Январежки

Сунь Цзы снится женщина, чьи глаза ярче звезд.

– Направо!

– Налево!

– Кругом!

Сунь Цзы слышит свой голос во сне, шепчет что-то наяву, теребит одеяло, по ночам в комнатах холодновато, чтобы людям лучше спалось.

Женский смех во сне.

Сунь Цзы слышит свой голос:

– Казнить!

…песок обагряется кровью.

Сунь Цзы просыпается, он не хочет вспоминать это, не хочет чувствовать, а ведь он гордился этим… когда-то…

Женский смех…

…песок, обагренный кровью…

Сунь Цзы не хочет вспоминать, сон не спрашивает, сон помнит…

Отсюда вижу еще двоих, скрипящих зубами во сне, палец одного из них дрожит на крючке, не надо, не надо, не на-а-а-адо – о-о, ну пожа-а-а-луйста, – нет, все происходит как всегда, он спускает крючок, грохает выстрел, она падает на ковер, он смотрит, он не понимает, как такое случилось, нет, нет, нет… Он вкладывает пистолет в её еще теплую руку, выходит из комнаты, торопится куда-то…

…просыпается.

Отсюда не вижу, кто это.

Да мне и неважно.

Они ходят по спальням из комнаты в комнату, собирают сны, бережно переплетают в причудливый узор.

Они.

На самом деле, он один. Людям просто кажется, что их несколько, когда он тянется к людям из высших измерений.

Он пытается понять, что было на самом деле.

Не понимает.

Прошлое не складывается, рассыпается на куски, он не понимает, он снова и снова смотрит чужие сны, кажется, люди сами не помнят своего прошлого, вспоминают то так, то эдак, прячутся от самих себя.

А вот сны не врут. Сны не умеют врать, сны говорят правду.

Он осторожно собирает правду – по крупицам, по каплям – правда рассыпается, разваливается, ничего не сходится, ничего, ничего, уи-и-и-ии….

К нему (к ним) приходит человек, просит что-нибудь от бессонницы. И для печени, а то за ужином съел лишнего, вкусно всё так у вас…

Человек ложится в постель, он (они) бережно касаются лежащего, снимают боль, человек перестает чувствовать свое тело, он едет в Лондон, только почему-то у вагончиков нет дверей, а едут по узенькому-узенькому мостику, а с мостика можно упасть…

…приходит утро.

Встает солнце.

Кто-то (отсюда не вижу, кто) замечает, что солнце каждый раз встает в одном и том же месте, в начале аллеи с перголами. Времена года здесь не меняются, здесь всегда лето, ну иногда под вечер холодает, и желтеют листья, опадают с легким шорохом.

Люди собираются в обеденном зале, пьют… ну, кто что пьет, кому что нравится, Сунь Цзы шоколад оценил, в его времена в его краях такого не было, только сегодня и шоколад дурной какой-то, зачем туда ягоды накрошили…

Кто-то врывается в зал, кто-то кричит, смотрите, смотрите…

Все бегут смотреть.

Не понимают.

Что за причудливое переплетение линий висит в пустоте большой комнаты.

Осторожно касаются линий, смотрят, как руки проходят насквозь.

Не понимают.

Но чувствуют.

Чувствуют и большую красную линию, которая постоянно меняет очертания, не знает, какой ей быть.

Прошлое, – говорит кто-то.

Прошлое, – вторят ему.

Кто-то кричит – громко, больно, отчаянно, отсюда не вижу, кто, вижу только кусочек его памяти, причудливые дилижансы, запах лошадей, стук копыт по мостовой, извилистые линии вытягивают его память, его прошлое, достраивают сами себя.

Собираются в зале у камина.

Все.

Торквемада говорит:

– Когда они узнают про нас все, они нас убьют. Потому что мы им станем не нужны.

Люди вздрагивают. И начинается по обычаю, шок-отрицание-торг-депрессия, да быть того не может, да с чего им нас убивать, да зачем…

А потом им становится страшно.

Собираются, решают, что делать, первый раз в жизни вместе решают.

Запутать их надо, запутать, говорит Макиавелли, сегодня одно вспоминаем, завтра другое…