Игрушечка

Зиночка умница! – к барышне опять обращается барыня…

А у хваленой умницы такие-то глазки печальные да тоскливые, что вот-вот слезы покатятся, и вздохнула она тяжело.

Арина Ивановна все не спокойна была, и долго она меня после этого душила: скажи да скажи, о чем тогда говорила с барышней.

Барышня все больше ко мне привыкала. И то сказать, что мы ведь всё вместе с нею были. Утром, бывало, проснется барышня, оденет ее Арина Ивановна и поведет к господам здороваться, и я за ними следом иду. Господа за чаем сидят. «А, Зиночка пришла! А ну, Зиночка, присядь!» – говорит барыня, а барин какое-то чудное слово, не русское, велит ей сказать. После того барышне чаю нальют, а мне окрайчик хлеба белого кинут, да и отпустят нас в детскую. Случится ли, что господа сами в детскую придут, то ненадолго. Сядут да и смотрят на барышню, любуются, усмехаются. «Любишь меня, Зиночка?» – спросит барыня. «Люблю», – ответит барышня. «А меня, Зиночка?» – спросит барин. «И тебя люблю». – «Смотри-ка, ротик у ней какой миленькой!» – поймает барыня за бородку барышню, да и кажет барину. «А глазки? – ответит барин, – а ручки-то? а ножки-то?» Обцелуют ручки, и ножки, и ротик, и глазки и уйдут себе…

Арина Ивановна день-деньской хозяйством занята, одни мы себе в детской играем…

Барышня скоро от игрушек отстала – разве уж какую мудреную очень купят, что или звенит, или вертится, – разве такая ее забавит; станет она доходить, как это все сделано да сложено. Любила барышня больше размышлять, да говорить, да слушать. Бывало, подсядет ко мне: «Игрушечка, скажи мне, как ты прежде жила?» Я ей рассказываю, что помню, а она сидит смирнехонько, тихохонько и, ушки навостривши, слушает, слушает… И об чем уж она ни расспрашивала: как землю копают, и как конопли растут, и как их берут, и как крыши кроют, и как холст ткут… Ну, я-то что сама слышала, что на мой глупый разумок детский взбредет, то и горожу ей, бывало. А она так все замечает; глаза у ней такие пристальные, внимательные – точно ей вот это все не нонче, завтра надо самой и уметь и делать… И случалось, что так меня обнимет она крепко и говорит мне: «Игрушечка? я б сама не дошла, как все это делается. Кто ж у вас додумался, Игрушечка?» – «Да я не знаю, – говорю ей, – кто додумался, а все у нас умеют». – «Может, твоя мама, Игрушечка?» – «Может», говорю.

Прелюбопытная, препытливая была барышня. Бывало, как на нее найдет – засыплет расспросами да вопросами: на что это? как то? почему так? зачем этак? Ну, барыня была ленива, чтоб ей что толковать, сейчас на нее тоска нападала:

– На тебе конфетку, Зиночка, да иди себе играй, мой друг!

– Я не хочу твоей конфетки, а ты мне расскажи то и то, – говорит барышня.

Помню, один раз спрашивает она: «Мама, отчего все птицы не говорят?» Барыня уж видит, к чему дело клонится, – вздохнула тяжело.

– Вот, – говорит, – вот, Зиночка, ты уж опять пошла с расспросами!

– Да ты скажи, отчего все птицы не говорят?

– Не умеют.

– Отчего ж попугай умеет?

– Попугай ученый.

– Отчего других не учат?

– Ах, мой дружочек, кто ж их знает! Вот у мамы голова уж болит. В Москве, кажется, ученых птичек продают, поедем – я тебе куплю. – А сама к дверям норовит. Барышня за Москву ухватилась.

– Постой, мама, где Москва?

– Далеко, мой друг, очень далеко – пусти меня.

– Какая это Москва? расскажи.

– Большой город; много игрушек, много конфет продают для умных деточек.

– А еще что?

– Улицы большие, дома, – пусти, дружочек!

– А кто Москву построил?

– Не знаю, мой ангел, ей-богу, не знаю. Да тебе-то на что, кто б там ее ни построил?

Барышня все за полу держит, задумалась и вздохнула.

– Ах, мама, – говорит, – отчего это ты все не знаешь да не знаешь?

А барыня ей:

– Одному богу известно, в кого ты любопытная такая!

– Мама! где бог?

– Ах, дружочек! – ответила барыня в тоске великой: – да на небесах, а то где ж?

– Как же у него там на небесах?

А барыня проворненько юрк за двери. «Арина Ивановна! кличет: идите, займите чем-нибудь Зиночку».

Барышня и на глаза Арину Ивановну не пустила. Зашла себе в уголок и заплакала.

Потом к барину побежала.

– Папа! скажи мне, как у бога в небесах!

А барин сидел себе в креслах, какие-то картиночки переглядывал посвистываючи; вдруг, откуда ни возьмись, барышни, как из-под земли, перед ним: «Скажи, как у бога на небесах?» – а у самой слезы так и льются. Барин совсем оторопел.

– Оленька! Оленька! – кричит барыне – дай Зиночке конфет.

– Я не хочу конфет, – рыдает барышня: – ты скажи, о чем спрашиваю!

Барин ее за головку взял.

– Не болит головка? – спросил.

– Ну хоть скажи, кто Москву построил? – пристает барышня – расскажи мне хоть что-нибудь!

И так молит его: ручки сложила, припадает к нему. Барин пощурился, пощурился на стены, да вспомнить, видно, не вспомнил ничего.

– Давно кто-то построил. Теперь уж забыто, кто.

– Как же это забыто, папа? И все забывают?

– А ты как же думала? Разве все можно упомнить?

– О, папа! – говорит ему: – мне жалко забывать! Я бы все хотела знать и не забыть.

– Да что тебе пришло в голову, кто Москву строил? На что тебе?

– Так; знать хотелось, кто и какой был тот, что строил, – сильный, большой?

– Не знаю, – смеется барии: – ведь я его не видал. Может, великан, а может, с тебя. Хочешь, я тебе картиночку подарю – Москва представлена.