Протуберанец

так вы обнаглеете, наперевес, так, наперевес, как все в вашем Протуберанце. Распустились, наперевес, культуры никакой. Пора взяться за чистоту родной речи. Я вам покажу мать наперевес так, что вся ваша деревня по-французски выражаться будет! Зачитываю дальше: «Если кому-то по долгу службы эмоционально невмоготу, дабы выплеснуть негативные эмоции, можно использовать заместительные эквиваленты, внутреннее содержание коих по смыслу итендычно общеупотребительному нецензурному слову, но формально звучит разрешенным образом». Это значит, следует заменять мат на не мат. Ну, как я. Или как капитан Закислин. Он говорит: «Едит твою мать серый волк» вместо широко известного … А мало ли кого волки едят? Указ подписан как модернизированный старый указ и возражению не подлежит. На этом официальная часть закончена. Вопросы есть?

– Разрешите вопрос, Алексей Иванович!

– Что, Колас?

– А вот я посчитал, нас должно быть пятнадцать, а нас четырнадцать. Для третьего подразделения одного не хватает, чтобы по пять человек работать.

– Успокойся, Коломбо. Будет тебе пятый человек в подразделении. Так будет, что … либо ты обрадуешься, либо… Смотря как ты натренирован на лишной жизни.

– Это как?

– Узнаешь. А сейчас – всем в склад за дожжевиками. Закислин выдаст всем инвентарные дожжевики для уборки территории.

– Да за что?!! Пусть завхоз выдает.

– Штатная единица завхоза тоже упразднена.

– Ладно, давай ключи, грамотей: «подслушивающее устройство», «лишная жизнь», «дожжи». Жлоб московский.

– А ты мент поганый.

– А ты солдафон.

– А ты пошел в ж…

– Что?!! Я не ослышался? А кто только что нехорошие слова повторял, которые нельзя говорить?

– А в указе про ж… ничего не сказано, поэтому ж… можно оставить.

– Ну конечно, куда нам без нее! А то лизать будет нечего. С твоим-то опытом!

– А я вот что хотел сказать, вот что хотел сказать, – проявил попытку уладить конфликт двух офицеров Константин. – Я вот когда учился на психологии, так там жизненный опыт сокращенно называется Ж.ОП…

– … так что если у тебя большой жизненный опыт, то ты, Леха, в большой ж… Правильно, Коломбо. Именно это ты и хотел сказать.

Константин было открыл рот, чтобы мягко возразить, но мобильник, поставленный на вибрацию, выскочил из непривычного камуфляжного кармана.

– Доброе утро, mi amorale esposo («мой аморальный супруг»; для Ангелины любовь – el amor – всегда была чем-то аморальным)! Ну не хочешь ты идти к Макакам бровером, ну, не надо. Я нашла тебе новое место – у Быка профайлером. Как не знаешь, что это такое?! Да я по пыхтению слышу, что не знаешь, можешь не молчать. Ты же психолог! Ты же должен знать: профайдер – это человеческий детектор лжи, это когда…

На этом Константин Коломбо выключил свой мобильный телефон и задумчиво поскреб подбородок.

– Слушай, а почему твой Леха говорит «личный состав», но «лишная жизнь»?

– А это потому, что так надо, – аргументировал Райкин.

Глава 3

Склад находился на краю территории, а так как территория составляла около 9 квадратных километров, то идти пешком пришлось около четырех. Уже накрапывал дождик, и четверка стрелков еле успела к навесу, под которым прятался крепкий низкий склад, напоминающий милицейскую фуражку. Он существует с конца сороковых годов, его строили еще пленные немцы, с их национальным педантизмом и точностью. Лет десять назад к старому зданию прилепили пристройку. Там собирались сделать буфетик и небольшой спортзал с настольным теннисом, но бюджет был урезан, а пристройка рухнула после первого же обильного снегопада. Старая часть осталась непоколебима. («И не поколебнется», – скрупулезно подметил товарищ Райкин). Перед складом возвышалась огромная куча металлического лома и хлама (уменьшению которой способствовал выше упомянутый Гендон). Внутри склада находились останки советского инвентаря. В конце восьмидесятых годов База собиралась строить в лесу пионерский лагерь, но пионерская организация ликвидировалась; райком комсомола, который был меценатом будущего лагеря – тоже, и инвентарь оказался бесхозным. Все что могли, растащили по своим: от шифера и финских окон до кусачек и пассатижей. Но все равно здесь еще было чем поживиться.

– Вот, октябрята, оглядитесь, можете брать все, что еще не скомуфляжили предшественники, – сказал Зацепин и грузно оперся о тонкую стойку, которая мужественно выдержала этот акт, даже не вздрогнув. – Вот противогазы. Их было больше, но за годы их количество уменьшилось. Новобранцы берут себе в хаты, чтобы работать с вредностями или чистить лук. Может, вот это кому нужно. Это сигнализация, такими пользовались раньше в магазинах, помните? Орет, как сирена. Директор себе на гараж поставил, так теща оглохла. Назад принес. Представляете, кто влезть надумает – сразу в штаны наложит. Ну, никто не хочет? Ладно, пошли дальше. Гвозди. Не глядите, что ржавые, они же советские. Я ими уже все, что мог, законопатил, и еще в запасе трехлитровая банка осталась. Ну, Райкину и Митрофанычу это точно не понадобится, а вот, Коломбо, ты давай, набирай, сколько унесешь.

– Да это как-то нехорошо, это же не твое.., – робко пролепетал Константин, даже слегка краснея.

– Ты больной или правда октябренок? Что не воровал даже в глубоком детстве?

– Воровал. Один раз. Яблоки. С товарищем. Дед проснулся, нас спугнул. А я через забор перепрыгнул и яйцом на колышек от помидоров наделся. С тех пор больше не ворую.

– Да… – пожевал губы Зацепин. – Тяжелый случай. Яйца целы?

– Целы.

– Дети есть?

– Есть.

– На тебя похожи?

– Похожи.

– Так значит, все в порядке: Бог тебе разрешил. Можешь брать.

– Не могу.

– Гвозди не можешь, а прорезиненный брезентовый плащ можешь?

– Плащ – это рабочая одежда.

– Да… Действительно, тяжелый случай…Теперь я понимаю, почему ты со своими образованиями такую пенсию схлопотал: это тебе наказание за то, что воровать не научился. Ну и что мы будем делать? На склад раз в полгода пускают, мы что, с пустыми руками уйдем? Мы что, не русские люди?

– Ладно, я возьму, – сделал одолжение Митрофаныч. – Загоню заказчику. Как раз мои ребята к бане приступают, скажу, что можно простыми гвоздями вагонку обивать, а можно раритетными: вовек не достанешь. Только у меня. Сам себе доставал по великому блату, да вот, осталось, – Митрофаныч вошел в роль, соответственно своей неизгладимой профессиональной деформации.

Митрофаныч родился и вырос не просто в семье военного, кочующей по всему былому Союзу – его отцом был ответственный по космической связи знаменитый в узких кругах генерал П. (полную фамилию называть запрещено даже в художественной литературе). Сам Митрофаныч до генерала дойти не успел. Сначала он продолжил династию, потом его судьба затолкала в космическую разведку, где он по инерции продолжал работать и после развала СССР, то изображая священника, то как ударник ансамбля в ключевых космических регионах загнивающего капитализма, ожидая приказа из Центра, которого все нет и нет. Он даже успел посидеть в голландской тюрьме, правда, недолго. Два дня. А потом в его клетку вошла разнаряженная мадам бальзаковского возраста и – хрясь ему по морде, а потом – хрясь еще. И быстро-быстро завопила о чем-то по-французски. «Это что, у них так показания выбивают? – подумалось Митрофанычу, потиравшему ушибленные места. – Тогда я пропал: меня женщин бить не учили!» Но оказалось все намного лучше: сослуживцы по «ансамблю» быстро связались с консульством, и консульство не нашло ничего лучше, чем послать своего человека «изнутри, чтобы не разглашать государственной тайны». Таким человеком оказалась сорокапятилетняя Мария Павловна (по прозвищу Марфа Посадница), которая сыграла роль жены Митрофаныча (которому в то время было чуть больше за тридцать). Надо сказать, что роль получилась, и даже никто из голландских Внутренних Органов не догадался о подставе и даже не попытался сопротивляться Марфе, которая грозилась по-французски всех похоронить заживо. После этого Митрофаныч бросил пить и курить, сходил к доктору узнать, не сломана ли челюсть, и задумался: «А не пора ли вернуться? Я уже второй год не имею обратной связи, работаю по собственной инициативе. Центр молчит. Сведений нарыл больше, чем достаточно. Консульство тоже ничего не может прояснить, да ему еще и нельзя все рассказывать. Наверное, сменились пароли!» Но оказалось еще интересней. Оказалось, что митрофанычевская часть разведывательного управления союзного значения перестала существовать по случаю роспуска Союза. И Митрофаныч остался не у дел, как и сам зачинщик Перестройки Михаил Горбачев. Правда, ему (Митрофанычу) дали полковника, выписали хорошую пенсию и послали туда, куда Алексей Иванович запретил говорить. Но хорошая пенсия Митрофаныча распределялась по частям между двумя прошлыми женами, дочерью, невесткой, внучкой (Митрофаныч в этом плане ничем не хуже Райкина) и так далее. А с годами этот список неуклонно растет. Надо же еще и что-то тратить на себя. Ладно, на продуктах можно сэкономить, ладно квартиру свою отдал, но атрибуты для Митрофаныча – это святое: у него должна быть престижная машина и фирменные шмотки. Да и потом: если Митрофаныч не занимается интенсивной работой, у него возобновляется привычка хвататься за пульс, а от этого появляются перебои в сердце и панические состояния. Правда, если случается проблема с кишечником, например, от несвежего окорочка – сердце становится, как у космонавта, но нельзя же прожить на поносе всю жизнь! Поэтому Митрофаныч стал загружать себя разнообразным трудом, например, уже несколько лет работал прорабом, меняя вывески и руководящий состав. Каждый раз, поступая в новую строительную организацию, он восхищался деловыми качествами новых начальников и подчиненных, которые потом уходили за тучу других, аморальных, качеств. Но вновь и вновь он продолжал искать хороший коллектив, наивно полагая, что такой все-таки где-то имеется, но каждый раз было то же самое и даже хуже. А на себя он работать не хотел. Вернее, не мог. Он вообще не мог оставаться один на долгое время – непослушная рука, самостоятельная, как глаза Алексея Иваныча, но неуправляемая, как зависший компьютер, непреодолимо ложилась на пульс.

Так, постепенно передвигаясь из одной организации в другую, Митрофаныч добрел до Протуберанца. Правда, из предыдущей, ООО «Стройбамбат», пока еще не уволился.

– О, похоже, все-таки здесь побывала чья-то транзитная жадная лапа. Митрофаныч, ты помнишь, тебя захвост с Мусором сюда за паклей посылал?

– Да, помню.

– А ты помнишь, здесь была полная коробка этих ручек?

– Да, помню.

– А сколько их осталось?

– Шесть.

– А кому могут понадобится совковые авторучки для чернил? Да, когда-то еще можно было их взять в качестве сувенира, ну а сейчас-то? Да ты глянь на них: они же ржавые. Точно Гендон. А ты у него карманы не проверял?