Дни святых страстей

– В моем мире нет времени. Всё сжато в одну точку: и что было, и что есть, и что будет.

Я усмехнулась:

– А если войдёшь в моё сознание – я тоже так буду чувствовать?

– Нет. Ты смертная, такое тебе даже со мной не откроется. У всего есть грань. Я не дам твоему сознанию перетечь в моё.

Я хотела ответить что-то резкое, но не успела. Она метнулась под кровать, в комнату вошла Глаша – тоже вся чёрная, траурная. Со скромным букетиком лютиков в нетвёрдых пальцах.

– А можно я не пойду, барыня? – дрожащим голосом спросила она. – Страх такой – на Страстной неделе хоронить.

Я спустила на лицо вуаль.

– А когда ещё? Лучше, чтобы тело где-то лежало? Ты о душе её подумай, глупенькая! Но если хочешь, не иди.

Она громко хлюпнула носом и махнула рукой:

– Пойду-у. Кто ж там ещё кроме нас-то будет?

Кроме нас было трое: две каких-то бледных служанки (подруги, вероятно) и Фёдор Матвеевич. Вглядываясь в туман за его левым плечом, я вдруг поняла, что не вижу ничего. Глаша ушла здороваться с товарками покойной, а я замерла поодаль. Ни подходить, ни говорить не хотелось. На кладбищах у меня обыкновенно болела голова.

Взглядом зацепилась за огромный, пышный букет белых роз на могиле. Меня от их вида передернуло.

– Это Розовский прислал, – вчерашний знакомец неслышно подошёл и приподнял цилиндр.

Я посмотрела на него сквозь вуаль, и невыносимо легкий ветерок прошёлся по спине. Иные люди с туманом за спиной пугали, иных хотелось пожалеть и приласкать. С Фёдором Матвеевичем всё было иначе. Холод не пугал, но и не пускал близко.

– Решили заглянуть в моё будущее? – спросил он, потому что я молчала дольше всех приличий. Я улыбнулась и покачала головой:

– Я не провидец, я медиум. Иголку в стоге сена найду, только если она нужна кому-то из духов.

– Духов, значит.

Ах, эта ироническая улыбочка! Ну ничего, господин незнакомец, когда-нибудь и вы в них поверите!

– Можете сомневаться сколько хотите, только не издевайтесь. Мне хватает соседей, которые думают, что я ведьма. С чего бы Розовскому присылать такой роскошный букет, Маша ведь всего служанкой была?

Фёдор Матвеевич кивнул:

– Служанкам такие букеты и не присылают.

Я нахмурилась, вглядываясь в цветы. Воздух вокруг них стал ходить ходуном, мир сжался до клочка кладбищенской земли… На меня дохнуло чёрным смрадом.

– Он был там, – просипела я, отгоняя запах. Со стороны могло показаться, что ко мне оса пристала.

– Где?

– В доме, – я закашлялась и отступила от могилы ещё дальше, сняла перчатку и коснулась подвернувшейся под руку берёзы.

Впечатление духоты медленно отступало. Кончики пальцев царапала кора.

– Он был в доме, от цветов тот же дух.

– Дух? – переспросил Фёдор Матвеевич. – И что он вам сказал, дух?

– Ах, да не тот дух, что с изнанки, а запах! Не смотрите так, вы не почувствуете. Он был в доме в день убийства. От всей комнаты разило, как сейчас от роз.

Он смотрел на меня, решая, достойна ли моя болтовня доверия, и я вдруг вспомнила кофейную гущу, вновь попыталась заглянуть под туман, но меня лишь окатило сизой росой.

Он интересовал меня, этот господин. Не полицейский, но аристократ. Что заставило его вечно бороться со злом? Я наконец сформулировала для себя то, что просилось со вчерашнего дня.

Он был как вечный странник. Вечно бежал – очевидно, что за кем-то, но возможно, что и от кого-то.

Пока Фёдор Матвеевич перебирал в голове поводы для веры и недоверия, рядом со мной вырос безликий, как молочный суп, господин и протянул мне конверт и одну белую розу.

– Госпожа Ванда, это вам, – поклонился и всё держал конверт с цветком на вытянутой руке.

Я приняла их и сквозь перчатку почувствовала тепло. Возьмись голыми руками – обожглась бы. Чёрный смрад заливался в легкие и начинал клокотать в горле. Едва вручив мне послание, человечек ушёл.

Я бросила розу на снег без всякой жалости. Раскрыла конверт, от которого уже не метафорически запахло душным одеколоном.

Любезнейшая Ванда!

Наслышан о ваших способностях. Хотел бы сам узреть их – завтра, в Великую Среду, в доме на Пречистенке в десять вечера.

Платон Розовский.

Меня подхватила под руку Глаша. Зачастила, как птица: фью-фью-фью.

– Барышня, Ванда Иванна, что это с вами? Опять обморок?

Я качнула головой. Сказала самой себе:

– Нет-нет. Он нашёл себе новую игрушку.

– Игрушку? – переспросил Фёдор Матвеевич.

Усмешка вышла слабенькая, кривенькая:

– Меня.

***

Она сидела на окне, в пышном белом платье (странно, она давно его не надевала, уже много лет, а тут с самого утра в нем) и листала книжку.

– Хватит читать своих сентименталистов, – едва переступив порог, я обрушила шубу на кресло и встала перед ней. – Я согласна на слияние.

Она появилась у меня тринадцать лет назад. Я однажды проснулась, а она просто сидела на окне – сноп света в волосах, словно в пуху, белое платье… Долго плакала. Девочка ещё совсем, чистая, как ландыш белый.