В поисках Хармса

Я поняла, что ничего у меня не получается. Как мне заставить кого-то поверить в совершенно невероятную историю, если даже такой невероятный человек, как Хармс, относится к моим словам скептически.

– Вот извольте, я принес чай! Угощайтесь, прошу! Баранки, правда, совершенно каменные, можно сломать зубы. Не иначе, как из каменного века! Чем вам не машина времени в действии? – с галантным поклоном предлагает Даниил Иванович.

– Шутите! Знаете, одна моя…, ну не важно, в таких случаях говорит: «шутка – самосмейка, сам пошутил, сам посмеялся». – не сдержалась я.

Даня чутко уловил смену моего настроения.

– Да вы сердитесь! Знаете, в вашей манере говорить со мной определенно есть что-то странное. То, вы кажетесь мне совсем девочкой, то вдруг строгой тетушкой, что воспитывает меня. – задумчиво проговорил Даня.

– Счастлива, если напомнила вам Наталью Ивановну. Вот с ней мне очень нравится быть в родстве, как и с Иваном Павловичем.

– Любезная родственница, но я вас совсем не знаю! А лицо, ваше лицо, хоть и милое, с моим, согласитесь, мало схоже. – заметил Даня. – Признайтесь откровенно, вы придумали способ меня разыграть! Поверьте, я оценил, сам люблю фокусы и мистификации.

– Между прочим, ваша прапра… бог знает какая прабабка, была из крещенных татарских мурз, Чуфарова. Так что с моим-то лицом все понятно. А вот Варвара Сергеевна, бабушка, имела польскую кровь Разнатовских. Вы, я думаю, в нее пошли. – выдала я информацию, не думая о последствиях.

– Так кем же вы мне приходитесь? Какой-нибудь десятиюродной кузиной? – недоверчиво поинтересовался Даниил.

– А дайте вашу руку. Смотрите, вот моя рука, а вот указательный палец, ваш и мой, сравните! Вам не кажется, что они удивительно похожи? Я убеждена, что и у Лизы, вашей сестры, форма пальцев такая же. И у маленького Киры, я точно знаю. – волновалась я.

– Ну, положим… – протянул Даня.

– Хотите еще? Ладно! Вот на столе сахарница – серебряная, красивая, только, жаль, крышка сильно погнулась. Она из имения, из Дворянской Терешки, ее ваша бабка Варвара Сергеевна дала дочери Наталье Ивановне, а та подарила Лизе на свадьбу. Но она не умела беречь, и Пэр, то есть Кирилл, испортил хорошую вещь. Да и сахарница была не одна, а целый сервиз фамильного серебра. Лиза эту посуду хотела сдать в Торгсин. Может и сдала, не знаю. Нашла на чем наживаться! – с осуждением сказала я.

– Вы не можете так говорить! Хотя, о чем я? Лиза, да, вы правы, бывает поступает, как-бы это сказать… не совсем хорошо. Но, это бывает со всеми.

Не стоит строго судить. Вы совсем не знаете Лизы. – примирительно произнес Даня.

– Лично не знаю, верно. Но помните у Киплинга – «мы с тобой одной крови.», поэтому сужу. К тому же с Лизой ничего плохого не случится. Она умеет выживать при любых обстоятельствах. А Вы нет…

Даня молча смотрит на меня. У него быстро трясется нога, закинутая одна на другую. Молчу и я. Чай кажется безвкусным. Вдруг, я замечаю, КАК Даня пьет чай. Пьет, прижимая ложечку к краю чашки, не вынимая ее, как Пэр. Не по этикету, но такие знакомые жесты.

– Самый вкусный чай, я заметил, должен быть температурой 65—68 градусов по Цельсию. – глубокомысленно изрекает Даня, подняв палец к носу.

– Ну, да! Еще градусник в чай засунь! – фыркаю я про себя. И тут в дверь стучат.

– Да! Войдите! – Даня вздрагивает.

– Простите, я сейчас – говорит он, шагает к двери и выходит в коридор. А я получаю отсрочку. В голове никаких мыслей, разговор выходит не таким, как я рассчитываю. Наконец я могу оглядеться. В комнате не убрано. Это не случайный, временный беспорядок, а неустроенность, как образ жизни. Есть люди, по натуре своей «пустодомы». Даня такой. Я не сторонница стерильности в быту, но убеждена, что порядок в повседневной жизни весьма способствует душевной гармонии. У Дани в комнате такой гармонией не пахнет. Сразу хочется протереть пыльные окна, сдернуть несвежие тряпки, что криво висят, притворяясь занавесками. О них, видно, не раз вытирали руки. Стены комнаты, местам оклеенные розовой бумагой, разрисованы совершенно неприличными картинками. А рядом, совсем не к месту, висит портрет усатого полковника пушкинских времен. Я приглядываюсь. Да это же, наш родственник – Василий Колюбакин, герой войны 1812 года. Интересно, зачем он тут, у Дани? Возле печки, которую вдруг начали красить в розовый цвет, да бросили, валяются рваные сапоги. На полу у стола рассыпан табак. Везде следы запустения и безразличия к домашней жизни. Я подхожу тихонько к двери и прислушиваюсь. За ней негромко переговариваются. Вдруг дверь отворяется, а я, отскочив и краснея, оказываюсь лицом к лицу с Иваном Павловичем и Даней.

– Папа, я хотел тебе представить Марину Кирилловну. Она мечтала с тобой познакомится. – несколько театрально объявляет Даня. Его прежняя невозмутимость куда-то исчезает. Я же просто немею. И, есть от чего. На меня из-под кустистых бровей Ивана Павловича, вдруг пытливо взглядывают глаза, карие, круглые – точно, как у Пэра.

– Здравствуйте! Я так много о Вас слышала. Слышала о Вашей удивительной жизни, о Ваших книгах. И рада, очень рада Вас видеть.

Достойно восхищения, что я могу лихо сложить и протараторить эти вежливые фразы. Вроде бы формальные, но абсолютно правдивые!

– Марина Кирилловна назвалась нашей родственницей, но я так и не понял с какой стороны. – добавляет Даниил.

– Очень приятно, Марина Кирилловна, и очень интересно. – внимательно приглядываясь ко мне, говорит прадедушка. – Но к чему же стоять у дверей? Давайте пройдем в комнаты и познакомимся.

В это момент раздается настойчивый звонок у входной двери, и Даня торопливо идет, чтобы открыть. Пришла «вшивая» комиссия от домоуправления для обследования квартиры на предмет заражения. В городе участились случаи заболевания тифом. Со страхом, ежусь я от такого известия. Даня предлагает мне подождать в его комнате, извинившись. Комиссия требует участия в санитарной проверке ответственного квартиросъемщика Ивана Павловича Ювачева, а также присутствия взрослых «насельников» квартиры, как она выражается.

В комнате у Дани, глядя на недопитый чай в стаканах, я решаю, что же мне дальше делать. Скатерть на столе лежит неровно, сбившись на бок, под ней бумага. Я оглядываюсь в поисках карандаша или ручки. Нахожу на подоконнике несколько толстых цветных карандашей, синий мне кажется не такой тупой, как прочие. Решаю написать Дане послание, предупреждение из будущего. Если можно его вообще спасти, оно спасет. Но нужно написать самое – самое главное. Торопясь и сильно нажимая на карандаш, пишу:

«Даня! Нужно беречь отца. В мае 1940 года Иван Павлович при бритье порежется, не знаю родинку или просто кожу лица. Не знаю, как, но надо сделать все, чтобы этого не случилось. Уговори отца протирать лицо спиртом, водкой, одеколоном, спиртовой настойкой. Пусть вовсе не бреется, наконец! Иначе – заражение. От него не спастись. Лекарство от сепсиса появится только после войны.

Теперь о войне. Она будет страшная, ее потом назовут Великая отечественная. Я знаю, что ты боишься войны, а после смерти Ивана Павловича, совсем потеряешь способность сопротивляться, бороться с трудностями. Война с Германией начнется 22 июня 1941 года. Ленинград окажется уже в сентябре в блокаде. Эту блокаду тебе Даня не пережить. Нужно не пугаться и паниковать, а сделать все, чтобы спастись. Нужно успеть уехать до лета 1941 года. Даня! Я прошу, умоляю, требую, потому что имею на это право – уехать тебе и твоим родным. Ты мужчина, ты должен быть сильным, и главное – ты МОЖЕШЬ спасти своих близких. Нельзя надеяться только на чудо. Хотя чудо тебе уже дано. Мы встретились, через время!»

Почему-то, у меня возникает ощущение близкой опасности. Нужно торопиться. Многое еще хотелось бы сказать, а еще больше спросить у своих родных. Однако, тревога во мне нарастает. Громкие голоса членов комиссии слышны все ближе, их перекрывает густой бас Даниила., который их в чем-то убеждает. А вдруг, у меня спросят документы, пугаюсь я. Все-таки 1936 год! Я, торопясь, роюсь в своей сумке. Надо же, и сумка у меня из 2017 года. Чудеса! Только, что в ней проку? Расческа, ключ от квартиры, от учительской, мобильник (очень он здесь нужен!), кошелек с банковской карточкой и деньгами страны, которой еще нет. А что, если оставить рядом с письмом несколько монет? Даня не может не обратить внимание, не может не задуматься, не может не поверить. И я высыпаю монеты из кошелька прямо на свое письмо.

Я выскальзываю из комнаты Даниила, в темной передней, лампочка в розовом плафоне-тюльпане не горит. Пытаюсь одеться в темноте и втыкаюсь прямо в грудь Дани. Он стоит рядом —

– Уже уходите? – почему-то шепчет он. – А я Вас по духам почувствовал. Удивительно приятные у Вас духи. Необычные. Это, верно, «Коти»?

– Это «Хлоя», Вы таких не знаете. Наверное, шарф, тот, что в духе Малевича, пахнет духами. Я привыкла и не чувствую. А почему Вы шепчете? – тихо спросила я.

– А почему Вы уходите, как будто убегаете? Из-за этой дурацкой комиссии, или Вас напугал мой отец? Странно, мне жаль Вас отпускать. —а у Дани завораживающий голос. Для меня так важен красивый голос у мужчины.

– Мне нужно идти. Действительно нужно. – я все больше нервничаю.

– И даже не попрощаетесь, родственница? – с укором произносит Даня.

– Я написала, там в комнате, на столе, Ты должен понять. Я прошу, прочти, это очень важно. А прощаться? Да нам нужно именно попрощаться. Можно, я тебя поцелую? – решительно говорю я.

Даня, опешив от внезапного «ты», послушно наклоняется ко мне. Я же, привстав на цыпочки, целую его в лоб.

– Как мама! – растерянно произносит Даниил.

– Да, да! Как мама. И Киру маленького, поцелуй от меня! – выдохнула я и в ту же минуту была уже на лестнице.

Маленький Кира

А еще через минуту, на улице. Кажется, я избежала большой опасности, потому что, сразу успокаиваюсь. Значит, сделала все как надо? Надеюсь, что так. На улице подмораживает. Хорошо, что я тепло одета и не голодна. Но куда же теперь идти? Конечно, я могу пересидеть в церкви, там документы не спрашивают, не холодно, да и людей много, можно спрятаться. Лучше идти в Преображенский собор, он рядом и его в «пятилетку безбожников» не закрыли. Как изменился город… Воздух другой. Машинной вони нет, это правда, но дымят печные трубы, сильно пахнет канализацией из подвалов и, что странно, лошадьми. Вернее, продуктами жизнедеятельности лошадей, то есть навозом. И звуки города совсем другие, непривычные. Резкий, какой-то квакающий, гудок автомобиля на Невском проспекте, дребезжание трамваев на Литейном проспекте, грохот телег с дровами и назойливый стук жестяных вывесок на ветру на улице Маяковского. Дома выглядят облупившимися, во дворах видны целые стены из дров. Каких-то домов нет на привычном месте. Вместо них другие, с подвальными лавками, откуда несет гнилой картошкой и кислой капустой. Как странно одеты люди? Я удивлялась моде 70-х годов, но здесь о моде говорить не приходится. Бедность ужасная. Боюсь, что я в своей шубе выгляжу очень подозрительно, как иностранная шпионка. На меня оглядываются и смотрят неодобрительно. Я стараюсь ни с кем не встречаться глазами, не привлекать внимания. Опустив голову, прячу лицо в шарф и почти бегу в сторону Кирочной улицы.

Преображенский собор

В соборе немного теплее, чем на улице, но только немного. Идет служба. Денег на свечи у меня нет. Я пробираюсь к боковому пределу. Там скамьи и меня не заметят. Запахи свечей, ладана и мокрой овчины от одежды прихожан. Привалившись к стене, слушаю монотонный голос священника и потихоньку впадаю в транс. Ничего не хочется, ни думать, ни двигаться.

– Что это, Вы милая, заснули в храме, что ли? Нехорошо. И не молитесь. Я смотрю, даже свечку не взяли. – рядом со мной раздается укоризненный голос.

– А у меня денег нет. – виновато отвечаю я старушке, явно из» бывших».

– Держите, Господь велел делиться. – она вкладывает мне в руку свечу. Поставьте, куда душа попросит.

Я ищу глазами образ Богородицы. Служба закончилась и в храме становится свободнее. Вот и икона «Всех скорбящих радости», к которой я решаю поставить свою свечу. Долго-долго, смотрю в глаза Божьей Матери и прошу ее помощи. Кажется, еще чуть-чуть, и я получу ответ на свой вопрос, зачем я здесь. Вокруг темнеет, голоса людей становятся все глуше. Я смотрю в глаза Богородицы и не могу оторваться. Вдруг, что-то горячо обжигает мои пальцы, я вздрагиваю и прихожу в себя.

– Мара! Ты чего тут стоишь? – в приоткрытых воротах гаража Пэр с привычной сигаретой в руках.

С крыши срывается большая капля воды прямо мне за шиворот. Я опять вздрагиваю. Рука, которой я сжимаю дужку гаражного замка, совсем мокрая. С недоумением смотрю на свои пальцы, которые только что держали свечу. Вот и след от горячего воска. Значит, все это было: Даня, Иван Павлович, Преображенский собор и я со свечкой в 1936 году. Только вокруг опять декорации 1976 года.