Дни святых страстей

– Чадов.

– Ванда.

Он, видимо, ждал продолжения – отчества или фамилии, рода деятельности или кокетливого взгляда. Я обратила взгляд к двери за его спиной, из которой вываливался дрожащий воздух.

– Можно мне туда?

– Вы знали покойную?

Я пожала плечами, впиваясь в воздух всеми чувствами. К смраду добавилось тревожное впечатление жизни, которая распалась на лоскуты, распустилась, как упавший клубок пряжи. У смерти запах черного перца, духоты и чертополоха.

– Она несколько раз приходила ко мне. По разным вопросам. Впрочем, это уже неважно. Можно мне – туда?

Из-за двери выкатился круглый, как колобок, ладно сбитый, коренастый и устойчивый алтаец – совсем молодой. Аромат разнотравья и гор защекотал мне кожу. Мальчишка глянул на меня темными узкими глазами, что-то для себя решил и едва-едва поклонился. Хоть кто-то принимал меня здесь всерьёз. Я заметила, что тумана за его плечами не было. Лишь едва рябил воздух.

– Извольте, если у вас крепкие нервы.

– Не извольте беспокоиться, – буркнула я.

Коридор едва заметно изогнулся и выдохнул, когда я окунулась в комнату. Пришлось закрыть глаза и прислушаться.

Кровь. Духота, облепившая стены. Запах дешевых погашенных свечей – стеарин выплеснул яд в воздух. Мел. Духи?, изнывающие в закрытом флаконе. Поверх этого, как тяжёлое одеяло, лёг чёрный смрад смерти – вернее, отнятой жизни.

Я медленно открыла глаза. Чад проникал внутрь, вызывая чувство подступившей тошноты. Комната маленькая, стены давили на плечи. Железная кровать, заправленная с привычкой и аккуратностью. Маленький комод, на котором лишь расческа и парочка мелочей. Посреди комнаты – косая пентаграмма. Свечи по углам звезды, в центре круга – Маша. С перерезанным горлом.

– Я вам говорю, вашблагородь, бесовщина всё это, – загорланил Яков. Интересно, “благородие” он сам придумал, или незнакомец ему доложился по всем правилам, а не как мне?

Нетвердо держась за реальность, я подошла к трупу. Она пряталась от меня, ускользала, словно стыдилась. Маячила в уголке глаза, на не проступала сквозь явь. За невозможностью услышать её душу, я обратилась к телу.

Простое чёрное платье, едва запачканное мелом, но пальцев рассыпчатый отпечаток белизны не коснулся. Волосы распущены. Свечи оплыли едва-едва. Я присела, разглядывая косые линии ритуального круга. Рука, торопясь, чертила наспех, не доводя линии до конца, оставляя зазоры, крошки и меловую пыль; развернула пентакль двумя концами на восток.

– Что, бес явился с ножом? – голос поморщился. Чаадаев? Чацкий? Ах, нет, Чадов. Я провела пальцем по мелу. – Пожалуйста, ничего не трогайте на месте преступления.

Я выпрямилась и стряхнула мел с руки.

– Вы, получается, не из полиции?

– Я частное лицо, – ответил он так быстро, что стало ясно: ответ у него был готов заранее, один на всех вопрошающих.

Дворник что-то явно хотел вставить, но я, наплыв на него, вытолкнула из комнаты и закрыла дверь. Господин с дымной фамилией флегматично за мной наблюдал.

– Вы заметили, что пентаграмма начерчена поверх капель крови?

Он прищурился, как щурится очень умный человек, обнаруживший проблеск ума посреди пошлого разговора. От пристального взгляда становилось холодно, и я поправила шаль, будто она могла помочь.

– На ваш взгляд эксперта, – ему явно не понравилось это слово, но льстить он посчитал необходимым, чтобы я разомлела, – здесь действительно могли… устроить спиритический ритуал?

Я скрестила руки на груди и изогнула бровь:

– Если пентаграмма начерчена после смерти, сами как думаете? Свечи едва оплыли, рисунок кривой, это инсценировка. Хоть и со знанием дела.

Мир завихрился, окатил ушатом холода, я шарахнулась, схватившись за горло.

– Если для ритуала нужно было мертвое тело, то… – сквозь туман донёсся голос и утонул.

Маша мелькнула в уголке глаза и испарилась. Я открыла рот, чтобы её позвать, но перед глазами замелькали чёрные точки. Смрад закатился в уши, нос, глаза…

– Вам плохо?

Он хотел было протянуть ко мне руку, но не успел. Я выпрямилась и с трудом покачала головой:

– Душно тут у вас. Мне нужно на воздух, простите…

Выбросилась из комнаты, едва не скатившись в ноги дворнику и азиату. Смрад сдавил горло, заломило виски.

– Подождите, – голос схватил меня за плечо, но я вырвалась, крикнула не оборачиваясь:

– Да оставьте вы меня!

И позорно, трусливо сбежала.

***

Едва я вернулась домой, Глаша засуетилась с завтраком и чаем. Ей бы следовало ещё посидеть и успокоиться, но я знала: чтобы не сойти с ума от мыслей, надо занять руки. Потому и сама, едва служанка скрылась в кухне, занялась всем и сразу. Вытряхнула простыни и достала из-под кровати закатившееся яблоко – оно, разумеется, было целым.

– И что там? Много крови? Духа вызывала? – донеслось с подоконника.

Я глянула на неё поверх стола, который тщательно мыла.

– Никого она не вызывала. Кто-то сделал видимость, уже когда убил.

– Страх какой!

Я криво усмехнулась. Да, страх. На моей улице. Под моим носом.

Глаша принесла завтрак, тени юркнули в углы, и я предложила служанке поесть вместе. Она посмотрела на меня странно, но не возражала. И долго, долго терпела, пока наконец не дождалась пустых тарелок:

– А вы туда заходили? Ну, к ней?

Я кивнула, дожевывая кусок хлеба – Глаша пекла его сама, на муке и воде, и временами он подгорал, а иногда оказывался сырым. Постный завтрак противно горчил в горле.

– И что, она правда, – Глаша понизила голос, оглянувшись по сторонам, – кого-то вызвала?

За моей спиной послышался смешок. Глаша не почувствовала. Не услышала.

– Никого она не вызывала. Да и зачем ей? Маша никогда не верила в духов.

– Верила, не верила, а на святки гадала! И зря, что ли, она у Розовского служила? Небось, нагляделась-то в его доме всякого.