Тюлевая баба

Ну, а чувства свои все-таки скрыть хочет, просит меня у нее отобедать. Сели мы за стол, я есть ничего не могу, такая она сидит передо мной отчаянная… Так я голодный и уехал… Делами я был тогда по горло завален, а тут еще одна сестра замуж шла, другая сестра имение покупала, все время у меня прошло в разъездах да в хлопотах до великого поста; на четвертой неделе поста я воротился домой и отовсюду слышу о вашем бедствии с мукою…

Приехал бы, матушка, и раньше, да страшная распутица была, а только спала немножко полая вода, видите, я и тут; даже у многих родных не побывал, спешил.

По дороге заезжаю к Анне Федоровне, гляжу кругом да соображаю: каковы бабы вышли?

– Как это вы сообразить можете? – спросили две дамы.

– Очень легко-с. Если бабы где удались, так люди там веселы, разряжены, по двору бегают собаки, хозяйка из окна глядит… А не удались бабы, то во дворе пусто, всякое животное избито и прячется, люди угрюмы, хозяйке нездоровится…

– Какие пустяки! – заспорили многие дамы. – Какие пустяки!

– Вот я приезжаю и вижу, что бабы, кажется, удались. Вхожу в дом, везде накурено благовонными порошками, в зале две новые канарейки поют: знаете, все уж подведено так, чтобы человека обольстить; стол под тончайшей скатертью, и на столе всякая всячина… и бабы возвышаются… изрядные бабы… Встречает меня Анна Федоровна, разряжена и довольна, но беспокойна; подводит меня к столу, потчует… Я у нее и спроси: а что ваши родные, Анна Федоровна? Что Глафира Ивановна да Алексей Петрович, как поживают?

Спросил, сударыня, да и не рад был: чуть меня Анна Федоровна не умертвила…

– Что же она говорила? – спросила Глафира Ивановна, преодолевая свое волненье.

– Что же было между вами? – спросили дамы. – Что?

– Ни словами рассказать, ни пером описать! – отвечал Петр Дмитрич.

– Ну, хотя одно ее слово передайте, – сказала опять Глафира Ивановна.

– Нет! Нет! Передайте все, все, все, все! – зажужжали дамы.

– Невозможно передать! Невозможно! – говорил Петр Дмитрии.

– Повторите ее слова!

– Да что слова! Не в словах дело! Анна Федоровна, вы знаете, женщина тонкая, ее на словах трудно поймать… Она глядела, сударыни, глядела так, что слов не надобно… Глядит, глядит на меня и приближается, приближается ко мне, точно братья-разбойники… знаете, там, у Пушкина…

– Да что ж говорила она? Ведь что-нибудь она вам да говорила!

– Имел честь и удовольствие доложить вам, что женщина она тонкая и ее на словах не поймаешь. Вскрикнула она: «А чтоб тебе добра не было вовеки!» – «Кому, Анна Федоровна?» – спрашиваю. «Да это, – говорит, – я об стол зашиблась, так на стол так сказала». – И сейчас же стала креститься и молитву читать. «Лукавый, – говорит, – попутал, грешные слова произношу».

– Однако пора ехать, – сказали некоторые дамы.

– Ах, ах! Давно, давно пора! – вскрикнули другие. – Засиделись мы у вас ужасно, Глафира Ивановна. Да и вас задержали, ведь вам тоже надо ехать.

– Да, я поеду тоже, – ответила Глафира Ивановна, – только дождусь мужа.

– Приезжайте-ка вы к Анне Федоровне, – сказала одна веселая дама, – приезжайте, мой ангел, от души натешимся!

– Да, приезжайте, Глафира Ивановна, приезжайте! – подхватили остальные дамы. – Вы приедете, как будто вы ничего не знаете… Мы вас там будем ждать; обещаетесь нам, что приедете?

Глафира Ивановна обещалась, и все дамы от нее уехали.

Глафира Ивановна стала быстро ходить взад и вперед по гостиной, а Петр Дмитрич ходил за ней; потом Петр Дмитрич остановился и начал:

– Экие чечетки эти дамы, а ведь преехидные!

Глафира Ивановна ничего не отвечала и, кажется, слов Петра Дмитрича не слыхала; она ходила все быстрей и быстрей; видно было, что мысли у нее роились, и что все ее чувства волновались.

– Не правда ли, Глафира Ивановна, что они преехидные? – опять сказал ей вслед Петр Дмитрич.

– Да, да! – ответила Глафира Ивановна. И все носилась по гостиной.

– Если о них вам рассказать, Глафира Ивановна… Ведь я о каждой могу рассказать… Вот, например, хоть бы о Словчевской… Знаете ли вы, что эта Словчевская говорила? «Глафира Ивановна совсем нехороша! У нее даже одна нога короче, а другая длиннее; только что она это искусством от людей скрывает…»

Глафира Ивановна вспыхнула и вдруг остановилась.

– Какая лгунья эта Словчевская! – сказала она.

– Потом Словчевская говорила, что у вас все личико в веснушках ужасных, Глафира Ивановна, и что вы без притираний жить не можете! И поверите ли? Даже у нас все стали вас подозревать, а здесь и подавно обрадовались до смерти.

Глафира Ивановна опять остановилась.

– Злым языкам всегда верят, Глафира Ивановна… Очень злые есть языки, а впрочем, бывают и большие несчастья, – могло и с вами несчастье случиться, могли вы прекрасный цвет лица потерять, могли тоже как-нибудь оступиться и ножки себе повредить…

И Петр Дмитрич умолк; он стал глядеть на Глафиру Ивановну так пристально и печально, точно с ней случилось такое несчастие.

– Многие об вас очень жалеют, Глафира Ивановна…

Тут Глафира Ивановна его перебила, Глафира Ивановна заговорила…

Часа через два Петр Дмитрич простился с Глафирой Ивановной и уехал. Ехавши, он все сам себе улыбался, а после часто говорил своим знакомым: «У Глафиры Ивановны не одна стрелочка в сердце в тот день засела!»

Глафира Ивановна надела свое лучшее платье. Какие чудесные были на ней башмачки! Глафира Ивановна не один раз посмотрела на свои ножки и не один раз погляделась в зеркало, не один раз подходила к тюлевой бабе, не один раз Глафира Ивановна задумывалась, не один раз улыбалась и хмурилась, – и нетерпеливо ждала Алексея Петровича.

Алексей Петрович приехал домой весел и радостен.

– Глаша! – кричал он еще со двора Глафире Ивановне. – Все бабы я видел, – все ничтожные, Глашенька, все до одной!. Только у тетеньки не видал, да без сомненья – тоже…

Глафира Ивановна быстро пересказала мужу, что слышала от Петра Дмитрича о тетке и о Словчевской. Алексей Петрович ужасно вспылил, стал вскрикивать и грозиться:

– Нет, Глаша, нет, это ни на что не похоже! Я им отплачу! Меня Словчевская узнает!. Нет, Глаша, я этого не спущу!

– Поедем к тетеньке, Алеша, – сказала Глафира Ивановна, – пора.

– Лучше совсем не ездить туда, Глаша. Зачем ездить? Только чтоб сердце замирало?

– Поедем, Алеша. Поедем, я хочу.

Им подали коляску, и они поехали к Анне Федоровне. Дорогою они молчали. Глафира Ивановна думала и волновалась. Алексей Петрович пересердился и притих; так они доехали до Журбовки.

Барский двор был заставлен экипажами, дам была полна гостиная; все они ждали Глафиру Ивановну.

Глафира Ивановна вошла в гостиную словно ослепленная и ошеломленная, голова у нее кружилась и в глазах темнело. Дамы протягивали ей руки, вскрикивали, говорили, – она никому ничего не отвечала. Анна Федоровна встретила ее, и они похристосовались. Губы у обеих были холодные. Анна Федоровна проговорила что-то чуть слышно, а у Глафиры Ивановны вовсе не стало голосу ей ответить. Глафира Ивановна села на диван, как раз против праздничного стола. Тут она немножко пришла в себя… Бабы у Анны Федоровны были хороши, но с тюлевой бабой их сравнить было нельзя.