Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга 1

К семнадцати годам Жак де Вийо поднаторел в искусстве острословия настолько, что позволил себе дерзость громко комментировать рыцарский турнир, устроенный в Сомюре по случаю кануна Пятидесятницы. В том турнире участвовал молодой Луи Анжуйский, и остроумные замечания пажа-переростка развеселили его настолько, что уже на третий день будущий хозяин Анжу не отпускал от себя остряка ни на минуту, требуя высказаться в адрес того или иного рыцаря или сражения. А когда турнир закончился, забрал его с собой в Анжер без какой-либо определенной должности. Когда было надо, Жак исполнял роль приятеля, когда не надо – пажа и порученца. Но шутом он оставался всегда и везде. И чем прочнее закреплялось за ним это положение, тем злее и нетерпимее он становился.

Мадам Иоланду Жак де Вийо невзлюбил сразу и навсегда с того первого раза, когда в ответ на его довольно удачную остроту в её адрес, герцогиня ответила не менее остроумно. А потом, под всеобщий хохот, посоветовала ШУТУ больше о ее персоне не высказываться. И сделала это так жестко, что Жак пренебрегать советом не рискнул. Однако всякий раз, оставаясь наедине с герцогом, нет-нет да и вворачивал пару-тройку острот по поводу его женитьбы и, особенно, по поводу того главенствующего положения, которое день ото дня все больше закреплялось за герцогиней.

Мелочное удовольствие, которое он получал слушая смех господина, утешало и радовало пусть крохотной, но все еще совместной насмешкой. Совсем как в былые времена, когда эти насмешки дарили хромоногому слуге ощущение какой-никакой власти.

Вот и сегодня Жак решил удобного момента не упускать.

С раннего утра мадам герцогиня отправилась в Фонтевро на богомолье – слишком показное по мнению де Вийо. Поэтому, уловив собачьим чутьем напряжение и нервозность в поведении герцога, шут уговорил его на шахматную партию.

Невнимательность в игре и досадные промахи господина убедили Жака в том, что его светлость целиком и полностью занят мыслями об отъезде герцогини. И мысли эти не из приятных. Поэтому, едва фигуры были отброшены, де Вийо поднял с полу шахматного короля, поставил его против королевы и, двигая ими в такт песенке, гнусаво затянул:

Брак по любви – несчастный брак:

Один из двух всегда беспечен,

Всегда обманут и дурак,

И потому сей брак не вечен.

Женись с расчетом на деньгах,

Жена стократ милей в расчете!

И вот ты сыт, и вот ты благ,

Не станешь плакать, что рогат –

Кто ловок, тот и при рогах

Всегда в большом почете!

Раньше эта песенка неизменно веселила герцога, утешая и радуя Жака. Однако сегодня, еще не допев до конца, он понял, что момента не угадал.

Тяжелый неприязненный взгляд Луи Анжуйского завис между ними над игральным столом, сгущая вокруг Жака тишину, которая с каждой секундой делалась все более зловещей. А потом герцог и вовсе прошипел сквозь зубы:

– Пошел вон!

И когда резво кинувшийся к двери Жак уже готов был скрыться за ней, в спину ему долетело:

– Отправляйся конюшим в Шинон! И чтобы я тебя больше не видел!

1.

Вряд ли даже достигнув нового места службы и успокоившись, Жак де Вийо смог до конца разобраться в причинах своей отставки. Позволявший ему говорить всё и обо всех, герцог Анжуйский никогда прежде не опускался ни до такого тона, ни до такого гнева. И уж конечно, никогда в жизни, даже в самом страшном сне, господин де Вийо не мог себя представить отлученным от Анжуйского двора, пусть и в почетной должности конюшего!

А между тем, причины для перемен были.

И если бы шутник Жак относился к людям, которых привык высмеивать, чуть более внимательно, он бы давно понял, что отношение его господина к жене перешло некую черту, за которой любые насмешки и колкости кажутся уже святотатством. Что восемь лет безмятежного семейного тепла и покоя, ни разу не омраченного взаимным непониманием, не обратились в привычку, как следовало ожидать, а проросли новым, крайне неудобным и беспокоящим чувством, имя которому Любовь!

Да, герцог Анжуйский вдруг полюбил свою жену.

И эта самая Любовь, так презираемая и, что уж тут греха таить, всегда его светлостью отрицаемая, словно в отместку обошлась с ним совсем не так, как обходится обычно с теми, кто ей предан.

Первым делом, она сорвала пелену обыденности, застилавшую герцогу глаза, и образ добродетельной супруги и заботливой матери – такой привычный, такой знакомый – вдруг дополнился четкими штрихами жесткого политика. Взгляд, растревоженный новым чувством, стал подмечать обширную переписку, что велась порой сутки напролет, визиты служителей – как церковных так и светских – которые, вроде бы, случались по причинам самым житейским, а то и просто проездом, но всегда накануне каких-то значительных событий в государстве. А уж подметив все это, сопоставить одно с другим даже герцогу оказалось совсем не сложно.

Взять хотя бы приезд сразу двух папских легатов – Авиньонского и Римского – на крестины их первенца Луи. Герцог тогда не придал этому никакого значения, кроме того, которое подразумевалось само собой. Он, в конце концов, человек в государстве далеко не последний, так почему бы обоим папам не прислать своих представителей для крестин его наследника?! И, между прочим, подношение на нужды Церкви, которое мадам Иоланда сделала тогда каждому из пап, было, пожалуй, излишне щедрым! Однако года не прошло, как Рим, безо всяких сопротивлений со стороны Авиньона, пожаловал Филаргоса камилавкой, сделав его к тому же папским легатом в Ломбардии, что значительно облегчило созыв Пизанского собора и увеличило шансы самого Филаргоса на избрание. Оставалось только диву даваться, какими такими уговорами можно было заставить враждующих пап собственными руками устроить дела опасного конкурента!

А тут еще и спешно созванная в Париже военная коалиция во главе с любезным епископом Лангрским (тоже, кстати, заезжавшим накануне), так удачно и вовремя отвлекла внимание серьезного противника собора – Карла Лотарингского. Худо-бедно, но провозился он с этой коалицией достаточно долго. И даже тот факт, что Карл одержал победу, истинным поражением для сторонников собора не стало. В конечном итоге, осрамился только Луи Орлеанский, на которого, в сущности, было наплевать. А Франции в целом его срам шел только во благо.

Герцог Анжуйский не успевал озираться по сторонам на все эти удачно складывающиеся моменты. Он уже довольно потирал руки, предвкушая перспективы, которые откроются для него в Италии с воцарением нового папы, и тут вдруг произошла с ним эта беда… Любовь!

И все счастливые стечения обстоятельств мгновенно сложились в его голове в тонкий, дальновидный, исключительно ловко продуманный план.

В истинном свете, предстали и щедрые подношения супруги, и гонцы, выезжающие из их замков чаще, чем королевские вестовые из Лувра, и письма, привозимые обратно черт знает откуда, но скрепленные такими печатями, что поневоле задашься мыслью – а не стал ли Анжу третьим Римом? Семейная жизнь вдруг завертелась перед герцогом огромной воронкой, в которой крутились, перетасовываясь, рождения, смерти, брачные альянсы, короны, должности и даже альковные страсти половины Европы!

«Я женился на политике», – вынужден был он признаться самому себе.

И трудно сказать, огорчило его это открытие, или только подбавило жару неопытным чувствам.

В конце концов, уняв первое тревожное сердцебиение, Луи Анжуйский умиленно решил, что все происходящее вершится ради него. А потом всем своим полюбившим сердцем твердо решил помочь!

Однако, чтобы помочь, надо, как минимум, знать, в чем конкретно эта помощь требуется! Но как подступиться с расспросами к женщине, превосходство которой и раньше смутно подозревалось, а уж теперь-то… Теперь, когда приходилось вступать на такое поле деятельности, где только копьем и мечом мало чего добьешься, превосходство это следовало признать безоговорочно.

Какую помощь мог тут оказать вечно воюющий завсегдатай турниров?

Пожалуй, только не мешать.

Но не мешать активно! Так, чтобы супруга всегда знала: он рядом, и если что – при нем всегда его меч, его войско, его безграничная любовь и его жизнь, которую он за эту чертову любовь отдаст безоговорочно!

Повод объясниться подвернулся сам собой и очень быстро.

Как раз в тот день, когда из Осера пришло сообщение об окончательном разгроме Луи Орлеанского под Понт-а-Му, герцогиня пребывала в прекрасном расположении духа, и герцог решился.

Была среда – обычный ее почтовый день. Секретарь, подвязывая на ходу чернильницу к поясу, уже спешил к покоям герцогини с распухшей от бумаг папкой, из которой торчали очиненые перья. И в любое другое время никто, даже прислуга детей, не осмелились бы прерывать такого важного занятия. Но герцогу не терпелось! Радужное настроение, в котором пребывала мадам, придало Луи Анжуйскому храбрости. Он велел седлать лучших лошадей, решительно отослал секретаря, а потом, в самых изысканных выражениях предложил мадам Иоланде совершить прогулку по окрестностям замка.

День стоял солнечный, как по заказу. Раскисающая по весне земля уже достаточно подсохла, чтобы не было риска в ней увязнуть, и герцогиня, удивленная лишь слегка, согласно кивнула.

Она потратила на переодевания не больше получаса и оказалась в седле даже раньше супруга. Пока герцог отдавал распоряжения свите, пришпорила своего коня, лихо проскакала до внешних ворот, пугая челядь, еле успевающую увернуться от комьев грязи из-под копыт, чем привела его светлость в полный восторг!

– За вами не угнаться, мадам! – радостно крикнул он, догоняя супругу на мосту.

Галопом они пронеслись до поворота на Заячье поле, где осенью всегда так хороши охоты, и мессир Луи в тысячный раз отметил про себя, что герцогиня отменно держится в седле.

– Давайте поедем уже шагом, дорогая, – предложил он, изнывая от нетерпения и волнительной дрожи. – Кони перестояли за зиму… Да и свита еле плетется. Смотрите, совсем отстала…

– А разве это так плохо? – Герцогиня со странной улыбкой посмотрела на мужа – Вы ведь, сударь, хотели поговорить со мной о чем-то важном, не так ли? Зачем же нам лишние уши?

Она придержала коня, бросила поводья и подставила лицо солнечному теплу, словно понимая, что сейчас герцога взглядами лучше не смущать. А тот, напротив, от изумления и неожиданности дал шпоры, проскакал мимо герцогини чуть вперед, где завозился, неловко отдуваясь и то натягивая, то отпуская повод, чем совершенно сбил с толку коня, растерянного как и он сам.