Двадцать писем Господу Богу

Двадцать писем Господу Богу
Мария Константиновна Голованивская

В основе романа – треугольник, но это не любовный треугольник. Вершины его определяются тремя понятиями Deus (Бог), Mors (Смерть), Eros (Любовь). Свои отношения с этими тремя первоосновами человеческого существования и пытается определить герой, находящийся у последней черты – на пороге смерти.

Мария Голованивская

Двадцать писем Господу Богу

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

1

– Глухо! – кричит он уснувшему механику.

Розовые лепестки разной плотности и разного размера, розовые лепестки, как будто даже немного липкие, падают ровным потоком с плодоносящего неба, белого, как молоко. Розовый крупный снег, сахарная расплющенная вата, ни ветерка, ни скрипа, касается щек, скользя оставляет влажные следы, касается носа, смазывая его запахом…

Болгария.

Может быть, Болгария с ее знаменитым розовым маслом?

…смешивается с волосами, даже немного трудно дышать, слишком уж много этих приторных сладостей в воздухе.

Берег.

Летом оживает воздух. В его голове на специальных извилинах должен быть записан и звук, и картинка. Вот он – воздух, наполненный жужжанием и порханием, но эти лепестки и берег с песком, на котором кардиограмма моря, спокойные мягкие колебания, вся поверхность едва дышащего моря в этих лепестках и – кто знает, почему – ни малейшего звука!

Он не слышит совсем ничего, словно выключен звук, он мысленно перебирает клавиши, вот это, кажется, звук, двигает, крутит, поворачивает. Нет звука, глухо.

– Глухо! – вновь кричит он уснувшему механику.

Мальчик появляется на берегу, в зеленых плавках, облепленный лепестками, ему хочется искупаться, он вытягивает носок, чтобы попробовать воду, но не может добраться до воды, покрытой плотной коркой этих чернеющих на глазах лепестков.

…И он ступает на воду и идет по ней (откуда это, откуда, как вспомнить, за какую нить потянуть?). Вода пружинит под ним, он прыгает на ней, как на батуте, и хохочет (звук!). Тогда и все подходят к морю, оглядываются на свои почему-то трехпалые следы. Вначале оглохший проверяет, выдержит ли эта корочка, уже сделавшаяся прозрачной как лед, а потом и все остальные, вслед за ним, убедившись, что вода твердая, пускаются вдогонку за мальчиком.

Что там всегда в глубине?

Удлиненные колеблющиеся растения, яркие веселые рыбы. Веселые, правда, не все. Они веселые, но в целом. Некоторые солидны и медлительны, некоторые трусоваты и суетливы, но форма их изумительна, в отличие от самого это тупорылого слова «форма», вязкого, как пластилин, безрадостного, как подростковый прыщ.

Бег становится все быстрее и быстрее, и поэтому мальчик в зеленых плавках приближается и приближается: шоколадная спина, влажные, слегка вьющиеся волосы на затылке. Надо догнать и обогнать его, ведь это мелькают не пятки, а дни, это молодость, когда все красивое вызывало только одно желание: догнать, схватить, взять.

Но лепестки застывают (кажется, так уже когда-то было), превращаются в леденцовую стену, и бегуны застывают, словно крошечные крабы в янтарном брелоке, кажется, с каких-то островов, где навсегда остановилась молодость.

Полная скованность, а под ногами жижа. Через секунду будет вода и жестяной волос, искрящийся до боли нож.

Все раскромсано: зеленые плавки, затылок, белое небо, песок, рыбы. Рыбы страшнее всего. Боль шевельнула своим жестяным волоском, превратившимся тут же в жилу, в канат, в шампур. Осколки жгут память. На этот раз не было звука – мелькает у него в голове, и он втягивает носом воздух прежде, чем открыть глаза.

Выдох.

Розовый свет сквозь веки.

На глазах камни.

Комната.

Страшный шум с улицы, разглядывать который в сотый, в миллионный раз – не сейчас…

– Ты спал?

Ровный голос, сине-фиолетовый, некогда столь сумасшедше любимый.

– Нет, – отвечает он, не поворачивая головы.

– Укол?

Симуляция обыденности, подавленная тревога, подражание профессионализму медперсонала.

– Пока нет.

– Будем обедать?

Он называет ее Мартой, хотя у нее совсем другое, красивое имя. Он называл ее Мартой, потому что они познакомились именно в марте, и это было настолько давно, что между днем знакомства и сегодняшним днем пролегла целая жизнь. Он хорошо помнил, что в той, иной жизни, в которой произошло их знакомство, они пережили друг к другу страсть, они сломали жизни, которые предшествовали их знакомству, и провели двенадцать лет вместе в крошечной квартирке в том самом городе, где родилась она и где родился он. И длилось это до того самого момента, как она выбросила из окна его вещи, моментально, импульсивно, не делая различия между тем, что бьется и что ломается, не простив того, на что закрывала глаза сотни раз, и что было свойственно, нужно сказать, в полной мере и ей самой – измены.

Она столь же стремительно уехала на другой конец света, оторвавшись от него пространственно и даже загадочным образом во времени, отставая на добрую половину суток и находясь по отношению к нему почти всегда «вчера». Она жила у какой-то своей подруги, деля с ней, как он подозревал, не только кров, но и постель, ездила на велосипеде, лопала сэндвичи, перешла, он был уверен в этом, на любимый «золотой» Winston, довела до совершенства свой и так всегда бывший элегантно-провоцирующим облик: узкие, как у мальчика, бедра теперь подчеркивались джинсами «нужной» модели, а маечка была «нужного» цвета и с «правильным» вырезом.

А потом появился и «умопомрачительный» костюм – это когда уже была первая работа в библиотеке – который делал из нее, высокой, смуглой, вызывающе коротко стриженной, с алым, как рана, ртом, настоящую секс-бомбу. И результат не замедлил сказаться: она нашла, соблазнила, увела (немыслимо!), вышла замуж и переехала сюда, в Европу, в город, о котором она мечтала всю жизнь.

Их завтраки, обеды и ужины призваны были имитировать нормальное течение жизни. Для него они становились все более и более символическими. Ему казалось, что пища приближала его конец. Но он для поддержания общения съедал по ложке всего, и Марта делала вид, убирая со стола, что не замечает его почти нетронутых тарелок. Они разговаривали мало. В самом начале они осторожно разглядывали друг друга, он понимал все, что видел, но эмоций не чувствовал, боль и болезнь убили почти все эмоции, направленные на внешний мир. Он даже почти уже не переживал то зрелище, которое представлял сам.

В начале болезни он часами проводил время у зеркала. С каким-то даже странным сладострастием он подмечал и периодически инвентаризировал все с поразительной быстротой нарастающие черты деградации и умирания. Теперь же, когда все говорило о скорой развязке, он совершенно потерял интерес к своей внешности, только время от времени разглядывал свою полупрозрачную руку, протягивая ее навстречу солнечным лучам. Почему-то охотнее он выбирал для этой цели именно закатное солнце, и каждый раз констатировал, тщетно пытаясь вспомнить название некогда обожаемого им романа, где как раз это качество ставилось главному герою в заслугу и отличало его от всех прочих обитателей созданного писателем мира: прозрачность. Так вот: он был прозрачен, проницаем, легок, как воздух, как стекло, как мысль младенца.

Его звали Ласточка.

Между ним и Мартой неясностей не было: она вытащила его сюда умирать, потому что здесь умирать комфортнее.

Может быть, в этом жесте была ее месть.

Может быть, это просто факт общей с ней биографии.

Она сняла для него эту квартиру, она научилась быть медсестрой, она рассказала мужу историю об умирающей подруге детства, она – зритель и участник драмы, которая, возможно, нисколько и не трогает ее.

Мотивы безразличны.

Так случилось, что они вместе ждут, и ждут одного и того же.

Вот он идет по лесу, держа за руку Ингрид, а сзади идет Марта, почему-то блондинка, и ужасно хохочет. «Ингрид прекрасно говорит по-русски, – говорит он, оглядываясь, Марте. – Вот посмотри, ее письма ко мне написаны как будто бы русской, хотя у нее в роду никогда не было русских, все истинные арийцы». После этих слов Марта начинает хохотать еще громче.

Ветки мешают идти, и он отодвигает их в сторону левой рукой, потому что правой обнимает Ингрид.

«Слишком яркое для осени освещение, – мелькает у него в голове, – и румянец на щеках Ингрид сияет ярче солнца». Лес редеет, Марта превращается в огромную птицу и, хлопая мощными крыльями у них над головами, устремляется назад, в чащу, из которой они выбрались с таким трудом. О чем они, эти больные сны? Последний взгляд через плечо, прощальная вибрация нейронов, которая вместе с воспоминаниями колышет еще черт знает сколько мусора. Но зачем, к чему?