Антиквар

Перенес.

И похоже, теперь пошел на поправку.

Дай-то Бог.

В задумчивости замирает у окна Михаил Румянцев.

Долго смотрит на падающий снег.

Слабо бьются о стекло большие снежинки, все заметнее розовеют в лучах заходящего солнца.

День проходит.

Москва, год 2002-й

Конец серого дня, как ни странно, прошел в хлопотах.

Ближе к вечеру вдруг повалил народ – всплеск неожиданного интереса к арбатской старине захлестнул случайных прохожих.

Возле прилавка сразу же стало тесно.

У двери Бориса Львовича вообще образовалась очередь.

Три старушки из окрестных коммуналок, одновременно, похоже, проев пенсионные рубли, с одинаковой тоскливой решительностью вознамерились расстаться с незатейливыми фамильными безделушками.

Одна принесла замысловатую масленку редкого корниловского сервиза, другая – одинокую граднеровскую вазочку с щербинкой.

Жертва третьей оказалась наиболее весомой и с антикварной точки зрения привлекательной.

Небольшой фарфоровый мужичок знаменитой поповской фабрики, как живой, чинно восседал на пеньке, собираясь неспешно пообедать. Под босыми ногами странника хорошо различима даже малая травинка и пожухлый листок, упавший с невидимых крон. Рядом – крохотные сапоги, разбитые в дальних странствиях, но с аккуратными заплатами на подошвах. Мужичок, судя по всему, беден, но по-крестьянски основателен – и аккуратист. Образ вышел яркий и, несмотря на малую форму, выверенный до мельчайших деталей.

Одно слово – Попов.

Борис Львович статуэткой залюбовался.

И не стерпел – сколь было прыти, помчался вниз, к Игорю, разделить восторг.

– Что просит? – Непомнящий деловито повертел фигурку в руках, мгновенно оценил клеймо – едва различимый оттиск двух букв, слившихся в одну.

– Как всегда… – Борис Львович виновато, за глаза будто бы извиняясь перед коммунальной старушкой, вздохнул. – Что дадим.

– И что дадим?

– Триста – будет по-божески. Только…

– … деньги нужны сегодня и позарез.

– Но всего триста. А у вас…

– Помню. На Попова есть клиент.

– Вот именно. А с него тысяча – будет по-божески.

– Ладно, благодетель, спасайте старушку. И поинтересуйтесь насчет Попова – может, еще что завалялось на буфете?

– Спрашивал. Говорит – последняя.

– Они всегда так говорят, а потом тащат сервиз от Фаберже…

– Это был письменный прибор.

– Не суть.

Оба вдруг улыбнулись одному и тому же воспоминанию.

Лет восемь кряду ходила в магазин маленькая арбатская старушка, в неизменных, несмотря на погоду, шляпке с вуалькой и перчатках на сухоньких ручках.

Носила допотопный хлам – одинокие чашки неясного происхождения, гнутые серебряные ложки, монокли с треснутыми стеклами, веера из полуистлевшего китайского шелка.

Притом обстоятельно разъясняла художественную ценность каждой вещицы.

Смотрела с достоинством и горьким упреком.

Дескать, что же вы, господа, как не совестно предлагать такие гроши?

Но – уступала.

На вопрос, нет ли в запасе чего поинтереснее, одинаково скорбно роняла:

– Это последнее.

Но через месяц-полтора – как штык – появлялась снова.

В конце концов к ней привыкли. И не чаяли, что однажды, явившись в положенный срок, старушка сразит наповал.

Из холщовой хозяйственной сумки, дряхлой, как хозяйка, и потертой, как ее кокетливая шляпка, был извлечен фантастической красоты и ценности настольный гарнитур от Фаберже. Серебряный, с нефритом, к тому же щедро усыпанный алмазами.

Потрясенный Борис Львович долго не мог произнести ни слова.

А старушка негодовала:

– Вам нравится это мещанство?

– Откуда?! – Заглянувший в закуток Непомнящий дар речи сохранил, но говорить мог односложно, к тому же от волнения охрип.

– Папочке преподнесли благодарные купцы. Разумеется, на его столе это никогда не стояло. Лежало в коробке.

Коробка – великолепно сохранившийся футляр синей кожи с золотым тиснением, обтянутый изнутри тончайшим шелком, – сама по себе представляла немалую ценность.