головами, – ответил мне Андрей. – Да еще не время его бояться, еще не пора, пойдем!

– Ну, пойдем!

Еще в сени входим, уж голоса слышим… В гостиной говорят.

– Да помилуйте, – басит сурово кто-то, – никто другой вам такой цены не даст, что ж вы еще жалуетесь, что дешево продали!

– Да мне прошлого году почти вдвое больше давали, – отвечает наш барин.

Барыня, слышно, всхлипывает.

– То был год прошлый – тогда давали, а теперь год нынешний – теперь не дадут!

А мы стоим да слушаем…

И долго стояли… То тот, то другой мимо нас к двери прокрадывался послушать; кажись, все на нас глядели удивляючись, чего мы тут стоим оба, и спрашивали: «Чего вы ждете? чего стоите?» – Не томи ты и себя и меня, решайся! – сказал Андрей. – Войдем прямо к ним.

– Войдем, – говорю.

И отворяем двери. Барин наш услыхал, вскочил – такой он и встревоженный и раздосадованный. Барыня платочком прикрывается – плачет, а чужой пристально своими глазами железными на нас глядит.

– Что вам надо? что это значит? – нетерпеливо так спрашивает барин.

Говорит ему Андрей, просит его…

– Как, Игрушечка, – вскрикивает барыня, – ты хочешь замуж выходить?

– Сватайтесь, женитесь, мне все равно! Не до вас теперь, ей-богу! – говорит нам с досадою барин.

И махнул рукой, чтоб шли. Тогда чужой привстал:

– Позвольте!

– Ах, да! – вскрикнул наш барин: – я забыл! Я уже не господин ваш, вы проданы, вот ваш новый барин!

– Как! – вскрикнула барыня. – И Игрушечка продана? Ах, боже мой!

Мы глядим на нового – хотим его попросить, а он нам как крикнет: «Марш отсюда!» – и отвернулся…

– Пропали мы, Андрей! – говорю.

Он молчал, все о чем-то крепко думал… Под вечер приехал исправник и с ним весь стан и еще какие-то господа, что на все кругом такими жадными глазами смотрели.

Созвали людей к крыльцу, объявили им, что проданы они; нового барина показали…

А он стоит и оглядывает покупку свою и поморщивается – не по нраву ему пришлася.

– Что за люди! – говорит исправнику. – Как стоят! как глядят! Смелость-то, дерзость-то какая!

– Ничего, – исправник отвечает, пристегиваючи свой сюртучок, – исправить всякого можно!

Новый барин сейчас же и поселился в доме… Прежние наши господа еще на два дня оставалися… Это время я почти Андрея не видала: новый барин успел уж всех на работу поставить; из его имения приказчик приехал за всем надзирать, и неутомим был и неусыпен: везде его голос сиплый слышен; во всех уголках он словно из земли вырастал – сам приземистый, голова большая, взгляд свирепый, а в руке арапник тройной. Накануне выезда призвала меня барыня.

– Игрушечка! – говорит, – собралась ли ты? ведь ты со мной едешь. Как благодарна я вам, – обратилась к новому барину, – что вы мне эту девушку уступили – я привыкла к ней очень. Как я благодарна вам!

«Вот что еще меня ожидало!» – подумала я себе и прямо к Андрею пошла.

– Прощай, Андрей, прощай, желанный!

– Не плачь, не тужи, поможешь ли? – говорит он. – Пойдем к барыне…

– Да что ж, – молвлю, – подарит она нас по своей доброте рублем или платьицем с своего плеча…

– И то правда! – проговорил. Голос приказчиков послышался. – Иди, иди скорей, – гонит меня Андрей, – иди, боюсь, он тебе скажет что.

Мне же словно какая-то надежда в душу вошла: попытаюсь, попрошусь у барыни! Все думаю и все никак время не выберу, не застану ее одну.

Уж карета запряжена, а я еще ей ничего не сказала… уж одеваются… Тогда я не смотрела, кто был тут, стала ее просить, молить: «Оставьте меня! у меня жених есть любимый!» – «Ах, ах, Игрушечка! не стыдно ли тебе, и ты меня могла бы оставить? Ах, как же это можно! Боже мой! все нас покидают!» И заплакала…

Повели ее под руки в карету, посадили… втолкнул и меня кто-то, и помчались мы…

Еще раз увидала я Андрея… стоял он при дороге белый как полотно и поклонился…

Мелькнуло лицо барина нового и глаза его холодные.

Через два месяца пришло известие из Рогожина, что несчастье случилось… Шесть человек на поселение пошло… Андрей шестым…