Мороженое из муравьев

Он по-прежнему улыбался, и глаза его неестественно блестели.

– Извини, я сейчас, – сказал он посредине фразы, еще ослепительнее улыбнулся и исчез.

Я мысленно перебрала все за и против и не могла понять, что же все-таки не так. Слишком уж все сказочно, так не бывает.

Когда он вернулся из туалета, я заметила белую пудру на черном рукаве его пиджака, вздохнула про себя и попросила счет.

Заплатив свою половину, я пожалела аристократа с лихорадочно блестевшими глазами, но никогда не звонила ему больше. Он тоже исчез надолго. И мои худшие предположения потом подтвердились. Возможно, он и сейчас где-нибудь в одной из закрытых и дорогостоящих загородных клиник.

5. Попытка быть счастливой

И вот я поняла в какой-то момент, что для полного счастья не обязательно быть замужем, иметь лучшую в мире работу и самую дорогую машину. Ведь счастье – оно в самом ощущении счастья. Можно попробовать быть счастливой и с тем, что есть? Что в конце концов все крысиные бега за деньгами, карьерой, благополучием оборачиваются бессонницей и пустотой. Может быть, гораздо важнее просто уметь смотреть? Видеть. Слышать. Дышать. Наслаждаться простыми вещами. Хорошей книгой перед сном, телефонным звонком от старого друга, посылкой с теплыми вещами летом от мамы. Заботой неизвестных людей, твоей заботой о них.

Пусть это только возможность рассчитывать на себя и быть довольной тем, что есть, способностью удивляться, влюбляться и плакать, способностью, которая бесконечно обновляется вместе с клетками самого организма.

Можно просто вечером ехать с работы домой, смотреть из окна автобуса на мелькающие дома, деревья, лица и чувствовать себя счастливой. В любом городе любой страны, потому что и счастье, и несчастье мы носим с собой.

А еще можно не готовить ужин, а купить в местной греческой лавочке отменный гриль. Можно смотреть, как проворно мелькают лопатки под накрахмаленной белой курткой продавца, грека Теодороса, когда он разрезает розовое мясо осьминога для гриля.

– Чикен сувла? – улыбается он мне.

– М-м, – улыбаюсь я в ответ.

– Ты выглядишь усталой, Мария.

– Я устала, Теодорос.

– Все будет хорошо, ведь ты очень счастливый человек, я знаю. Я вижу столько людей каждый день. Ты мой самый счастливый покупатель, – добавляет добряк грек.

– Спасибо, я знаю, Теодорос. Я знаю.

Онкологическая комедия

Everybody needs a place to think.

    Slogan of BBC Four

Каждому нужно место, чтобы подумать

    Слоган телеканала BBC Four

I

Однажды мама повела меня к частному, очень хорошему врачу. Врач, добросовестная рослая женщина с встревоженными глазами, долго меня ощупывала, потом произнесла как приговор: пункция. Для меня это было что-то вроде опции, еще одно непонятно-смешное слово. Но когда в горло вонзился шприц, без всякого наркоза, стало больно, а не смешно. От неожиданности я заплакала, мама, заглянувшая в кабинет, тоже обняла меня и заплакала. Так мы сидели в коридоре, обнявшись, и плакали по непонятному поводу минут пять. Пожилая медсестра высунула голову из лаборатории и потом, появившись в дверях целиком, вынесла маленький стеклянный колпачок с коричневой жидкостью.

– И чего рыдаешь, больных пугаешь? – сказала она уютно. – На-ка вот, выпей.

– Это что? – спросила я сипло.

– Коньячок, – сказала медсестра, подмигнув. Коньячок оказался обыкновенной валерьянкой.

Нас снова пригласили в кабинет врача.

Не отрывая взгляда от бумаг и не переставая царапать ручкой, она скороговоркой диктовала: пятый диспансер, врач Овечкин, мой коллега, вас устроит.

– Организм крепкий, недели две все займет, прооперируют тебя, и будешь у нас всех здоровей, – улыбнулась она мне криво, оторвавшись от бумаг. – Мама, останьтесь на минутку.

Мне было 22 года. Девушка я была беспечная, легкомысленная, высокомерная и любознательная одновременно. В больницах не бывала никогда, и даже простудой обыкновенной болела редко. А потому, когда я переступила порог хирургического отделения Пятого онкологического диспансера, все мне было в диковинку, если не сказать в развлечение.

Врач Овечкин оказался смешливым колобком в очках.

– Я ваш лечащий врач, – заявил он при первой встрече, кокетливо сложив ладошки на животе.

– Правда? – ответила я и хотела было что-то сострить, но он быстренько сунул мне две пробирки, сказал, что зайдет завтра утром, и исчез. Я, подталкиваемая в спину молоденькой медсестрой, проследовала в свою палату.

Поначалу мое пребывание в больнице напоминало скорее отдых в санатории или поездку к родственникам, что-то совсем необязательное и очень расслабленное. Можно читать до обеда, можно всем письма писать на полгода вперед, можно валяться и потолок разглядывать, а можно и по палатам в гости ходить.

Правда, ходить особенно было не к кому. Вокруг лежали в основном упитанные русские бабульки да растрепанные женщины средних лет в махровых халатах с пачками разноцветных журналов на тумбочках. Я была самая молодая на этаже, да и во всей больнице, как потом оказалось, спасибо Чернобылю, облако от которого пролетело когда-то и над нами.

Первый день я наслаждалась непривычной атмосферой, веселилась, звонила друзьям, каверзно спрашивая: а вот угадай, откуда я? Перелистала все свои любимые книги, которые успела захватить с собой, решила штудировать языки и научиться вышивать, как моя соседка. Уснула я в прекрасном расположении духа.

На следующее утро спозаранку темноту взорвал омерзительный желтый свет, и женский голос немилосердно взвизгнул над ухом:

– Градусники!

– Где я? – судорожно дернулась тело. Какие, на фиг, градусники, еще же темно?

– Больная П., на анализы.

Я выползла в пижаме в коридор, еще плохо соображая, где нахожусь. Меня отвели в лабораторию. За столиком под электрической лампочкой сидел такой же невыспавшийся юноша.

– Руку, – сказал он.

«А сердце?» – чуть не ответила я. Симпатичный, отметила автоматически, пытаясь состроить ему глазки, но, поскольку они еще совсем слипались, эффект получился неудовлетворительный, хмурый юноша в белом халате даже не улыбнулся.

Я обиделась и ушла досыпать. Но не тут-то было.

Вся больница дрожала, гудела и позвякивала, как небольшой звездолет. Под нами справа скрежетали кастрюли в буфете, по коридору кого-то катили на скрипучей каталке в операционную, сверху слышались непонятные стоны. Сон отменялся.

Тут ходячие из нашей палаты потянулись на завтрак, я решила тоже сходить, полюбопытствовать, чем тут кормят. Натянув халат, пригладив волосы и сунув две ложки и вилку в карман, поползла в буфет. На пороге наткнулась на чью-то ногу и с грохотом выронила свои посудные принадлежности. Все головы разом повернулись в мою сторону. Я выпрямилась и побледнела. Почти у всех в нашем отделении со смешным названием «голова-шея» были какие-то наросты, шишки или лиловые опухоли на лице, у многих торчали трубки из горла, и при разговоре они хрипели. Палата прокаженных, полотна Босха, Страшный суд, подумала я. Остановившись в растерянности, собрала с пола свои ложки-вилки и вернулась в палату. Есть мне, конечно, расхотелось.

Я спустилась вниз в приемное. Здесь дежурили два огромных охранника в ватниках.

– А когда сегодня посещения начнутся? – спросила я самым своим дружелюбным тоном.

– Не начнутся, – хмуро ответил охранник. – Читать умеешь?

Я перевела взгляд вслед за его рукой. На стене висело свежее объявление: «С 15 февраля в нашем диспансере объявляется карантин. Прогулки, встречи и передачи запрещены. Главврач».