Прибавление семейства

Густые брови вразлет, длинный крючковатый нос, тонкие, прихотливого рисунка губы, все атрибуты дьявольской силы были на месте, только глаза немного подвели, не горели темным адским огнем, а были серые, как у обычного человека.

Под рубашкой угадывалось сильное худощавое тело, и Ирина вдруг почувствовала странное волнение. Даже голова закружилась, поэтому, когда она, дочистив последнюю букву, стала спускаться, то пошатнулась, но незнакомец сразу подхватил ее за талию.

– Осторожнее, дорогой товарищ, – сказал он, ставя Ирину на пол.

Сердце забилось сильнее, и Ирине сделалось немножко жутко и в то же время радостно, как бывает на американских горках.

Убедившись, что она на земле и в безопасности, мужчина накинул пиджак и пробежался по залу, легко перебирая длинными и стройными ногами. Вероятно, ему понравилось увиденное, потому что он зычным и хорошо поставленным голосом поблагодарил студентов за работу и отпустил по домам.

Любопытство снедало ее, но Ирина побоялась выдать свой интерес к незнакомцу и не спросила, кто он такой.

Долго мучиться, впрочем, не пришлось, тайна разрешилась на следующее же утро, когда хмурые студенты собрались на набережной, чтобы стройной колонной прошествовать по Дворцовой площади, выражая таким образом свой восторг и солидарность.

Стояло промозглое осеннее утро, под ветром и дождем Нева зябко подергивалась мелкой рябью, безнадежно серые тучи лежали так низко и так густо, что восходящее солнце с трудом угадывалось в них.

Ребята шли по трое под одним зонтом, прижимаясь друг к другу, как пингвины, кому не хватало места, поднимали воротники, сутулились, дышали на озябшие пальцы и прятали их в рукавах. Хуже всего было то, что Дворцовая площадь не могла сразу вместить все народные массы, кои в добровольно-принудительном порядке выгнали на демонстрацию, перед нею скопился довольно серьезный затор, и приходилось двигаться медленно или вовсе стоять на месте, отчего холод и сырость пробирали до самых костей.

«Неужели надо обязательно всем трудящимся простудиться, чтобы коммунизм наконец победил, – желчно думала Ирина, с трудом шевеля онемевшими пальцами ног, – или хоть делали бы революцию летом, когда погода хорошая. Нет, надо было обязательно в ноябре…»

Тут ее мрачные размышления были прерваны появлением вчерашнего незнакомца. Он, в темной куртке с капюшоном еще больше похожий на черта, лавировал среди студентов, выкрикивая: «Ребята, не толпимся, не напираем, держим строй!»

Оказалось, что это Илья Максимович Чернов, новый секретарь парторганизации университета. Ирина изумилась, так не похож он был на типичного партийного функционера, толстомясого, величавого, с тусклым взглядом. «Сбой системы» – усмехнулась она, а Чернов, как истинный коммунист, наскучив смотреть на сизые от холода носы и унылые лица, решил поднять народный дух песней.

«Давайте, ребятки, запевай, – крикнул он и начал: – «Угрюмый лес вокруг стоит стеной…»

Голос у него оказался низкий и сильный, и студенты подхватили сначала нехотя, поневоле, но быстро воодушевились, и песня зазвучала неожиданно стройно и хорошо.

Через несколько мгновений Ирина с удивлением поняла, что вместе со всеми выводит «вперед друзья, вперед, вперед, вперед!», хотя мало что в жизни нравилось ей меньше, чем хоровое пение.

Люди из других колонн весело оглядывались на них, махали, подмигивали, какой-то дядечка, с лицом обветренным и морщинистым, как печеное яблоко, от избытка чувств протянул Ирининой подружке флажок, и она стала энергично им размахивать, отбивая такт.

Холод вдруг отступил, и вообще у Ирины возникло странное ощущение, что она сейчас делает что-то важное и полезное для людей, и от этого на сердце стало легко и спокойно. Умом Ирина понимала, что это не более чем стадный инстинкт, но чувство единства оказалось очень приятным… Так день, от которого Ирина не ждала ничего хорошего, подарил ей одно из самых светлых воспоминаний.

С песней «Маленький трубач» колонна подошла к Дворцовой, но тут их голоса были заглушены фальшивыми криками ура и лозунгами из репродуктора.

Нет, Ирина не влюбилась в Чернова в полном смысле этого слова, но иногда позволяла себе помечтать. Даже не совсем мечтать, а как будто сочинять роман с собой и с Черновым в главных ролях. Всякие там были сцены, и романтического признания, и первой ночи… Чего только девушка не вообразит себе, когда знает, что никто не заглянет в ее мысли! И надо ли уточнять, кого Ирина представляла в роли мистера Рочестера, в сотый раз перечитывая «Джейн Эйр»?

Невинные романтические мечты оставались мечтами, она не искала встреч, но сплетни и слухи о секретаре парторганизации впитывала как губка, благо недостатка в них не было. Чернов сразу сделался в универе фигурой заметной и даже слегка одиозной, о нем судачили больше, чем обо всем руководстве, вместе взятом. До назначения в университет он был первым секретарем крайкома где-то на Севере, и знающие люди утверждали, что столь существенное понижение в должности бедняга схлопотал за нелады с коммунистической моралью. Вроде бы имел роман на стороне, что является отличным поводом убрать человека, если его хотят убрать.

Другие возражали, что ничего подобного, роман, конечно, может быть, и был, кто без греха, в конце концов, но Чернов оказался в универе не поэтому. Надоело человеку задницу морозить, потянуло в цивилизацию на склоне лет, вот и согласился на нижестоящую должность.

Третьи говорили, что любовные похождения ни при чем, просто терпеть кипучий идиотизм Чернова оказалось не под силу даже чукчам.

Действительно, вступив в должность, Илья Максимович тут же принялся совать свой крючковатый нос во все сферы университетской деятельности, в том числе и те, где до сих пор прекрасно обходились без него.

Интеллигентные профессора вздрагивали при одном только упоминании Чернова, который строго следил за идеологией учебного процесса, кидаясь на любое проявление вольнодумства, как бык на красную тряпку. В университете обязаны воспитывать в первую очередь коммунистов, а специалистов далеко потом, – вот каким было кредо Ильи Максимовича. За это ему дали кличку Комиссар, и, в общем, неясным оставалось только одно – действительно он такой истовый дурак или просто притворяется лучше других. Особенно ярко Чернов проявил себя в конфликте с профессором Зиновьевым, прекрасным ученым и блестящим преподавателем. На его лекции собирались, как на спектакль, студенты со всех факультетов, сидели на подоконниках и на полу. Зиновьев умел увлекательно подать самый скучный материал и сам был человеком очень обаятельным и интересным, с богатым прошлым. Отсидел несколько лет в лагере по ложному доносу (говорить об этом вслух в те годы было не принято, но все знали), воевал, много путешествовал с археологическими экспедициями, бывая в самых отдаленных и опасных уголках мира. В общем, биография, достойная приключенческого романа. Много выпало на его долю опасностей и лишений, но на склоне лет судьба наконец дала ему то, чего он был давно достоин, – высокую должность, международное признание, известность, искреннее уважение коллег и студентов. Казалось бы, самое время наслаждаться жизнью, но не тут-то было. Профессор разработал свою теорию развития общества, которая, если Ирина правильно поняла, заключалась в том, что смена общественно-экономических формаций происходит не от производительных сил и производственных отношений, а в результате взросления человечества и его духовного развития. В рамках партийной бдительности Чернов присмотрелся к теории Зиновьева и обнаружил, что данная концепция слегка отличается от марксистско-ленинской, а значит, в корне неверна. Илья Максимович категорически потребовал, чтобы идиотский схоластический бред профессора не выходил за пределы его письменного стола. Дома, наедине с собой, ради бога, пусть изобретает любую чушь, а на службе следует придерживаться общепринятых концепций, учебного плана и пятилетнего плана работы кафедры. Нельзя в старейшем университете страны пудрить всякой ересью неокрепшие студенческие мозги, не говоря уже о соискателях и аспирантах, которые должны заниматься научной, а не антинаучной работой. Что будет, если неопытные ребята попадут под тлетворное влияние Зиновьева, и, вооружившись ложными идеологическими предпосылками, напишут диссертации, от которых поседеет ученый совет? Получится, что люди зря потеряют три года жизни, оттого, что начальство потворствовало некомпетентному специалисту?

Зиновьев за долгую и бурную жизнь видал врагов и пострашнее Ильи Максимовича, поэтому продолжал гнуть свою линию. А Чернов – свою. Взывал к завкафедрой, к парторгу, а когда это не помогло, созвал экстренное партсобрание, прошедшее так остро, что потомки долго еще будут слагать о нем саги.

Когда Илья Максимович с трибуны горячо призвал Зиновьева оставаться в рамках марксизма, тот ответил, что настоящий ученый тратит свои силы как раз на то, чтобы выходить за рамки, а не придерживаться их. Наука служит для познания мира, а не для оправдания умозрительных концепций, о чем, кстати, Маркс и Энгельс многократно упоминали в своих работах. Вот именно, парировал Чернов, сначала познайте, а потом уж выдвигайте, потому что чем меньше фактов, тем стройнее теория. С этим последним утверждением Зиновьев согласился, но заметил, что науку двигают вперед не только исследования, но и дерзкие гипотезы и честные дискуссии. Илья Максимович обидно засмеялся и сказал, что в данном случае оппоненты должны представлять свои аргументы в таблетированном виде. На это хамство можно было отреагировать только в духе «сам дурак», что и было сделано.

В общем, это собрание выгодно отличалось от обычной нудной говорильни.

Ирине было немного стыдно, что она почти влюбилась в зашоренного коммунистического долдона, но сердцу не прикажешь. Все равно оно вздрагивало, когда она встречала в универе Илью Максимовича, несущегося подавлять инакомыслие с нехарактерной для партийного функционера скоростью.

Надо было его презирать, а она млела. Больше того, в голову начинали закрадываться предательские мысли, что Чернов, естественно, не прав, но не на все сто процентов. Так ли уж необходимо морочить студентам головы теорией, которая не признана никем, кроме тебя самого и нескольких сотрудников кафедры, склонившихся не перед убедительностью научных аргументов, а перед обаянием твоей личности? Университет все-таки государственный, и твое имя пока не носит… С другой стороны, мир меняется, значит, меняется и представление о нем, строгие рамки марксизма становятся тесны. В любом случае прав тот, кто за развитие, а не тот, кто за бессмысленные запреты.

Неизвестно, чем бы кончилось противостояние упертого коммуниста и не менее упертого сторонника свободы мысли, но в День Победы Чернов пришел в медалях, и выяснилось, что в сорок третьем году он, прибавив себе два года, сбежал на фронт и прошел до самого Берлина, причем воевал примерно там же, где Зиновьев, и даже награды у них одинаковые. Мужчины обнялись, выпили, и помирились. Илья Максимович прекратил гонения, а Зиновьев вроде бы перестал продвигать свою концепцию. Хорошо это было или плохо для науки, Ирина не знала. На лекциях профессора она с увлечением слушала рассказы об исторических личностях, а теоретические выкладки пропускала мимо ушей, считая, что мир слишком сложная штука, чтобы его можно было объяснить чем-то одним.

Иногда, мечтая о Чернове, Ирина представляла, какой должна быть жена у такого интересного мужчины. В воображении рисовалась то фантастическая красавица, то, наоборот, отвратительно бесформенная субстанция, от которой пойдешь гулять даже ценой карьеры.

Оказалось, ни то ни другое. Однажды в универе распределяли билеты в театр, где, кажется, при отсутствии нормальных пьес взялись инсценировать протоколы производственных совещаний. Зрелище обещало стать невыносимым, но не пойти было нельзя, силами студентов и школьников требовалось продемонстрировать граду и миру, что подобное искусство пользуется спросом у советских граждан.

Для лучшего понимания великой пьесы прихватили с собой несколько бутылок рислинга, чтобы распить в антракте, но, увидев в фойе Чернова с женой, отказались от этого плана. Илья Максимович начал искоренять пьянство в студенческой и преподавательской среде еще задолго до генеральной линии партии, что, конечно, не добавляло ему народной любви.

Ребята сокрушались, что еще полтора часа придется смотреть этот бред на сухую, а Ирина исподтишка глазела на жену Чернова и удивлялась, насколько она не соответствует образу коммунистической супруги.

Это оказалась совершенно обычная, даже невзрачная женщина средних лет, одна из многих, на которых не остановится глаз.

Высокая, крупная, нос картошкой, жена Ильи Максимовича, наверное, в молодости не была даже хорошенькой, и с годами не приобрела того специфического лоска, по которому сразу видно номенклатурную супругу. Похоже, Чернова просто нацепила на себя первое, что под руку попало, расчесалась и пошла, даже не накрасившись. Наверное, простые черные брюки сшили лучшие портные города, а пушистый ангорский джемпер был куплен в закрытом распределителе, но на нескладной фигуре Черновой все это выглядело не лучше продукции фабрики «Большевичка». В общем, Чернова показалась Ирине живым воплощением сакраментального и риторического вопроса «и что он в ней нашел?».

Пряча за спинами сумки с вином, студенты изо всех сил старались стать невидимыми, но Черновы им кивнули, пришлось подойти и поздороваться.

– Мужайтесь, дети мои, – сказала Чернова, улыбнувшись.

Улыбка очень ей шла, но тогда Ирина предпочла этого не заметить, чтобы не разрушать в своем сознании образ недалекой и безвкусной бабы, совершенно неподходящей для роли супруги крупного руководителя.

Решив поиграть в демократию, Илья Максимович поздоровался с парнями за руку, а девушкам учтиво кивнул, и во взгляде его Ирина прочла восхищение и призыв, и по телу прокатилась теплая волна радости, что она нравится такому мужчине.

Ирина невольно поежилась от стыда, вспоминая свои тогдашние мысли.

В тот вечер она, глядя с третьего яруса не на сцену, а на седеющую макушку Черновой в партере (даже волосы не красит, какой позор), упивалась своей юностью, уверенная, что навечно останется красивой и молодой, и чувствовала себя победительницей. Пусть Илья Максимович живет с женой, но мечтает он об Ирине.

Тогда она еще не знала, как быстро летит время, неумолимо забирая и красоту, и молодость, оставляя тебе только горечь несбывшейся мечты.

Вскоре Ирина отправилась писать дипломную работу, и потихоньку забыла об Илье Максимовиче и о своих чувствах к нему. Когда он в торжественной обстановке вручал ей диплом, сердце привычно замерло, но лишь на секунду. То была прощальная улыбка беззаботной юности на пороге взрослой жизни.

Она вышла замуж, родила Егора, и, погрузившись в семейный быт, чувствовала себя счастливой. Точнее, уговаривала себя, что счастлива, раз ее мечта сбылась.

Пусть самые откровенные ласки мужа не способны были вызвать в ней и тени того трепета, что она испытала от мимолетного прикосновения Чернова, это было не важно. Ведь романтические восторги и страсти бывают только в книгах, да и то не самых лучших.

У тебя полная семья, муж и сын, значит, ты счастлива, а если нет, то сама виновата, – эта парадигма была разлита в воздухе, и оспорить ее казалось не просто невозможным, а кощунственным.

Развод стал для Ирины сокрушительным ударом. Каждый вечер, уложив Егора спать, она запиралась в ванной, и, включив воду в полную силу и прижав к лицу полотенце, не плакала, а натуральным образом выла от боли и унижения, без конца повторяя «за что? за что?». И не находила ответа.

Иногда в густом киселе отчаяния и гнева, из которого состоял тогда ее мозг, проблескивали искорки понимания, что после ухода мужа жить сделалось проще и легче. Не надо наглаживать сорочки до идеального состояния, наводить стрелки на брюках, готовить, приноравливаясь к чужим привычкам и капризам, да и грязи в доме стало на порядок меньше. После развода она сама распоряжается бюджетом, всегда точно знает, сколько у нее денег, и сама решает, куда их потратить. Может откладывать, не опасаясь в один прекрасный день найти пустой конверт, потому что, видите ли, «Санек толкал клевую джинсу, я как раз такую хотел».

У нее появилось свободное время, чтобы развиваться профессионально, но разве это компенсирует такую трагедию, как развод? Наоборот, делает только хуже, ибо настоящая женщина должна упахиваться вусмерть на ниве домашнего хозяйства, и позор ей, если она отлынивает от этой своей великой миссии.