Остров прощенных

– Просто я понял, что вы хотели расплатиться со мной.

– Расплатиться? За что?

– За будущую разлуку.

– Не говори так. Это не правда.

– Правда. И мне не надо от вас платы.

Мне положено, наверное, быть мудрее его, ведь я старше и опытней, но, вероятно, в нем есть нечто, что и мне не дано понять.

– Послушай меня, дорогой мой мальчишка. В жизни все относительно. Очень мало того, что стоит каких-либо жертв. Жизнь очень разнообразна. Отбирая одно, она дарит другое. Учитывая это, надо относиться к потерям легче. Постарайся понять.

– Знаете, – в его взгляде проскользнула слабая тень разочарования, – как-то я прочитал об одном обычае древнего племени индейцев. Желая навечно породниться, двое надрезали линии жизни на своих ладонях и соединяли их, веря, что смешивают кровь.

Да, он понял мои слова, но понял так, как не понимала их я сама: суть жизни в том и состоит, с какой силой мы её себе внушаем.

Предвижу, читатель осудит поворот моего сюжета, рассмотрев в нем сознательное пафосное возвеличивание момента. Почему в исторических романах о любви жертвенные поступки идеализируются, а в жизни высмеиваются за театральность и пафос? Несомненно, уже не те темные века, когда заменой знаниям служили эмоции. Но, возможно, в старину несчастные влюбленные венчали обреченные отношения высокопарной жертвенностью, украшая подобными поступками свой безрадостный быт. Как украшают голову невесты цветами…

Нет, я не подняла с земли нож, не стерла с его лезвия пепельно-красную грязь. Дорожки на моей ладони не ожили, не покатились темными бусинами, ударяясь о черный кристалл туфлей… как, наверное, должна была закончиться эта сцена. Нет, ничего такого не случилось, логичной развязки не вышло. Возможно, потому, что я просто труслива. А может быть и потому, что наши мотивы больше не созвучны…

Рассвет влился в меня тревогой. Обреченной казалось даже девственная нежность облаков. Птицы вдохновенно пели о будущем, но не о моем. Долго набираясь решимости, я поднялась, наконец, на свой этаж и стала топтаться возле двери, страдая от мучительной трусости. Стараясь не издать ни звука, пошевелила ключом в замке и почувствовала накат паники: дверь оказалась закрытой на второй замок, которым обычно не пользовались. Мне давали понять, что здесь меня не ждут. Мои глаза заполнились слезами. Я плакала от неприязни к себе, от брезгливости к своей паучиховой сущности. Почему-то только сейчас, у этой запертой двери, я поняла, что всего лишь слабая тварь, не сумевшая совладать с дразнящим грехом.

Я прислонилась к косяку и простояла так минут двадцать, пока не услышала за дверью до дрожи знакомые голоса. Запищал резиновый утенок в ванной комнате – муж умывает дочку. Потом где-то в комнате она весело воскликнула:

– Хотю классное!

А вчера утром жеманница просила “золтое”.

Съежившись от утренней прохлады и осознания приближающейся катастрофы в моей жизни, я пошла прочь.

Намокшие от росы туфли растерли ноги до крови. И эта боль как будто знаменовала собой конец короткой иллюзорной сказки и начало долгой мучительной правды, расплаты за страсть, за ненасытность желания развлечений – игрушек, “компенсирующих” безоблачную податливость жизни.

Потом с щемящем сердцем я наблюдала из окна соседнего подъезда, как муж вел за руку дочку в детский сад. Кто-то спугнул меня, и я сделала вид, что поднимаюсь выше. А к следующему окну припадала снова, вглядываясь в удаляющиеся большую и маленькую фигурки. Боясь появиться на суд мужа, я еще более усложняла свое положение, ведя его к неразрешимости.

Прокравшись снова к двери своей квартиры, я во второй раз убедилась, что мой ключ перед замком бессилен.

Мне не удастся даже переодеться. Я вернулась в спрятанную мною за домом машину и включила двигатель, но еще долго дрожала от обреченности. Идти мне было некуда, разве только к подруге, но я совсем не испытывала желания делиться проблемой с ней. Ушла ночь, а вместе с ней страсть и головокружительная неразумность. Пришло трезвое утро, проясняющее ум и очищающее сердце.

Без интереса рассмотрев себя в зеркало заднего вида, я решила, что к Рите мне отправиться все же придется: волосы растрепаны, под глазами темные круги от туши, да и туфли выглядят как колеса у буксующей машины.

В течение пяти минут, что оставались в запасе у спешащей на работу Риты, она успела сначала удивиться моему виду, потом обидеться на мое неприветливое немногословие, отойти от обиды и напоследок приятно похлопотать вокруг меня, удружив приют. Лишь за ней закрылась дверь, я скинула платье прямо на пол и замертво упала на кровать. Мои перепачканные туфли остались стоять косо по отношению друг к другу…

Часы сна были самыми счастливыми в этот день. Проснувшись, я с ужасом вспомнила, что отныне лишена роли матери, жены, любовницы, просто устроенной в жизни женщины.

Кто я теперь? Бродяга?..

Время убегало слишком быстро, требуя от меня спешного сосредоточенного раздумья. Любая проблема оттого и тяжела, что властна над человеком. Ведь как бы не мечтал он в трудный момент об отдыхе и успокоении, тем не менее, вынужденно впрягается в повозку трудностей, чтобы вытянуть ее из бездорожья.

Возможно, есть надежда, и время пока не отвернулось от меня. Но еще немного, и оно начнет отсчитывать шаги в сторону беды. Нужно срочно приниматься за исправление грубой ошибки, поверив в оставшийся шанс. Стрелка часов приближается к половине первого. Мой муж сейчас должен быть дома. Я, по крайней мере, обязана сообщить ему, что жива, и со мной ничего страшного не случилось. Остается только решиться.

Я догадывалась, что его волнение столь же велико, сколь велика ненависть, и не знала, что в это утро оно лишено предела.

Неожиданно в мой мозг ворвалась пугающая мысль. А, что если он вдруг позвонит моим родителям, что, если все расскажет? Уже при одной мысли об этом я чувствую, как сердце сжимается от стыда.

И вот пять роковых цифр, словно являясь ключом к заклятью, вступают в силу. Даже честное самопризнание в том, что мои переживания – ничто в сравнении с его, и самоупрек, что я бесстыдно пекусь лишь о собственной безопасности, не помогли мне унять волнение, когда из необъятной вселенной донесся его голос:

– Ало.

– Виктор, прости…

Но голос тут же растворился в отрывистых гудках. И вновь дрожащие пальцы выводят тему из пяти нот.

– Пожалуйста, не бросай трубку! – почти кричу скороговоркой. – Мне надо сказать… Это важно… Очень прошу, ничего не говори маме. Понимаешь, я должна тебе все объяснить, и я…

До боли родной голос вторгся в мои жалкие оправдания:

– Послушай, не надо ничего объяснять. Ты теперь свободна. Иди куда хочешь, я не стану тебя искать. Родителям твоим, так и быть, ничего не скажу. Но за это пообещай мне, что больше никогда не приблизишься к моей двери. Я сам позабочусь о ребенке. Она – единственное, что у меня осталось. И если когда-нибудь я узнаю, что ты собираешься увести у меня дочь, твои родители услышат о тебе всю грязь, в которую ты сама залезла.

– Ты преувеличиваешь. Нет никакой гря…

– Если зрелая женщина тайком снимает квартиру, где проводит ночи с несовершеннолетним подростком, как иначе это можно назвать?

В ушах у меня зазвенело от шока. Значит, он все узнал! Какой ужас!

– Надеюсь, ты все поняла, что касается дочери. А остальное никто за тебя понять не сможет. И не забывай, что еще одного приступа твоя мать не выдержит.

– Виктор, не надо… – каким противным стал мой голос.

– Еще слово, и я выполню свое обещание.

Колкие гудки напали на меня осами… Он загнал меня в тупик. Нет, я сама загнала себя в тупик.

На этом, можно сказать, история моя подошла к финалу. На бумаге он получится скорым и достаточно легковесным, а в жизни оказался мучительно долгим, с не проходящим вкусом обреченности.

Я пришла в роковую квартиру вовремя. Ключ добросовестно был спрятан на верхнем наличнике. Одеяло и простыня неумело, но бережно сложены вчетверо. На столе – письмо. Оно сейчас лишь клочок бумаги, содержащий мало любопытную информацию не ко времени. Почему-то скомканный, но заново разглаженный.

“Мария Игоревна, простите за все. Я дольше никогда вас не побеспокою, обещаю. Со мной все будет в порядке, не волнуйтесь за меня. Начну готовиться в институт. Наверное, я никогда…” Я остановилась, поняв, что не имею ни сил, ни желания вникать в прилежный Алешкин почерк, и, сложив мятый листочек кое-как, уронила его в сумочку.

Необходимо было подумать о другом. Завтра утром придется освободить квартиру к приезду Ритиных родителей. Где я буду обитать дальше – сущая головоломка. Еще одну ночь можно провести в машине, а потом нужно вернуть ее Виктору: в пятницу у него важная встреча. Я прилегла на диван, аккуратно положила рядом с собой трубку от радиотелефона, как будто она содержала частицу моего мужа, и принялась плакать. Все минуты жизни (если можно так назвать опустошенное мое существование) я проживала минутами жизни своих близких, проигрывая каждую, параллельную моей, в памяти. Я недоумевала, почему раньше не в состоянии была понять, как дороги мне эти люди, как крепко связана я с ними узами сердца. Я должна вернуть недооцененное счастье, бороться за него, стучаться в закрытые двери, вымаливать прощение! Но я слаба по натуре. Слаба и труслива.

Позволив себе перелистать назад несколько жизненных страниц, я на миг окунулась в уют прошлого, и от ярко вспыхнувшей, прежде привычно матовой, картинки поплыла мягкой тянущей слабостью вдоль моего тела ворожея-истома. И невыносимо захотелось вернуться назад в свое недочитанное счастье!

Глава главная

Время тянулось неописуемо медленно, однообразно, не предвещая обновления сюжета. Думаю, я получила бы от вас согласие оставить полный скуки и тоски эпизод и данной мне властью ускорить течение времени.

Назавтра я, проснувшись, умылась и причесалась кое-как, закрыла дверь на два оборота ключа и понесла его Рите.