Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга 1

Да, он был бы старому герцогу лучшим сыном, чем самодовольный и безрассудно заносчивый Жан. Беда заключалась в том, что сколько бы Филипп ни говорил: «лучше ты…», сына своего он все равно продолжал любить.

– Поговори с ним, Карл, – шептал умирающий, теряя силы. – Наш король безнадежен, ему не поправиться. А Луи Орлеанский дурак и скоро сам себя загонит в ловушку. Надо только не давать ему одуматься и немного подождать… Я так хорошо все подготовил! Но Жан нетерпелив и обязательно… обязательно испортит… Силы мои кончились, удержать его некому… Ах, если бы ты… поговори с ним, Карл!

Да – если бы, если бы…

В другое время Карл Лотарингский обязательно напомнил бы Филиппу, что они с Жаном никогда особенно не ладили, а после турецкого плена и вовсе разругались. Но теперь, чувствуя в ладонях последнее тепло этой мощной когда-то, а теперь усохшей и покрывшейся старческими пятнами руки, он понимал, что отчаянная просьба умирающего – не просто забота отца о сыне.

– Я всегда любил Францию, – выдохнул старик. – А он… он бездумно разорит её… При дворе не зря говорят – «Бургундец»… Моя вина, что не научил его любви большей. Да и мудрости научить не успел, что уж тут говорить… Моя вина, а тебе расхлебывать. Но кому ж еще…

И умолк.

Разговор лишил его последних сил, позволив болезни вспыхнуть новым приступом боли.

По знаку Карла сиделка сбегала за лекарем, который, кроме пускания крови, никаких других способов дать облегчение больному не знал. И, чтобы не присутствовать при тягостном зрелище, герцог решил прямо сейчас попытаться исполнить волю своего воспитателя.

Жана он нашел не сразу, исходив почти половину Руврского замка. Потом догадался заглянуть в места, знакомые еще с тех пор, когда сам он – уже зрелый и крепкий юноша – находил по просьбе герцогини Марго её маленького непоседливого первенца и, уворачиваясь от укусов и палочных ударов, возвращал его в комнаты обеспокоенной матери

Как и ожидалось, коротышка, поигрывая кинжалом, развалился на старом походном сундуке в тесной каморке возле оружейной. Он скосил глаза на Карла и усмехнулся:

– Кто бы сомневался, что придешь именно ты, Карл. Тот умирающий старик давно пытается подозвать меня к своему одру. Но я не пойду.

Он прищурился, рассматривая лезвие.

– Зачем ты пришёл, точно какой-нибудь посыльный? Карл Смелый! Или вернее было бы сказать: Карл верный? Или Карл послушный?

Герцог, сцепив зубы, переступил порог и прикрыл за собой гладко обструганную дверь.

– Ты забыл добавить «любящий».

– Как, как? Любящий?!!

Закинув голову Бургундец расхохотался, рывком сел на сундуке, широко раскинул ноги и, воткнув кинжал в крышку, оперся на него рукой.

– Любящий говорил бы сейчас не со мной, а с тем, что осталось в больном старике от прежнего герцога Филиппа.

– Ему стало хуже.

– А я это и так понял, как только увидел тебя! – Коротышка опустил голову. – Хуже… Ему теперь, что ни день, все хуже и хуже, но я туда предпочитаю не ходить. Вот ты, раз уж такой любящий, ответь на простой вопрос: тот, кто тебя сюда отправил, действительно прежний Филипп, или ослабевший умом умирающий, за которого говорит его болезнь?!

– Он твой отец.

– Мой отец – Филипп Бургундский! И я снова спрашиваю тебя, Карл, там, в покоях моего отца – по-прежнему он, или это уже другой, ничем на него не похожий старик?

Карл Лотарингский досадливо поморщился, но Бургундец истолковал выражение его лица по-своему.

– Вот видишь! – воскликнул он. – Ты тоже понял, что Филипп Бургундский мертв. А его тень, говорящая языком боли, учить нас с тобой уже не может. Так что не трать понапрасну слов, выполняя его просьбы. Лучше давай забудем старые обиды, объединимся и пожмем друг другу руки, хотя бы ради памяти моего отца.

Не слезая с сундука, Жан протянул герцогу темную от загара пятерню, но тот в ответ лишь покачал головой.

– Я не подам тебе руки, уж извини.

Коротышка сощурился.

– Это почему же?

– Твой отец и в болезни остался мудрым. А ты, как и раньше, будешь упираться и стоять на своем, даже когда неправ. Бургундии не стать отдельным государством, как ни старайся. При разоренной Франции и она, рано или поздно падет, или станет…

– Ну, хватит!

Жан соскочил с сундука и встал против Карла. Рука, которую он протягивал для рукопожатия, сжалась в кулак.

– Можешь не продолжать. Всего этого я уже наслушался! Хотя твои имперские амбиции мне тоже хорошо известны. Ты и свою Лотарингию сдашь, лишь бы слепить один большой кулак с французами или германцами. Но я другой, Карл! И своего упрямства не стыжусь. С детства, не от кого-нибудь, а от своего отца только и слышал: «Бургундия, Бургундия!» – и нет для меня другой империи, кроме этой земли! Так что, слепись хоть вся Европа в одну кучу, моя Бургундия станет в этом кулаке вот таким вот неудобным пальцем!

И, сложив увесистую фигу, Жан сунул её герцогу под нос.

Карл невольно отступил на шаг.

– Ты забываешься, Жан!

– А не надо было выводить меня из себя.

Бургундец вернулся к сундуку и сел на него уже боком.

– Я всю свою жизнь почитал отца. Спроси любой: «Кто первый после Бога?», и я бы не задержался с ответом. Но теперь мне надо заставлять себя войти в его комнату. Болезнь победила, а видеть Филиппа Бургундского побежденным для меня невозможно! Ты ведь тоже говоришь, что любил его, Карл, поэтому обязан понимать, что именно ради отца я продолжу то, что делал он, только более решительно!

Карл Лотарингский тихо вздохнул.

Собственно говоря, а чего он еще хотел? Жан оставался Жаном, и ждать от разговора с ним какого-то иного исхода было глупо. Но долг перед умирающим Филиппом следовало исполнить до конца, поэтому, как можно миролюбивее, оставляя то ли себе, то ли Жану последний шанс, герцог спросил:

– Чего же ты, в конце концов, хочешь?

Коротышка радостно осклабился.

– Я рад, что ты захотел узнать мои планы, и охотно ими поделюсь, тем более, что после смерти отца мне никто и ничто не помешает. И тебя с твоим германским тестем я, кстати, тоже не боюсь. Прежде всего, Францию я губить не собираюсь. Только поставлю её на место. Бургундия уже почти государство – нравится тебе это или нет. И я – прямой потомок Жана Доброго – сумею сделать её даже более могучей, чем была подыхающая ныне Франция! Кто еще вольет живую силу в древо Валуа? Правящая ветвь династии отсыхает, и мой полоумный кузен Шарль тому прямое доказательство. Про кузена Луи даже не говорю! Провидение подарило ум и силу нашему роду. Отец вынужден был смириться с положением второго человека в государстве, но мне выпал шанс жить и править в такое время, когда довольствоваться положением второго просто преступно! Наконец, я единственный изо всех моих недоумков братьев, кто умеет управляться с армией. Я многому научился у Баязета, когда жил в плену…. Да, Господи, зачем тут много перечислять?! Кому ж и править, как не мне?

Опершись о край грубо сколоченного стола, кое-как прикрытого старой попоной, Карл Лотарингский наблюдал за Жаном со смешанным чувством презрения и досады.

Все ясно, бесполезный этот разговор ни к чему не приведет.

Но в задрожавшем словно от страха свете единственной свечи фигура Бургундца приобрела вдруг что-то зловещее – то ли от взлетевшей к потолку огромной тени, то ли от красных отблесков, заплясавших в глазах Жана, и герцогу Карлу стало не по себе.

– Много на себя берешь, – заметил он, стараясь казаться спокойным.

– А кто мне теперь здесь помешает? – вскинул брови Жан. – Кузен Луи? Его любовница королева? Или, может быть, король?

Он сипло засмеялся, обнажив порченные в турецком плену зубы.

– Королеву я быстро пристегну к своему поясу, как только получу права опеки над дофином, и своего любовника она сама мне отдаст со всеми потрохами. А мальчишка дофин ещё слишком мал, будет делать то, что я скажу. И вместе мы – для начала – остановим войну.