Фонарь Диогена

Фонарь Диогена
Мария Брикер

Он органически не переносит желтый цвет, терпеть не может, когда женщины пользуются парфюмом и откровенно с ним заигрывают. Он обожает чопорных горничных-англичанок, автомобили «Бентли», блондинок и овсяную кашу. Не так уж много заскоков у старика миллиардера, владельца крупнейшей европейской компании, с которым молодой бизнесмен Никита Верховцев мечтает заключить соглашение о сотрудничестве. Проблема в одном: окончательное решение старичок принимает только после ужина в семейном кругу. Никита предусмотрел все: меню, обстановку… даже горничную переодел в англичанку! Не учел только исчезновения своей любимой жены прямо накануне ужина…

Брикер Мария

Фонарь Диогена

От автора:

Настоящая история является вымыслом от начала до конца.

Сходство персонажей с реальными людьми случайно, как и возможное совпадение фамилий и имен героев.

Что такое любовь? Это – зубная боль в сердце.

    Г.Гейне

Пролог

Он встал на колени, приподнял девушку за плечи и со всей силой встряхнул: голова ее запрокинулась, рот приоткрылся, обнажив белоснежные зубы. Из уголка ее глаза выкатилась слеза, побежала к виску и исчезла в мокрых светлых волосах.

– Не плачь! – закричал он, опустил ее обратно на пологий влажный камень, схватил за запястье, прислушиваясь к пульсу, – разозлился, отбросил руку и с размаху ударил девушку по щеке, потом еще раз и еще раз. Он бил и никак не мог остановиться: голова ее от ударов моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы, один глаз закрылся, другой, словно подглядывал за ним, смотрел с упреком – он снова пощупал пульс. – Прости, прости… Все. Все. Все! – зашептал он, тяжело дыша, уложил ее голову ровно, заметил на своей ладони кровь, в панике вытер руку о мох и глубоко вдохнул несколько раз, чтобы избавиться от приторного ощущения дурноты. Отпустило, лишь пальцы рук все еще неприятно немели и не слушались. Он растер ладони, помассировал пальцы, закрыл девушке глаза, смахнул прилипшие прядки волос с ее лица, аккуратно уложил ее руки вдоль тела, сел рядом и долго смотрел на луну, пока она не утонула в темной зелени сосен на противоположном скалистом берегу озера.

Оставлять девушку одну ему не хотелось, но встало солнце, разлилось по озеру кровавыми кляксами, окрасило пурпуром валуны и скалы, поманило его к себе. Он склонился над девушкой, поцеловал в холодные губы, поднялся, спустился к кромке воды и пошел солнцу навстречу, чтобы ослепнуть и навсегда погрузиться в темноту.

Глава 1

Меню для миллиардера

– Есть в старом парке темный пру-у-у-уд! Там лилии цвету-у-ут… – пел Никита Андреевич Верховцев, строя рожи своему отражению в антикварной серебряной вазе на столе.

Собирать старинные вазы было его страстью, но супруга Лиля обожала совать в бесценные раритеты всякую дрянь, например цветы лилейника. Розовые и оранжевые букеты стояли практически во всех комнатах, дом пропах лилейником. Никите даже стало казаться, что он сам провонял цветочным запахом насквозь. Верховцева это раздражало, но замечаний жене он не делал: себе дороже с ней связываться, характер у жены был не сахарный, поэтому он просто с нетерпением ожидал, когда лилейник в саду отцветет.

Отражение в вазе поморщилось, почесало нос, сменило мину с недовольной на умиротворенную.

– Все люди как люди, а я красив, как статуя Давида, – иронично заключил Никита Андреевич и провел рукой по темно-русому ежику волос.

Молодец стилист! Верховцев уже месяц как кардинально поменял имидж, но каждый раз поражался, разглядывая себя, нового, в зеркале: короткие волосы, гладковыбритые щеки, легкий загар, стильный костюм… Удачно, очень удачно все получилось. Деловой партнер, итальянец, старый пердун, ради которого, собственно, и произошло это преображение, был консервативен, как православная церковь. Поэтому Верховцев, поддавшись на уговоры лучшего друга и советчика Илюши Шахновского, решился на подобную авантюру. Выхода не было – желанная миллионная сделка из-за любого пустяка могла сорваться. Судя по досье, будущий иностранный партнер являлся не просто образцом консерватизма, но вдобавок имел еще и репутацию сноба и капризного самодура. К тому же намедни Никите Андреевичу тридцать девять лет стукнуло, не мальчик уже – шляться в рваных джинсах, косухе и с косичкой на голове, как образно выражалась жена Лиля, дергая его за волосы, собранные в хвост. Результат работы стилиста превзошел все ожидания, Верховцев остался доволен донельзя. Одно огорчало: супруге прошлый имидж Никиты нравился больше, в особенности когда он усаживался на свой любимый «Харлей Деэвидсон». Были времена, когда Верховцев выезжал на своем железном коне практически каждую ночь, регулярно. На байк Лилечка и попалась, как рыбка на крючок с аппетитной наживкой, а затем он добил ее окончательно золотым «Порше» и «казаками» из кожи аллигатора. Никита всегда знал, как произвести на девушку впечатление.

Они познакомились на Воробьевых горах. Ночь пропахла марихуаной и пивом. Палатки фаст-фуда и фонари пачкали электрическими бликами асфальт. Из ближайшего ресторана неслась тошнотворная попсовая музыка. Першило в горле от сумасшедшей гонки по пыльным улицам Москвы и недавно выкуренного косяка. Хотелось спать.

Она подъехала на байке с дикими розовыми чехлами из крашеной австралийской овцы на сиденье и бензобаке, в розовом облегающем кожаном комбинезоне и «казаках» цвета «пинк», даже шлем у нее был розовый, – и спать Верховцеву резко расхотелось. Никита с удивлением вытаращился на конфетно-гламурную новенькую, не стошнило его только потому, что из-под шлема вырывалась темная грива блестящих вьющихся волос. Когда девушка сняла шлем и он утонул в синеве ее глаз, то понял, что пропал. А она увязла в его болотных очах и тоже пропала – так Верховцеву, во всяком случае, показалось. Увязла, но вида не подала и принялась целоваться с псевдобайкером Сашей, смазливым мажорчиком, неспособным развить скорость больше ста километров в час. С ним Лилечка, собственно, и прикатила. Именно Саша, как выяснилось позже, подарил ей эти блевотные чехлы и розовый шлем для байка. Довольно щедрый подарок, если учесть, что сам мотоцикл принадлежал его сестре и Саша одолжил Лиле машину на время. Сестра пребывала на отдыхе в Ницце, к байку была равнодушна, но из-за вредности натуры сидела на нем, как собака на сене, – Саша просто воспользовался ее отсутствием. Нормальная ситуация, но зачем же чехлы дарить, зная наперед, что Лиле, которая вовсе не принадлежала к кругу золотой молодежи, подрабатывала иногда, без особой одержимости, съемками в рекламе, училась в институте, жила с матерью в хрущевке и не имела возможности обзавестись дорогим средством передвижения на двух колесах, они без надобности окажутся, как только байк вернется к законной владелице? Придурок, в общем, этот Саша. Верховцева и по сей день идиотский подарок бывшего бойфренда жены бесил, а Лиля, напротив, всегда хохотала, вспоминая о дивном презенте. В общем, решил Сашенька в тот вечер понтануться, свою крутизну даме сердца показать и заодно утереть всем носы, дескать, вот какая у него офигительная телка в наличии имеется! Дурак. Возможно, где-то на модном курорте или в пафосном клубе Саша производил впечатление, но в окружении хмурых серьезных ребяток, смыслом жизни которых были ветер и скорость, смотрелся он доходягой и сопляком – не помогла даже навороченная «Хонда» и родная кожанка от «Дайнеза».

Никита не имел привычки отбивать чужих женщин, но, взглянув в тот вечер Лиле в глаза, понял, что имеет полное право отодвинуть мальчонку в сторону. Он легко убрал его с дороги. Пришлось, правда, впоследствии чинить ребра и вправлять челюсть – вонючее сыкло был неспособен вести мужской разговор один на один, приехал на разборки в компании таких же, как и он, прощелыг. Был бы Саша один, Верховцев от него мокрое место оставил бы, а так только зубы ему проредил, так что теперь бывший бойфренд Лили носит во рту дорогую металлокерамику и на тусовках обходит Верховцева за километр. Дружкам Саши тоже не поздоровилось, кое-кому пришлось после беседы лечить печень, зашивать лицо и чинить нос – пять лет занятий боксом сослужили Никите хорошую службу. Через несколько месяцев синеглазая красавица Лиля, девятнадцатилетняя студентка третьего курса педагогического института, стала женой тридцатидвухлетнего бизнесмена Никиты Андреевича Верховцева.

Увлечение байкерством давно осталось в прошлом. Он никогда и не пропагандировал подобный образ жизни, просто стресс снимал после напряженного рабочего дня в офисе. Собственный бизнес выматывал, нужна была разрядка. Так и болтался – то в спортклуб, грушу «потрясти» и пар выпустить, то на байке носился, чтобы хлебнуть свежего воздуха и адреналин в кровь закачать. Но стремительно развивающийся бизнес отнимал все больше сил и времени, и «Харлей Дэвидсон» все реже выезжал из гаража. Спортзал с любимой грушей сменился теннисным кортом, гольфовыми полями и бильярдными залами, где за игрой по ходу дела решались бизнес-вопросы. Лиля тоже недолго «болела» ездой на мотоцикле: когда Верховцев пересадил жену на «Порше», интерес ее к данному виду спорта тут же угас, и Лиля с азартом принялась ловить адреналин, гоняя по Москве в более комфортных условиях, а не как «полуфабрикат». И в целом страсть к экстриму будоражила ее молодую кровь недолго. Были попытки заняться альпинизмом, был этап обучения вождению самолета; спуск на байдарках по горной реке, поход с тургруппой в тайгу, но Лиля быстро ко всему подобному остывала. Беременность отрезвила ее и вовсе, жена присмирела. К сожалению, ребенка сохранить не удалось. Жена решила, что виноваты врачи, которые не учли возможных рисков, переключилась на нетрадиционную медицину и теперь активно посещала бабок и прочих знахарок. Верховцев не вмешивался, молча терпел очередной заскок жены. Одно радовало, что «добрая» ведунья, которая наплела Лиле, что лилейник – это ее оберег и нужно всегда держать его при себе, чтобы роды состоялись, не порекомендовала жене лилии, иначе он нашел бы эту знахарку и лично придушил. Запах лилий ассоциировался у Верховцева с дорогим общественным туалетом, а свой дом Никита Андреевич превращать в заведение такого рода отнюдь не желал.

По начищенному до блеска паркету прошлепал дворецкий в ливрее и лаковых штиблетах.

– Ваша овсянка, сэр! – протянул он, поставил перед Верховцевым тарелку с кашей и поклонился.

– Как идиот выглядишь, – поморщился Никита Андреевич и резко отодвинул тарелку от себя.

– А по-моему, я выгляжу восхитительно, – гоготнул дворецкий, присел рядом за длинный стол, стянул белые перчатки, бросил их на скатерть.

– Да уж, Илюша, – усмехнулся Верховцев. – Ты свою восхитительную рожу видел? У тебя же на физиономии нарисована классовая ненависть ко всем капиталистам, вместе взятым. Я тебя прошу, смени выражение лица с пролетарского на услужливо-интеллигентное. Иначе все дело завалишь.

– Это у меня-то пролетарское лицо? – возмутился дворецкий. – А в глаз не хотите, голубчик Никита Андреевич, получить? Забыли, милейший, кем был мой прадед? Он же был в натуре аристократ!

– Знаю, Шахновский, знаю. Твоя разлюбезная бабушка мне весь мозг в свое время пропарила, рассказывая историю твоего происхождения. И я в курсе, что прадед твой был купцом первой гильдии и имел в Чернигове ателье и магазин готового платья. Это его ты аристократом называешь? Или своего деда, который бежал из Чернигова в Москву с любимой женщиной, нищей институткой, не пожелав исполнить волю отца и жениться на дочери бакалейщика? С какого это перепугу твои предки вдруг аристократами стали? Может, я просто не в курсе? Твоя милейшая бабушка в молодости с кем-то согрешила?

– Не оскверняй святыню! – пафосно заявил Шахновский, тряхнув длинными смоляными кудрями и поправив съехавшие с носа очки. – Моя бабушка хранила верность деду до гробовой доски. Жаль, что дочка пошла не в нее. Прикинь, моя драгоценная маман снова выскочила замуж.

– Опять? В третий раз? – вскинул брови Верховцев.

– В четвертый, – печально уточнил Шахновский. Верховцев сочувственно посмотрел на друга детства и вздохнул.

Мать Шахновского, Софья Павловна, женщина необыкновенной красоты и изящества, талантливая и довольно известная в узких кругах художница, несмотря на строгое традиционное воспитание, не отличалась постоянством, но причина смены партнеров была далеко не в ее ветрености, а в самой сущности ее творческой, чувственной натуры. Софья Павловна не могла не любить, без любви она чахла и засыхала, как цветок без воды. Мужчины вдохновляли ее и окрыляли. В каждый новый роман она бросалась, как в омут, с головой, каждого нового мужчину она искренне любила и отдавалась страсти без остатка. Когда ресурс ее чувств иссякал, Софья Павловна воспламенялась вновь, но уже по отношению к новому объекту. Как это ни парадоксально, но «бывшие» оставались навсегда преданы матери Ильи и продолжали ее опекать и боготворить совершенно безвозмездно, даже после разрыва близких с нею отношений. Нужды Софья Павловна никогда не знала, выглядела безупречно и немного стеснялась повзрослевшего сына, который напоминал ей о возрасте. К слову, разница в возрасте у сына с матерью была невелика, так как впервые Софья Павловна, тогда еще Сонечка, воспламенилась в возрасте шестнадцати с половиной лет. Пожалуй, это был единственный случай, когда Сонечкину жертвенную любовь не оценили по достоинству. «Ромео» исчез с горизонта сразу, как только узнал, в каком положении оказалась его юная пассия.

Бабуля Шахновского, выслушав сбивчивый Сонечкин рассказ о несчастной любви и предательстве, прерываемый слезами и тесным общением с унитазом, махнула рюмку валерьянки и приняла волевое решение: плод греховной любви оставить на белом свете, а Сонечку быстренько выдать замуж за приличного человека. Кандидат в мужья нашелся сразу: сын друзей семьи, подающий надежды конструктор одного закрытого НИИ. В Сонечку он давно и безнадежно был влюблен и на брак согласился мгновенно, не смутило его даже то обстоятельство, что невеста уже пребывает в интересном положении. Осталось правильно расставить акценты и обрисовать радужные перспективы этого брака родителям жениха. Бабуля справилась с задачей мастерски, подкрепив сделку обещанием разменять свое четырехкомнатное родовое гнездо в центре столицы на два гнезда поменьше и подарить молодым на свадьбу двухкомнатную квартиру. Родители конструктора упорствовать не стали и сынулю благословили, к тому же мать жениха, женщина здравомыслящая и практичная, прекрасно отдавала себе отчет, что другая возможность пристроить свое чадо вряд ли когда-либо ей представится. Аркаша Шахновский, так звали жениха, красотой не блистал: это был нескладный молчаливый юноша двадцати семи лет с большим носом, заметной сутулостью и неизлечимым комплексом неполноценности. «Зато образованный и интеллигентный! Вы станете отличной парой», – рявкнула Сонечкина мама на робкое возражение дочери.

Юная невеста рыдала в подушку ровно неделю, но спорить с родительницей не посмела: в ее положении выбирать не приходилось. Обмен провернули мгновенно, и, заручившись в местном райисполкоме бумагой, разрешающей брак «в исключительных случаях», молодые поспешно расписались. Как это ни парадоксально, но семейная жизнь с тихим интеллигентным Аркадием оказалась вовсе не такой ужасной, как представляла себе Сонечка, шагая в загс, словно на эшафот. Шахновский затопил супругу своей нежностью, предугадывая каждое ее желание, помогал по дому, всячески заботился о ней, опекал, называл ангелом и своей путеводной звездой: сразу после брака карьера молодого конструктора резко пошла в гору. Возможно, молодая красавица-жена вдохнула в него уверенность в своих силах, возможно, это было просто стечением обстоятельств, но Сонечке было приятно, что Аркадий считает именно ее виновницей своих успехов. Некрасивость Шахновского быстро перестала Сонечку смущать, она привязалась к мужу душой, прониклась ролью жены и с азартом принялась обустраивать семейное гнездо.

Вскоре на свет появился Илюша. Рождение малыша – это испытание на прочность многих семей, и молодая чета Шахновских экзамен не прошла. Аркадий был хорошим отцом, относился к сыну как к родному, менял ему пеленки, стирал подгузники, вставал по ночам, по утрам носился на молочную кухню, но Сонечка плохо справлялась с ролью матери. Она то устраивала истерики, то впадала в меланхолию, ходила по дому некой тенью в халате, непричесанная, бледная, и причитала, что жизнь ее кончена, твердила о своем одиночестве. Обычная послеродовая депрессия, о которой в то время никто понятия не имел. Аркадий тихо бесился, жена начала его раздражать, ему казалось, что Соня не уделяет должного внимания малышу, он возмущался, что она мало целует и ласкает его, недостаточно долго с ним разговаривает, не берет к себе в постель ночью, когда малыш просыпается, – ведь именно в этом, по его мнению, и заключается материнская любовь. Раздражало мужа и то, что Сонечка стремилась при любом удобном случае улизнуть из дома, а потом с радостью рассказывала ему о своих посиделках с подругами, о походе в кино или в магазин.

Карьера Аркадия продолжала набирать обороты, работа отнимала у него массу сил, накапливалась усталость, запаса его нежности хватало теперь только на сына. Сонечка терпеливо сносила упреки мужа, чувствуя свою вину, но общее равнодушие и вялость пережить не смогла: взяла в охапку ребенка и сбежала к матери, в душе лелея надежду, что Аркадий, ощутив свою потерю, осознает ошибки и падет на колени, умоляя ее о прощении. Шахновский действительно явился за ней в тот же вечер и попытался беглянку вернуть, но вел себя совсем не так, как воображала Сонечка. Аркадий с порога заявил, что она поступила эгоистично и легкомысленно, и принялся напирать на то, что ребенку нужен отец, поэтому она обязана выкинуть дурь из головы, собрать чемодан и идти домой. Это окончательно разрушило их брак. Упреки мужа неожиданно возымели обратный эффект: если, убегая из дома, Сонечка мучилась угрызениями совести, то после общения с Шахновским от ее чувства вины не осталось и следа. Сонечка испытала облегчение и выставила мужа за дверь – даже ради малыша она не готова была жить с человеком, который не способен видеть в ней женщину!

Много лет спустя Шахновский признался, что всю жизнь жалел о том, что не сказал в тот вечер, как сильно он ее любит. Сдержался – именно потому, что смертельно боялся прослыть в глазах жены слабаком и потерять ее, решил пойти другим путем и вернуть Сонечку, взывая к ее материнскому чувству долга.

Развелись они мирно, на квартиру Аркадий претендовать не стал, от ребенка не отказался, регулярно с сыном общался, принимал участие в его воспитании и исправно выплачивал алименты. Сонечка не возражала, тем более что ей самой воспитанием сына заниматься было недосуг. Она быстро окрепла и расцвела под маминым крылышком и с головой ушла в творчество. Сонечка с детства занималась живописью и мечтала стать знаменитой художницей. Все заботы об Илье взяла на себя бабушка, а дочь отпустила «на волю», чтобы та смогла наладить личную жизнь и реализовать свой талант, ибо бабуля верила, что Соню ждет большое будущее. Сонечка перебралась на другую квартиру, где прежде они жили с Аркадием, сына навещала лишь изредка. Илья не обижался, на Софью Павловну сердиться было невозможно – разве можно злиться всерьез на фею? Каждый ее приезд был волшебным праздником, чудом, сказкой – она умела удивлять, радовать, любить, согревать своим магическим телом и зачаровывать. Даже Верховцев в свое время не избежал ее чар. Будучи в возрасте пятнадцати лет, он впервые увидел эту обворожительную женщину, приехав погостить к Илье на дачу, и потерял голову от любви.

Предшествовала этому приглашению довольно странная история. В школу, где учился Никита Верховцев, Шахновский перешел в середине седьмого класса. Перевела Илью бабушка, устав прикладывать свинцовые примочки к лицу Илюши и заказывать для внука у окулиста новые очки. Но перевод не помог. Было нечто в худосочном очкарике-интеллигенте Шахновском такое, что вызывало раздражение у школьной шпаны и прочих хулиганов. В новой школе Илюшу продолжили бить с неменьшим азартом, и первым, кто разбил ему очередные очки, был как раз Никита Верховцев – главный двоечник, второгодник и, естественно, хулиган. Неизвестно, сколько еще пар очков разбили бы Шахновскому, если бы Илюша однажды не предложил Никите сделку. Близился конец седьмого класса, Верховцеву грозило исключение из школы —или вновь второй год. Шахновский пообещал, что поможет Никите с домашними заданиями и контрольными, а Верховцев в ответ перестанет его бить и замолвит за него словечко перед прочими обидчиками. Первая мысль, родившаяся в голове у Никиты, – Шахновского сровнять с землей, слишком жалким показалось ему предложение очкарика: трус, слюнтяй, проныра – такие вообще жить не должны, но он почему-то согласился. Через месяц с лица Ильи Шахновского исчезли синяки, а из дневника отъявленного двоечника Никиты Верховцева – плохие отметки. Самым странным в этой истории было то, что хитрый Илюша не сделал за своего «телохранителя» ни одного домашнего задания и не написал ни одной контрольной работы! Каким-то непостижимым образом Илья ненавязчиво подтянул Никиту по всем предметам и вдолбил в его мозги столько знаний, сколько не смог вбить в его вечно сопротивляющуюся голову ни один учитель за восемь лет учебы. Четверть Верховцев закончил без двоек, а тройки, выстроенные в его дневнике, были проставлены скорее по инерции – за его прошлые ошибки. Оценки за годовые контрольные, написанные, по мнению Шахновского, без единой ошибки, были намеренно занижены. Отметки за домашние задания, четверки и пятерки, в журнале не выставили, и они не пошли в счет четвертных. Учителя как сговорились! Верховцев немного позлился, но все равно он был доволен результатами: из школы его не выгнали и в другой класс перевели.

Илья же, напротив, дико расстроился и даже спал с лица. Верховцев принялся его утешать, но Шахновский, вдруг стряхнув с себя печаль и схватив дневник Никиты, потащился с ним к директору школы и заявил ему о дискриминации и о травле преподавателями ученика Верховцева. Директор пришел в ярость. Пригрозил Илье исключением из школы и комсомола за наглую клевету, товарищеским судом и строгим выговором, но Шахновский оставался невозмутимым и настаивал на пересмотре оценок Никиты на объективные. Верховцев тем временем, сидя под дверью кабинета директора и с ужасом ожидая развязки, краснел, бледнел, потел и мысленно намыливал веревку, мечтая Илюшу придушить, а затем удавиться самому. Никак не ожидал он от трусливого очкарика подобной идиотской выходки и, главное, ни о чем таком его не просил! В то же время Никита с удивлением отметил, что впервые он чувствует уважение к Илье: сам бы он никогда не решился на подобный шаг. Не решился, потому что давно простился с иллюзиями и предвидел, что ничем хорошим подобная глупость не обернется. Закончилось все еще хуже, чем можно было себе представить. Директор, сволочь поганая, вдруг пошел на компромисс. Когда он его озвучил, у Никиты волосы зашевелились на макушке и захотелось придушить Шахновского еще сильнее. Директор елейным голоском потребовал, чтобы Никита сдал по всем предметам экзамены в его присутствии! Это был первый нокаут. Условие дополнилось нокаутом номер два: если Верховцев получает оценку ниже той, что выставлена в табеле, то Шахновского исключают из комсомола за недостойное поведение. С подобной пометкой в личном деле о поступлении в институт Илье можно было даже не мечтать.

Шахновский вышел из кабинета директора на удивление спокойным и молча посмотрел Никите в глаза – взгляд его Верховцев помнил до сих пор. В нем не было вины, страха или просьбы о помощи, лишь твердая уверенность в собственной правоте и в их будущей победе. В душе у Никиты что-то перевернулось, и в сердце загорелся огонь революционного борца. Илья верил в него так, как не верила родная мать, – и он не может подвести друга! Раз уж так получилось, что они оказались связаны морским узлом, порвать который невозможно, то нужно развязать его любой ценой, даже приложив невероятные усилия. Усилия потребовались на самом деле колоссальные. Переэкзаменовка длилась весь июнь, и весь этот славный летний месяц они провели в комнате Ильи, обложившись учебниками и тетрадями. Учителя мучили Никиту, как фашисты – попавшего в плен партизана, но он стоял насмерть, отвечал на вопросы уверенно и без запинки, легко решал задачи и примеры, выдавал формулы и теоремы, называл исторические даты, повторял наизусть таблицу Менделеева, писал практически без ошибок диктанты и цитировал стихи. Шахновский оказался отличным педагогом, да и повторное обучение в седьмом классе тоже сыграло свою роль – Илья помог Никите воскресить в памяти все полученные им за два года знания.

Когда все закончилось, Илюша Шахновский впервые в жизни напугал бабушку, явившись домой в состоянии тяжкого алкогольного опьянения. Собственно, домой Шахновский не сам пришел: Никита его принес, ибо передвигаться самостоятельно сын славного народа был не в состоянии. Напился Илюша не с радости, а с горя. Несмотря на все мучения и отличные ответы Никиты, победить тупую неповоротливую машину совкового образования у них не получилось – все оценки в дневнике Верховцева остались прежними. Учителя не пожелали признать свои ошибки. Директор принял сторону педагогов, лишь одну поблажку сделал: довольный собой, снисходительно похлопал Шахновского по плечу и пообещал из комсомола его не исключать. Однако Илья милостыню от директора не принял и заявил бабушке, что собирается по собственному желанию выйти из рядов ВЛКСМ, потому что больше не верит в идеалы коммунизма и светлое будущее. Бабушка на подобный финт внучкб отреагировала стойко: в обморок не упала, лишь побелела, как мел. Мировая бабушка была у Ильи, она с самого начала знала, чем дело закончится, но внука поддерживала во всем. Поддерживала, хотя Верховцев чувствовал, что она побаивается их товарищества и особой симпатии к нему не испытывает. Слишком разными они были – интеллигент Илья и он, грубый нечесаный громила из бедной семьи, в поношенных штанах и стоптанных ботинках. Но в тот день, как ни странно, ее отношение к Никите вдруг резко изменилось, она приняла его и одобрила его дружбу с внуком. Никита впоследствии пытался анализировать этот факт и предположил, что, возможно, бабушка Шахновского почувствовала в Никите своего, потому что опасные заявления Ильи о его разочаровании в идеалах коммунизма были восприняты Верховцевым без всякого столбняка и проявлений первобытного страха, а с достойным пониманием сути вещей.

Никита помог бабушке Ильи привести внучкб в чувство под холодным душем, уложил его в постель, и затем они вдвоем спокойно отправились пить чай с вишневым вареньем, словно ничего не случилось. Когда пришло время прощаться, бабушка Ильи пригласила Верховцева погостить на их даче – это была не ответная любезность с ее стороны, а выражение искренней признательности хулигану. Никита, поборов неловкость, согласился: дачи у него не было, париться в душной Москве, обнищавшей летом на ровесников, не хотелось, и последним веским и довольно противоестественным для Никиты аргументом в пользу его согласия стало то, что Никита не мог оставить Шахновского одного: почувствовал какую-то непонятную ответственность за его судьбу. Морской узел, которым связал их директор школы, а может быть, и не директор вовсе, а сам Илюша Шахновский или что-то другое, необъяснимое, принятое называть словом «дружба», – порвать этот узел им так и не удалось.

То лето просто душило жарой. Солнце выпаривало канавки, сушило траву, розовые кусты и зачатые прохладной весной плоды ароматной антоновки и белого налива. На кустах потели ягоды красной смородины и крыжовника, осыпалась на землю спелая малина, горчили огурцы – от недостатка влаги. Спасение от зноя можно было найти лишь на уютной веранде и на пляже, рядом с озером, но юное сердце Никиты полыхало огнем даже в тени. Это был редкий случай, когда Софья Павловна целиком и полностью посвятила себя воспитанию сына. Она только что вернулась из Крыма, куда ездила на пленэр, загорелая, свежая, воздушная. В Крыму она оставила очередного поклонника, наслаждалась обретенной свободой и всю свою нежность отдавала сыну. Илья заботу матери воспринимал с раздражением, он впервые ощутил себя взрослым и боялся прослыть маменькиным сынком в глазах своего друга. Никита же тихо бесился: он все бы отдал лишь за легкое прикосновение руки этой необыкновенной женщины, а этот убогий очкарик выпендривается еще! От смерти Илью спасло лишь то смягчающее обстоятельство, что он являлся сыном богини. Сейчас Никите смешно было вспоминать ту сумасшедшую, стыдную даже любовь к взрослой женщине, но тогда… тогда он думал, что умрет, потому что надежды на взаимность у него не было.

– Слушай, Никит, – прервал поток его воспоминаний Шахновский, – а может, мне твоим садовником обрядиться?

– Ага, и ты будешь вертеться рядом с праздничным столом в робе, с садовыми ножницами и лопатой. Очень оригинально!

– У всех богатеньких свои причуды, – хохотнул Илья. – У твоего партнера, например, страсть к длинноногим блондинкам с большими сиськами, автомобилям «Бентли», чопорным горничным-англичанкам и овсяной каше.