Море волнуется раз… Море волнуется два....

Море волнуется раз… Море волнуется два....
Марина Закс

Заключительная часть трилогии, продолжение семейной саги, берущей начало в 20-е годы 20-го века в Нью-Йорке ("Марш энтузиастов", "На той стороне") и завершающаяся в 60-е годы в СССР. Третья книга повествует о жизни семьи советского морского офицера в трех прибалтийских республиках огромной страны на фоне ярких событий мировой истории. Профессия моряка-подводника особенная – представьте себя в закрытом объеме на глубине моря и станет неважно, плачете ли Вы над фильмом "Командир счастливой Щуки" или над фильмом "Мидуэй" или вообще не плачете и Вас это не трогает, все равно пятое Ваше рукопожатие будет с несущим морскую вахту. Пусть ему сопутствует удача!

Марина Закс

Море волнуется раз… Море волнуется два....

Москва

Отпускных дней было накоплено почти шестьдесят, Вите нужно было прибыть в часть в середине декабря, поэтому в большой семье Здановичей и Павлищевых все планировали череду радостных застолий. Нужно было объехать родственников и знакомых, насладиться упущенными столичными возможностями, походить в театры, в цирк, по магазинам, принять самых близких у себя, точнее у мам. Решили разделить общение на два этапа. Павлищевых собрать у Серафимы, Здановичей у Татьяны.

Годом раньше ушла в мир иной Симина свекровь Дарья Павловна, и на Горького стало больше места для размещения дорогих гостей. Эта необыкновенная квартира в бельэтаже в доме по шумной улице Горького, выходила окнами в тихий переулок. В ней было два выхода, парадный и черный, высокие потолки и прекрасный ромбовидный паркет красного дерева. Многочисленных хозяек радовали широкие мраморные подоконники, где в холода стыдливо пряталась молочка, гастрономия, иногда кастрюльки. У Павлищевых, на зависть соседкам, там еще красовался буйный зимний сад – ни у кого из знакомых не было такой легкой руки на комнатные растения как у Серафимы. Все устраивало жителей этого коммунального братства, не представляющих себе иной жизни: и общие, но зато большие, кухня и ванная, и уборка по графику. Советские люди к жилищным изыскам не привыкли, и так «грех жаловаться», но единственный на всех сортир (пардон) был большим неудобством. Смею сказать ситуация иногда складывалась просто унизительная, комнатные вазы, впрочем, спасали.

«МамСим», как ее тепло называл зятек, уступила свою кровать в меньшей комнате долгожданным гостям, а сама обосновалась в проходной гостиной, к ней присоединилась младшая дочь на раскладушке, та не ворчала – все равно приходила из института ближе к вечеру. Серафима уже оформила пенсию, но не хотела прикрепления к партячейке пенсионеров при домоуправлении, чего требовала партийная дисциплина. «Что я там с бабками буду делать», – говорила она подругам и поэтому оставалась, сколько могла, верной своему Центру профсоюзов ВЦСПС, регулярно посещала собрания и платила партвзносы там. Раз в месяц она прихорашивалась, надевала на все еще стройную фигуру синий в полосочку деловой костюм, набрасывала на шею легкий белый шарфик, трогала губы помадой, брала подмышку лаковую сумочку и отправлялась в бывший родной коллектив.

Им с младшей дочерью едва хватало средств от стипендии и пенсии, поэтому Неля старалась чаще отправлять переводы, чтобы поддержать родных. Подрабатывать студентам было не принято и официально практически невозможно, ну не разгружать же барышне вагоны! Спасибо Павел подбрасывал яблоки, сладости, изредка немного денег.

Маринку оставили у бабушки Тани. Татьяна Абрамовна продолжала работать в Телеграфном агентстве преподавателем английского для журналистов-межународников, ходила на работу несколько раз в неделю, неплохо зарабатывала и содержала семью. Благодарные ученики, маститые журналисты, баловали ее гостинцами и небольшими сувенирами из-за рубежа. Она упорно требовала от Левки продолжить заниматься польским и английским, часто разговаривала с ним дома то так, то эдак, предлагала освоить печатную машинку, благо дома были две портативные еще из Америки, одна с латиницей, другая с кириллицей. Этими машинками и переводами молодой человек в будущем наработает себе на розовый «горбатый» Запорожец, а потом даже на Москвич, в отличие от безлошадного старшего брата, предпочитающего велосипед, а при необходимости и возможности такси. Маринке иногда разрешалось постучать двумя пальчиками по клавишам, и она млела от восторга и гордости.

В воскресенье на Сущевке предполагался съезд гостей с Витиной стороны, ждали двух овдовевших сестер деда, Хиену и Рахиль, и никуда обычно не выезжающую младшую, Малку. Девочке две старшие папины тетки казались кораблями, бороздящими просторы океана: обе бескомпромиссные и строгие, даже суровые, смотрящие немного свысока. Причем полная невысокая Рахиль, директор музыкального училища при консерватории, даже слегка покачивалась при ходьбе как баркас. Вторая, Хиена, известный в столице детский врач и автор книги по уходу за грудными, на прием к которой безуспешно старались попасть многие родители, была более подтянутой и напоминала «миноносицу» из стихотворения Владимира Маяковского. Малоразговорчивая и тихая Малка жила с ней вместе и, казалось, ходила по струночке под критическим взглядом докторицы и выполняла почти всю домашнюю работу. Она скорее походила на монахиню в миру, если не учитывать вероисповедания по рождению, а из плавсредств напоминала просмоленную плоскодонку, мирно скользящую по гладкой поверхности.

Виктор и Неля должны были привезти любимый напиток подводника армянский коньяк, вино и торт. За горячее отвечала Татьянушка Демьяновна, лихо напевавшая на кухне: «Голубые глаза злые, черные задорные, а уж серые глазаааа сердце режут без ножааа…». Она чистила картошку специальным ножом, тонкая кожура лентой падала на расстеленную газетку, по привычке предварительно проверенную на политический нейтралитет – там не должно было быть портретов руководителей страны. Квартира у них, конечно, не коммунальная, доносить некому, но мало ли кто поинтересуется содержимым помойного ведра! «Татьяна, перестань!» – попросил любитель джаза Лева, не переносивший народной музыки. Маринка хотела помочь любимой нянюшке, но ей доверили только перенести кое-что на праздничный стол и разложить приборы, предварительно уточнив, не путает ли она понятия справа и слева.

Ждали и Ларочку, знакомую со всеми еще с двадцатых годов и близкого друга семьи во все времена, за исключением времени в эвакуации, когда личное общение заменялось редкими письмами. У Ларочки «случилось» неожиданное счастье – недавно из ссылки вернулась ее сестра Шурочка, пораженная в правах после лагеря. Она провела несколько лет под Челябинском, похоронила мужа, с которым познакомилась еще в заключении, потом работала на механическом заводе в Юрюзани и наконец вернулась в Москву, в комнатку сестры в коммуналке на Сущевском валу.

Дочери бывшего царского офицера, бедного дворянина, расстрелянного в конце двадцатых, так и не смогли получить высшего образования в замечательной советской стране. Одна трудилась стенографисткой и вечерами подрабатывала пишущей машинкой в десятиметровой комнате под злобные комментарии соседей, а вторая устроилась бухгалтером в типографию. Сестры, обе маленького роста, внешне мало были похожи, Ларочка – поджарая, быстроногая, с седым каре и легкими усиками на слегка морщинистом лице, устремленная вперед при быстром перемещении, Шурочка – плавная полноватая дама с прической «ракушка» лишь слегка тронутой сединой, вернувшись из мест «не столь отдаленных» с укоренившимся страхом голода, постоянно что-то ела и не могла остановиться.

Маринка обожала Ларочку, та часто приезжала к бабушке и тащила девочку гулять в парк или сквер, приобщала ребенка к культуре, водила по музеям, везде ходила с фотоаппаратом и часто фотографировала их с бабушкой. Изредка приводила девочку к себе, устраивала на узенькой кушетке, а Шурочка читала ей книжки, которых у сестер было очень много. Самодельными полками были заняты все стены небольшой комнаты. Много места занимали фотоальбомы. Из каждой командировки по стране Лариса привозила коробочки с пленками, и сама их обрабатывала (проявитель-закрепитель-печать-сушка). Потом помещала фото в альбомы и подписывала.

Однажды Ларочка достала в Госплане билеты в театр Образцова на «Божественную комедию», театр тогда еще находился на площади Маяковского. Билеты предложила Татьяне с внучкой, поскольку они с Шурочкой уже видели, а от такой редкости не отказываются. Спектакль был скорее для взрослых, полон двусмысленностей и юмора. Рядом с бабушкой неожиданно уселся американец, который ничего не понимал и от этого расстраивался. Тогда Татьяна Абрамовна стала шепотом переводить соседу содержание и в отсмеявшемся очередной шутке зале раздавался одинокий хохот американца, это было очень смешно само по себе. Замечания ему никто не посмел сделать или из сочувствия, или из страха, он долго после спектакля благодарил пожилую даму с прекрасным американским английским и очень удивлялся, что его не только кто-то понял, но и помог.

На встречу с дальневосточниками гости собрались практически одновременно. Вопреки маминым строгим правилам ребенка тоже пустили на «банкет», благо это был обед, а не ужин. Татьянушка молча ушла на кухню и за стол «при них» не села. Пока шла светская беседа, Витя сбегал к любимой старушке, налил ей и себе по рюмахе, они «дернули», и от сердца у обоих отлегло.

Он долго отвечал на вопросы о жизни на другом краю света, все хохотали, так как умением приукрасить и придать блеск событиям наш моряк славился. Потом напали с вопросами о фестивале на Нелю, поскольку видели многое своими глазами в Москве этим летом. А она-то как раз работала «на выезде», в Киеве. Разомлевших тетушек Виктор посадил на самолично пойманное такси и вернулся домой. Левка, ради брата отсидевший с тетками полное застолье, в порядке компенсации схватил бутылку неоткрытого вина и умчался к друзьям.

Ездили к другу-родне Борьке, в их новую квартиру в Газетном переулке. Каких усилий стоило получение этого двухкомнатного счастья в новом «доме композиторов», называемом «домом ста роялей», не стоит даже говорить! Здание было одним из пионеров кооперативного строительства в столице. Многие известные в музыкальном мире страны фамилии значились на медных табличках дверей. Борис к тому времени уже написал музыку к нескольким кинофильмам, а Соня была правой рукой у председателя Союза композиторов. В очереди на кооператив «стояли» оба. Проект по своему времени был передовым. Прямо в больших восьмиметровых кухнях был устроен мусоропровод, что было удивительным новшеством, которое, впрочем, стало позднее бедой, так как тараканов никто не отменял)), провинциалы с удивлением смотрели, как Соня сбрасывала туда остатки прямо с тарелок. Стены выкладывали максимально приемлемой по СНИПу толщины, чтобы «сто роялей» не мешали друг другу, зато творческие люди могли и поработать, и выпить вечерком у коллеги-соседа, не снимая шлепанцев и треников. В другом крыле располагались административные помещения и небольшой концертный зал, подобие двора было сплошь заставлено предметами гордости советского легкового автомобилестроения.

Виктор обожал друга-родню, им всегда было весело и интересно вдвоем, а кузина Сонька ворчала на раздухарившихся мальчишек. Она еще с детства присвоила себе право воспитывать младшего брата, а мужем тоже руководила рукой в железной перчатке. Неля чувствовала себя здесь не очень уютно, но поехала с мужем без возражений. Когда разговор принял более мужской характер, друзья выпили за первые два искусственных спутника Земли, пожалели бедную Лайку, похихикали над путаницей в фамилиях канцлера ФРГ Аденауэра и президента США Эйзенхауэра, поделились свежими анекдотами, периодически дурашливо заглядывая под скатерть в поисках прослушки, пока жены на кухне мыли и вытирали тарелки, и обсуждали успехи дочек.

«Дальневосточные переселенцы» втроем съездили в недавно открывшийся «Детский мир», удивились огромному магазину, высоченной, в несколько этажей, елке, окруженной двухметровыми снеговиками и белыми мишками – страна отпраздновала 40-ю годовщину Октября и готовилась к Новому году. Купили почти без очереди новую шубку, платье и ботинки, съели по хваленому «гумовскому» мороженому и поклялись друг другу, что игрушку купят в следующий раз, а некоторые мелкие личности с готовностью потерпят. Да и что уж жаловаться, шубка-то была цигейковая беленькая и теплая! Правда Неля настояла взять ту, которая была с редкими коричневыми пятнами на белом поле: «будешь как настоящая английская овечка», и дочь подчинилась, зачем портить родителям общий праздник капризами?! Вернувшись домой на Сущевку, они застали Демьяновну в слезах, та утирала краем белого в мелкую точечку платка красные глаза и тихо молилась.

– Татьяна, что случилось?

– Гриша пропал…

– Как пропал, куда?

– Не знаю, Фомич из «Крантика» говорит, что пару недель не видел. Знаешь магазинчик за углом, где масло продают на розлив…

Гриша был безногим инвалидом-сапожником и знаком с Татьяной Демьяновной с конца сороковых. Он был незлым, а временами даже веселым, носил две боевых медали на синем замызганном пиджаке, никто не знал, свои ли. Передвигался по тротуару на прямоугольной платформе, установленной на шарикоподшипники, отталкивался деревянными утюжками, ручки которых самолично обил мягкой кожей. Его кабинка-ларек стояла позади станции метро «Новослободская» во дворе, с трех сторон окруженном деревянными домами. Все не слишком богатые окрестные жители пользовались его услугами. Гриша был не очень разговорчив, но Татьяну даже любил по-своему, «как инвалид инвалида, наверное», считала Татьянушка. Она изредка относила ему пару сырников или бутерброд и горячий чай в термосе. Свои ботинки в починку отдавала только Григорию. По храмовым праздникам они вместе возвращались со службы из соседней церкви.

Гриша не попал под «вывоз сталинских самоваров» на Валаам. Он работал с ранней весны до глубокой осени в своем ларьке, а в холода для своих на дому. Много не пил, выпив, не орал и не хулиганил, по центральным улицам не катался и не попрошайничал. Жил мирно на первом этаже соседнего обтерханного особнячка вместе с маленькой дворняжкой, ко входу самостоятельно пристроил самодельный скат для тележки. Его коммунальная квартира не приносила беспокойства участковому, так как народ там собрался не самый пропащий.

«Профилактировать» инвалидов-ампутантов НКВД начало еще до окончания войны, для них создали несколько интернатов-поселений по всей стране, наиболее известным стал остров Валаам на Ладожском озере. Возвращающимся с фронта людям без одной или нескольких конечностей с микроскопической пенсией, а в деревнях и без оной, надо было как-то выживать, за некоторыми требовался постоянный уход и опека, многие вынуждены были попрошайничать в поездах, на вокзалах, в крупных городах. Говорят, что лично Верховный главнокомандующий велел очистить столицу и другие города от сограждан, своим видом пугающих мирное население. Может быть и не так, но к концу пятидесятых на улицах стало заметно меньше людей «на колесиках». Позднее Юрий Нагибин опубликует пронзительный рассказ «Терпение» на эту тему.

– Татьяна, не волнуйся, завтра схожу к участковому и узнаю, как да что.

– Милоок, Витенька, сходи Бога ради! Только форму надень с медалями, Михалыч очень моряков уважает.

Назавтра Витя сходил в опорный пункт милиции и выяснил, что Гришку побили, и он лежит в Склифе. Татьяна Демьяновна всплеснула руками и решила проведать друга сердечного. Виктор не мог отказать любимой старой девушке, созвонился с больницей, выяснил, где искать безногого, и подхватив под ручку, отвез на такси вместе с клюшкой, сумкой с куриным бульоном, парой котлет и чекушкой, спрятанной в глубоких карманах юбки, подождал у гардероба с книжечкой и аккуратно вернул на базу.

Купейные билеты на поезд «Москва-Рига» в военной кассе оформили заранее, и осталось только собрать на Горького Павлищевых и Марковых, отправить малой скоростью контейнер с вещами и откланяться. Большая комната с трудом вместила всех. Приехал дед Павел, как обычно с ящиком пахучей золотой антоновки. Таких яблок, как в его подмосковном совхозе, было поискать, о них даже фильм снимали – о яблоках, совхозе и деде! Приехал его брат Георгий с женой Лидией, двоюродной сестрой Серафимы, и несколькими детьми. Эта многодетная семья была очень близка Павлищевым, родные по крови они вдобавок очень дружили, вместе переживали горе и радость, вместе провели в эвакуации несколько трудных лет и теперь постоянно ездили друг к другу в гости. Старшие дети братьев были близки по возрасту и тоже приятельствовали. И конечно же все ждали Симиного брата Петра, только недавно вернувшегося из лагеря, с обожаемой всеми женой Катенькой, по-родственному Катиней. Петр и в молодости был поджарым, но живой скелет, обтянутый серой кожей в бежевом костюме, кашляющий и постоянно выходящий на черную лестницу покурить, резко снизил градус всеобщего веселья одним своим видом. Седые редкие волосы топорщились на острой яйцеобразной лысине, резкие морщины пересекали строгое лицо как шрамы, бескровные, какие-то плоские губы кривились в ядовитой усмешке. Он уже не спорил с Павлом как в былые времена, лишь ехидно щурился Павловым сентенциям. Катиня все понимала, старалась быть компанейской, смешливой и веселой, чтобы немного смягчить обстановку. За время, пока Петр отбывал лагерный срок, она стала Серафиме настоящей сестрой, а для Нели всегда была даже ближе, чем родная мать. Их приемная дочь, бледная светлоглазая Марина, оживленно обсуждала с Рэмом новинки книгоиздания и не обращала внимания ни на кого, кроме собеседника, вероятно она была слегка влюблена в него.

Нелин брат пару лет назад комиссовался из армии с ненавистной ветеринарной службы и работал редактором в журнале по животноводству. Он чувствовал себя не совсем в своей тарелке из-за вопросов о предстоящей женитьбе и невесту привести побоялся. Такое скопление народа ей не нравилось, кроме того, она была в положении, плоховато себя чувствовала и была постоянно раздражена. Дядя Рэм так увлекся разговором с большой Мариной, что не смог уделить племяннице время для любимой забавы и поиграть в «ехали мы ехали», но обида была забыта моментально – двоюродные дяди немногим старше, чем она сама, согласились на партию в нарды. Нарды Виктору в подарок сделали матросы, красиво оформили деревянную коробку и выточили на станке бронзовые и стальные цилиндрики.

Как всегда Серафимины румяные пирожки с мясом, капустой, зеленым луком и яйцом вызывали у пришедших мощное слюноотделение. Миски салатов, горячее, сладкие пироги с яблоками и с вареньем дожидались своего часа на хозяйственном столике у двери в комнату. Павел спрашивал, будут ли пельмени, Сима, краснея, шептала, что слепила для него и мужчин немного, штук сто – вон завернутая в ватник кастрюля в уголке! Короче, как всегда, в этой семье было шумно, весело и сытно, но временами все смолкали, глядя на Петра, когда он заходился в пронзительном кашле и выскакивал в смежную комнату. Сима про себя молилась, чтобы соседи с пониманием отнеслись к их незапланированному празднику, она загодя разнесла пирожки по комнатам с извинениями.

Все когда-нибудь кончается, особенно отпуск! Успели на шумный день рождения к комиссованному сослуживцу в Удельное, танцевали рок-н-ролл и ностальгический вальс «На сопках Маньчжурии». Успели отметить свадьбу Рэма и Ларисы небольшим кругом. Со стороны невесты была только подруга, так как ее отец погиб в лагерях, а мать отбывала свой «послелагерный» срок далеко за Уралом. Лара была очень красивой селфмейдвумен, как называла ее Неля, самостоятельной и жесткой, трудилась инженером по канализации и водоснабжению в научно-исследовательском институте. Со старших классов школы девушка жила одна, в коммуналке, закончила вечернее отделение строительного института, куда ее только и взяли, работала не покладая рук. Неля считала, что своим твердым характером Лариса поможет мягкому и, прости господи, слабохарактерному Рэму увереннее держаться в жизни, обеспечит ему надежную и счастливую семью.

Успели съездить к Баштаевым, перебравшимся в Москву гораздо раньше. Валька остался пока капитаном-лейтенантом, как и Виктор, и учился в академии, куда его направили благодаря отцовским связям. Будет теперь где-нибудь военным атташе, скорее всего на Востоке или в Арабии, к капиталистам едут более высокопоставленные дети. Друзья-дальневосточники так хорошо посидели, что москвичи всей семьей приехали на вокзал проводить «латышей» на поезд. Не успели, хотя сначала и мечтали, съездить в Ленинград – попросту не хватило денег, они таяли в отпуске «со страшной военно-морской скоростью». Очень звали к себе Сухаревы, Сашка обосновался в Гатчине, под Ленинградом, и скучал по «совгавнянским» друзьям. Ничего. Они теперь тоже европейцы, а здесь все расстояния были во много раз короче, чем «у нас на Востоке», так что все еще будет! И Питер, и Крым, и безусловно любимая Нелей Прибалтика.

Латвия. Рига

Рига встретила приезжих пронзительно-холодным влажным ветром. Неля поежилась в своем зеленом зимнем пальто с коричневым воротником из мутона. Хорошо, что платок у нее шерстяной импортный веселенькой расцветки, из московской «комиссионки». Виктор был в черной форменной шинели и фуражке, теплая зимняя каракулевая шапка осталась в чемодане, белое шелковое кашне совсем не грело. Шапку, кстати, выписали ему на прощание, в Советской Гавани. По званию ему полагалась цигейка, но на эти мелочи внимания не обращали ни патрули, ни начальство, а друзья даже завидовали. «Краб» на ушанке украшен золотой тесьмой. Маринка шиковала в новых беленьких шубке и шапке из «Детского мира».

Пока осматривались на перроне, подбежал поеживающийся от ледяного ветра матрос, представился и взял чемоданы. Автомобиль типа «козел» с чёрными военными номерами ожидал на привокзальной площади. Жаль, конечно, что не «Победа», но рангом они еще не вышли, так что спасибо за машину вообще, могли бы ехать автобусом или искать такси. Города из наполовину замерзших окон было практически не видно, да и ехали они не через центр. Дорога занимала минут сорок, шла мимо аэропорта, облицованного коричневым гранитом. По Маринкиным понятиям он был гораздо более красивым, чем серые бетонные строения Совгавани и даже Москвы. Водитель сказал, что от аэропорта можно пешком дойти до Болдерая, но это займет около часа. Потом, когда Неля будет работать в авиаотряде, этот путь ей иногда придется проделывать именно пешком, когда автобусы еще или уже не ходят.

Их доставили не в сам Болдерай, а миновав его, через железный мост повезли в другой поселок, Усть-Двинск. Здесь и располагался дивизион ремонтирующихся подводных лодок, куда перевели Виктора, военно-морской штаб, остатки старинной крепости, какие-то еще развалины и много частных домиков. Рядом обосновался рыболовецкий колхоз. Все выглядело довольно облезлым, как будто кто-то смыл все цвета с картинки и оставил только серый, серо-белый и грязно-песочный. Даже снег был не ярким «как у нас на Востоке», а блеклым неясного оттенка. Это было похоже на любимые переводные картинки – такие плотные белые листочки, которые надо предварительно замочить в блюдце, потом полупрозрачной стороной положить на лист бумаги, прихлопнуть и аккуратно потереть пальцем. Через какое-то время начинал проявляться яркий рисунок, а стертые комочки следовало аккуратно собрать и выкинуть, страничку с картинкой подсушить.

Виктор объяснил, что дали жилье временно, до весны, до освобождения комнаты на той стороне речки Лиелупе, но есть и свои плюсы: на работу практически рядом, дивизион занимается ремонтом подводных лодок, выходы в море крайне редки, он почаще будет дома. Правда сказал с некоторой тоской, ему моря не хватало. Выход в плавание теперь, как правило, бывал технической проверкой готовности агрегата к настоящей службе. Ответственно, но неинтересно.

Домик был из серии «финских», рассчитан на две семьи с двумя входами с противоположных сторон. Эти домики принадлежали рыболовецкому колхозу и предоставлялись воинской части по какому-то договору. Половина дома, куда привели испуганных женщин Здановича, состояла из трех комнат и небольшой кухоньки за занавеской. Вода была проведена, отопление печное. Две комнаты заняты семьей мичмана с мальчиком шести лет, Колькой. В третьей, «их» комнате, впритык стояла инвентарная мебель: кровать, стол со стульями и шкаф; в кухне печь, две тумбочки и навесные полки. «Как же надоела эта облезлая мебель с овальными алюминиевыми номерками, прибитыми почему-то в самых видных местах. Как же хочется чего-то своего», – мелькнуло у Нели в голове. Соседка тоже не была довольна новыми постояльцами, она рассчитывала, что наконец-то они станут полноправными владельцами всей своей половины, а тут офицер с семьей приехал! Неля косилась на тонкие перегородки и разговаривала шепотом. И думала, что же делать, когда придет контейнер с остальными вещами, куда их девать…

Магазины, школа и баня были за мостом в Болдерае. Баня работала два дня в неделю как женская, а четыре как мужская. «Особенно неприятно ходить в баню через мост, – думала Неля, – задувает. Маришаня висит на руке тяжелым вагончиком, хотя уже здоровая девица, сумка со сменой белья и махровыми полотенцами оттягивает руку. Слава богу, мы тазов с собой не таскаем, их если только на голову, как в Африке».

Баня была большая и достаточно чистая, с вечно темной парилкой, где до рачьего ярко-розового оттенка согревались объемные женские тела. Полный любопытства ребенок забежал туда на минутку и с визгом выскочил. Ей нравилось новое слово «шайка», оно как будто прилетело из другого мира. У некоторых были собственные эмалированные тазы, а у отдельных дам даже с цветами на бортике. Но чужая красота не умаляла удовольствия от возможности самостоятельно взять оцинкованную шайку за две ручки и, напрягая голый живот, притащить ее с горячей водой на тот край каменной скамейки, который удалось занять. Краны набора воды мощные, кипяток бил сильной струей, горячие брызги заставляли уворачиваться. Было весело! Смущали только чужие голые фигуры разной степени упитанности и странная грудь некоторых старух, свисающая чуть ли не до пупа. Еще немного неприятно было шлепать по мокрому деревянному настилу в мыле и чужой пене, но мама быстро намыливала девочку оранжевой резиновой губкой, пару раз споласкивала и отправляла в предбанник, где можно было, не торопясь, натягивать на влажное тело штанишки, чулки, рейтузы и все остальное. Китайский голубой термос со сладким чаем скрашивал время ожидания. Волосы мама заматывала Маринке китайским красивым полотенцем, а потом, не расчесывая, надевала на нее два платка – на мосту обычно гулял ветер.

Перед Новым годом девушки съездили в Ригу, поискать подарки, сладкое и игрушки на елку, и тут им сразу подфартило: в универмаге неожиданно «выкинули» наборы елочных игрушек из ГДР. В большой картонной коробке с красивым рисунком (Дед Мороз и дети) в три ряда лежали яркие, сияющие как звезды, шары, игриво присыпанные легким белым порошком, фигурки сказочных героев и даже птицы, покачивающиеся на серебристых прищепках, с длинными хвостами из лески! Маринка остолбенела от восхищения, ничего подобного она в жизни не видела. А уж потрясающая звезда-наконечник была такой яркой, так отражала лампы дневного света в магазине, что девочка зажмурилась. Люди подходили, толпились, любовались, спрашивали цену и в большинстве своем удалялись, цена была неподъемной. Неля тоже приценилась и хотела уже повздыхать и отойти, но взглянув в глаза дочери, прикинула, сколько у них осталось денег от переезда и заначки на новую мебель в будущую квартиру, и спросила: «Ну что, берем?». У дочери даже живот свело от неожиданного счастья, и она зашептала: «Мамочка, мне и подарков не надо, ни на елку, ни на день рождения, давай купим!!». Больше они никуда не пошли, на подарках и сластях была поставлена точка, но они ни разу не пожалели о покупке – следующую четверть века игрушки из «немецкого набора» будут украшать все их новогодние праздники.

Виктор уходил на службу в семь, возвращался после восьми и каждое воскресенье, кроме дней оперативных дежурств по части, проводил с девочками. В стране была шестидневная рабочая неделя, выходной в субботу добавится через десять лет, да и то для гражданских. Рабочий график был плотным, временами напряженным. Инженер-механик руководил ремонтной группой, не был приписан ни к какому кораблю, но всех командиров лодок и командиров бечепять (БЧ-5) знал, а с некоторыми даже «закорешился». Виктор был толковым и дружелюбным, сразу завел массу знакомых, круг общения стал обширным. Один из новых приятелей сообщил, что в Болдерае имеется яхт-клуб, куда можно записаться вместе с женой, теоретические занятия проводятся обычно весной, а в мае можно приступить к навигации. Зданович обрадовался, опыт хождения под парусом был еще с курсантских времен и радовал душу и тело. Нелька наверняка тоже захочет, ей просто физически не хватает спорта. Стадиона нет, корты только в Риге, да и то, попасть почти невозможно, узнавали.

Однажды на пороге финского домика появилась простоватая женщина в старой длинной плащ-палатке, оказалось, что она продает «копчушку», мелкую салаку домашнего горячего копчения. Соседки купили по большой миске, но Колина мама свою миску спрятала, а Неля поставила на подоконник и ушла в магазин через мост. Дети играли в лото и потихоньку стали лакомиться рыбкой. Мелкая, бронзовая, блестящая, она буквально таяла во рту и была такой вкуснющей, что остановиться было невозможно. Когда мама вернулась и увидела на дне миски пяток жалких рыбешек, она чуть не расплакалась и стала Маринку ругать: в каком городе она забыла свою совесть, как она могла быть такой эгоисткой, не подумать о родителях и так далее. Колька сообразил о неминуемых последствиях раньше и убежал в свои комнаты, спрятался. Мама кричала на дочь всего несколько раз в жизни, это был как раз второй, было не столько обидно, сколько удивительно. Глава семейства, большой любитель рыбы, приготовленной в любом виде, посмеялся вечером, нарочито попричитал, что ему досталась жалкая капля, дочь плакала и божилась в следующий раз не притрагиваться к изыску, но больше такой рыбки не приносили.

В конце апреля мучения и детские страхи перед необходимостью перехода через мост закончились, им предоставили большую комнату в двухэтажном каменном доме, на высоком первом этаже. Cоседями по квартире стала молодая семья сверхсрочника, ожидающая прибавления. Впервые за много лет у них были свои туалет и ванна. В кухне имелся даже холодильник системы «земля-воздух»)) – фанерная тумба с круглой дыркой в задней стенке, выходящей практически на улицу, к первому кирпичу кладки. В холодное время года «холодильник» работал отлично, и летом в нем тоже было прохладнее. Дом стоял на второй линии от речки Лиелупе, среди восьми примерно таких же зданий, занимаемых семьями флотских офицеров и сверхсрочников. До песчаного пляжа минут семь, до автобусной остановки в Ригу минут десять, до будущей школы двадцать. Походы в баню прекратились.

В доме напротив жили новые друзья Ларионовы с тремя сыновьями: Олегом, старшим, и братьями-близнецами Игорем и Андреем, абсолютно разными внешне и по характеру. Дядя Юра, высокий и спортивный, служил в подплаве, любил рисовать и фотографировать, его жена, тетя Рая, медик, не работала, как и большинство офицерских жен, и лихо управлялась с тремя сыновьями. Когда Здановичи до получения новой жилплощади купили широкий и красивый диван с поэтическим именем «Лира», Ларионовы предложили поставить обновку пока у них в гостиной. Братья-близнецы в восторге скакали на произведении мебельного искусства почти до потолка и, когда пришло время забрать диван к постоянному месту жительства, он уже мало на что годился. Спасибо старший полноватый очкарик Олежка не принимал в этом участия, иначе забирать было бы совсем нечего. Коричневая в желтую крапинку со специальным фигурным бельевым ящиком в головах тахта проваливалась своим матрасом почти до пола и вызывала утреннюю ломку поясницы у спавших. Перетягивать такую красоту было себе дороже, и через несколько лет диван почил в бозе. У Ларионовых жила овчарка, братья иногда брали Марину с собой на прогулку с собакой, иногда в сопровождении тети Раи, и девочка тоже стала мечтать о четвероногом друге, но в коммунальной квартире с малышом это было нереально.

По воскресеньям Здановичи ходили на теоретические занятия в яхт-клуб. Их учили вязать узлы, рассказывали о различных конструкциях яхт, правилах поведения на воде, учили отличать байдевинд от фордевинда и бакштаг от оверштага. В мае теоретически обученным «юным яхтсменам» выдали старенький швербот. Для общего понимания: швербот – это почти яхта, но с подвижным килем – швертом, который на мелководье можно было поднять вверх и подойти ближе к берегу. Проходимость такого судна для неглубокой реки была даже лучше, а в море супруги собирались выходить пока нечасто и только в погожие дни. Им разрешалось самолично назвать свое транспортное средство, привести в порядок, покрасить и спустить на воду. Выдали яркую красную краску для приведения в порядок корпуса и немного белой – для названия. Корабль назвали Мариной, втроем красили все воскресенье, проведя у стапеля почти весь день, даже перекусывали рядом на траве. Придя через день вечером проверить, подсохла ли краска, увидели ужасную картину: яхта «плакала» всеми своими бортами. Около швербота на деревянном стапеле стояли двое и смеялись над потеками: «Красочку-то надо было получше втирааать!». В следующее воскресенье борта ободрали, ошкурили и вновь покрасили, лакированные внутренние поверхности слегка обновили. Еще через неделю навесили новый такелаж и смогли отчалить. Дочь прыгала вокруг, путалась под ногами, потом была удалена к Ларионовым, которые тоже были яхтсменами и тоже, наконец, могли отметить начало сезона выходом на неширокие просторы реки Лиелупе. Яхточка у них была побольше, места вокруг сплошь знакомые, хоженые-перехоженные, и Юрий обещал показать их Здановичам. Воскресные семейные походы на яхтах по Лиелупе стали постоянными, выходы порыбачить, покупаться, за маслятами или малиной продолжались до октября. Маринку научили управляться со шкотами, убирать голову, когда гик перекладывали, и присвоили почетное звание матроса. Следует уточнить, что любой, получив единожды гиком по голове, станет уворачиваться своевременно)).