Хроники Фруктовой революции

Очнулся в темной комнате на полу. Все тело ломило, голова раскалывалась от боли. Через окно сквозь прутья решетки тускло светила луна. Я с трудом встал и попытался найти дверь. Двери не было. Меня вырвало. Рита приготовила на ужин тушеную картошку с курицей. От запаха полупереваренной еды меня стошнило еще раз. Я подполз к окну и в бредовом состоянии просидел там до самого утра.

Когда рассвело, я увидел, что дверь в комнате все-таки есть. Массивная, оцинкованная дверь с глазком. Плотно пригнанная к стене, без ручки и замка. Видимо, она запиралась снаружи на засов. Возле двери стояло ведро. В ведре была морковка.

Я не знал, где я, кто меня похитил и зачем мне оставили полное ведро морковки. Слишком жутко, чтобы походило на розыгрыш. Слишком странно, чтобы было правдой. Я не орал, не разбивал в кровь кулаки об дверь. И совсем не потому, что взял себя в руки или приготовился умирать.

У человека за большинство реакций отвечает мозг рептилии. Он дремлет и в случае опасности мгновенно принимает решение – нападать или бежать. У меня была еда, я сидел в теплом сухом помещении, и моей рептилии ничего не угрожало.

Прошла неделя, я отмечал дни, складывая под окном кусочки морковки. Я хладнокровно подсчитывал, насколько ее хватит. Сильно хотелось пить. Первые дни я дико переживал, как плохо сейчас моей маме, как она переживает из-за того, что я пропал. На второй неделе жалость сменилась завистью – она в любой момент может открыть кран и попить.

Через десять дней морковка кончилась, как я ее ни экономил. Я лежал в позе эмбриона и думал о своем будущем ребенке. У Риты шла одиннадцатая неделя беременности. В голове вдруг щелкнуло – на этом сроке у ребенка появляется обоняние.

Ночью, когда я лежал в отключке, в ведре появилась вода. Я не слышал, как открывалась дверь. Словно вода просто материализовалась из воздуха. Я пил и чувствовал животную радость. Меня переполняла благодарность к своим похитителям. Они не оставили меня, они заботятся обо мне. Пусть извращенным способом, но заботятся.

Воду нужно было экономить. Пять глотков на рассвете и пять, когда стемнеет. Мир исчез. Даже во сне я больше не покидал свою ореховую скорлупку. Когда появилась вода, я стал мучиться бессонницей. Хотя раньше постоянно отрубался. Я пялился на ведро с водой и вел бесконечные подсчеты, насколько мне ее хватит.

Через пятнадцать дней я сорвался. Когда стемнело, я, как обычно, хотел сделать пять глотков, но не смог остановиться. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять. Минус день. Минус два дня. Три. Четыре. Пять. Вода кончилась. Ее оставалось на пять дней. Мне стало душно. Я с трудом поднялся и поковылял к окну. Нужно было несколько глотков свежего воздуха. В животе плескалось. Я не сделал и пары шагов, как меня вырвало. Я успел подползти на четвереньках к ведру, как меня вырвало второй раз. Теперь воды было дня на два. Я равнодушно делал законные пять глотков утром и пять вечером и отползал от ведра.

В книжках часто пишут, как люди, вынужденные голодать, грезят о деликатесах. Со мной такого не было. Я довольствовался тем, что было. Пил воду, смешанную с собственной блевотиной, и ничего вкуснее быть не могло. Возможно, у меня атрофировались рецепторы или сработал какой-то защитный механизм. Рептилия полностью подчинила личность, и ничего человеческого во мне не осталось. Всего за каких-то пятнадцать дней.

На шестнадцатый день дверь камеры открылась, и кто-то швырнул внутрь мешок. Я проснулся, потому что мешок попал прямо в меня. Из него рассыпалось что-то круглое. Яблоки. Целая куча пахучих яблок. Красные, с червоточинкой. Их запах заполнил все пространство камеры, перебивая даже запах дерьма.

Сначала я ел их целиком, с косточками и червяками. Червяков даже выковыривал и ел отдельно. Появилось хоть какое-то развлекалово, которое, впрочем, быстро осточертело, и я стал швырять огрызки в окно. Часто огрызки попадали в прутья решетки и отскакивали назад. Тогда я придумал игру. Нагрызал целую кучу огрызков и устраивал соревнование между собой из настоящего и будущего. Номер один и номер два. Я из будущего всегда побеждал.

На меня накатило равнодушие. Плевать, сколько яблок осталось и когда они закончатся, и пару дней я обжирался. И тут случилась странная штука. Организм перестал сопротивляться и больше не требовал ничего лишнего. Я ел ровно столько, сколько нужно для поддержания жизни. Два яблока в день. Рептилия перестала мной управлять, ей больше не подчинялось мое тело.

Через двадцать дней с рук начали слазить ногти. Они слезали, как слезает подсохшая корочка с поджившей болячки. Паники не было, страха тоже. Я чувствовал свое усохшее тело как кокон, из которого мне предстоит выбраться. Кожа шелушилась и отваливалась небольшими кусочками, как перхоть. Волосы на голове были как солома. Кружилась голова, но спал я теперь мало. Слух обострился, по ночам я слышал, как кто-то подходит к двери и стоит возле нее. Или это были глюки. Больше я не вставал. Все время лежал возле двери рядом с полупустым мешком яблок и пялился в окошко. Теперь я считал дни, откладывая каждый день по яблочному семечку.

Прошло еще десять дней. В голове шевелились чужие равнодушные мысли. Рита уже сделала аборт. Или решила оставить ребенка. Мама сошла с ума. Или выбросилась из окна. Ко мне это не имело никакого отношения. Я ем яблоки и хожу под себя. Отползать для этого в дальний угол камеры нет ни сил, ни желания. На тридцать второй день дверь открылась. В глазах двоилось, я с трудом сфокусировал взгляд на двух высоких силуэтах. Меня взяли под руки и вынесли наружу.

4

В соседней комнате меня бережно опустили на стул, сунули стакан воды. Это был Роб. Лицо второго мне показалось знакомым, но я никак не мог его вспомнить.

– Попей и прими душ. Одежду найдешь в душевой, – сказал Роб.

Я спросил, зачем меня похитили. С непривычки выговаривать слова было тяжело и неприятно. Роб улыбнулся.

– Сегодня никаких вопросов. Макс, покажи, где здесь душевая.

Макс. Как я не понял сразу, что это он. Стал таким же худющим, как и Роб. Наверное, из-за этого я его не узнал. В детстве Макс был пухлым очкариком.

Я с трудом поднялся со стула и пошатнулся. Роб поддержал меня за плечо.

– Ничего сегодня не ешь. Это может тебя убить, – сказал он мне и тихо добавил: – Я тебя жду.

Будто хотел, чтобы Макс его не услышал. Будто это очень важно.

Я шел за Максом по обшарпанному коридору и держался за стенку, чтобы не упасть.

– Выход здесь, – кивнул Макс на железную дверь. – Пройдешь прямо минут десять и выйдешь на трассу.

Я спросил, где мы находимся.

– Бывшая скотобойня. Тебе сюда, – Макс толкнул деревянную дверь в конце коридора.

Прежде чем уйти, Макс похлопал меня по плечу и сказал:

– Ты держался молодцом. Но подумай хорошо, прежде чем возвращаться.

Со мной играли в какую-то игру. И участливое отношение Роба, его доверительность больше не казались мне искренними.

Я вошел в раздевалку. На грубо сколоченной скамейке лежали джинсы и майка. В углу висело зеркало. Я снял вонючее тряпье и посмотрел на свое отражение. В зеркале отражался скелет марионетки с суставами-шарнирами и огромными глазами на незнакомой маске. Раньше я был огромной бесформенной глыбой жира, с которой теперь искусный скульптор убрал все лишнее.

Душевая была огромной, перегородки делили ее на множество секций. Стены были выложены белым кафелем. Кое-где плитка отвалилась и обнажила серую штукатурку. Я стоял под струей ледяной воды и привыкал к своему новому телу. Чувство, что мою голову пришили к чужому туловищу, стекало вместе с грязной водой в дырку под ногами.

Мне повезло, на шоссе я тормознул первый же грузовик. Домой дополз только к обеду. Дверь мне открыла Рита. Она была в моей любимой майке с бандитской рожей Хайзенберга. Сначала она меня не узнала, потом бросилась на шею, едва не сбив с ног. Мама была на работе. Рита позвонила ей в библиотеку, и через полчаса она уже причитала и плакала, повиснув на любимом сыночке. Я ничего не сказал, где был. Наплел, что очнулся на шоссе и ничего не помню.

Мама меня без конца трогала, не веря, что скелет перед ней и есть ее сын. Тут же заметила, что у меня нет ногтей. Я чувствовал себя вещью, которую придирчиво осматривают после того, как она побывала в чужом пользовании.

– У нас будет внук, – сказала мама и улыбнулась Рите.

Я хотел спросить – у кого это у вас, но сдержался. С недовольством отметил, что внешне мама ничуть не изменилась. Ни постарела на десять лет, ни стала полностью седой, ничего такого. Будущий внук стал для нее отличным утешением.

Мама хотела отвезти меня в больницу, но я отказался. Сил у меня было мало, и я отключился, как только добрался до кровати. Но ненадолго. Меня разбудил запах жареной курицы. Мама решила отпраздновать мое возвращение. В детстве она мне всегда ее готовила на день рождения.

Я вдыхал запах горелой куриной кожи, смазанной чесноком и майонезом, и стал задыхаться. Я открыл окно, но этот запах перебивал свежий воздух. Меня вырвало прямо на подоконник. Мне стало страшно. Внутри была пустота. Это ощущение шло из желудка. Он не хотел мяса. И еще одно неприятное открытие. Я не был рад возвращению. Взаперти я принадлежал только себе, и никто на меня не претендовал. Там были только я и мое тело.

Я пытался себя убедить, что во всем виновато длительное голодание, что кусочек жареной курицы пойдет мне только на пользу. Но желудок обещал, что не примет мяса. Я попытался унять дрожь и незаметно проскользнул в ванную за тряпкой, чтобы убрать за собой.

Мама не давала мне снова заснуть и заглядывала в комнату каждые десять минут. Я сделал над собой усилие и вышел к праздничному столу. Тут меня ждали очередные новости. Мама устроила Риту к себе в библиотеку. Хитрый ход конем, чтобы уйти в декрет, не проработав и полгода. В университете Рита взяла академический отпуск.

Все было решено без меня. Благополучное оптимальное решение. Две женщины против всего мира ради одного ребенка. Идиллия, которую я немного подпортил своим возвращением. Я наблюдал, как план на ходу перекраивается. Меня включили в семью и отвели в ней свое место. Окончить университет. Выйти на работу. Приносить в дом деньги.

Мама вытащила из духовки запеченную курицу с картофелем. Отломила две ножки и положила на мою тарелку. Я сказал, что не буду, и отодвинул тарелку.

– Я тебя не узнаю, – со стоном сказала мама. – Что они с тобой сделали?

Вдруг я вспомнил случай из детства, как в первом классе мама меня кормила геркулесовой кашей. Последние несколько ложек я так и не смог проглотить и весь день ходил с полным ртом каши. Выплюнуть я ее смог только дома, когда разрешила мама. Этот случай она рассказывала всем знакомым с большим умилением. Я расхохотался и встал из-за стола. Рита и мама смотрели на меня как на помешанного. Давясь от смеха, я пошел спать.

Итак, в двадцать два года я в первый раз в жизни принял осознанное решение. Отказался есть жареную курицу.

На следующий день я отправился на скотобойню. Дверь была закрыта, на стук никто не отозвался. Не знаю, как давно скотобойню забросили, но, кроме нескольких выбитых стекол, никаких следов запустения не было. Только металлический забор, сужающийся к огромным воротам, был частично разрушен. С северной стороны здания я разглядел через большое окно просторный зал с крюками, подвешенными под потолком. Здесь же была лестница, которая вела в подвал. На двери висел замок.

Примерно через час к скотобойне подъехал подержанный красный «Рено». Это был Макс. Он крепко пожал мне руку и, открыв в дверь, повел к Робу. Как я узнал позже, он здесь жил.

Когда мы вошли, Роб отжимался от пола. На нас ноль внимания. В комнате стоял разложенный диван, на журнальном столике лежали стопкой книги. Что-то по психологии и ветеринарии. Наконец он закончил отжиматься и поднялся. Я поинтересовался, какого черта он мне не открыл сразу, но Роб ничего не ответил. Сказал только, что рад меня видеть и хочет мне все здесь показать.

Мы прошли мимо комнаты, где меня держали. Она была рядом с комнатой Роба. Странно, но я ни разу не почувствовал его присутствие рядом. Мы вышли наружу.