Воспоминания. Странники поневоле. Книга 3

Воспоминания. Странники поневоле. Книга 3
Мария Михайловна Муравьева

Перед вами 3-я книга серии «Странники поневоле» – захватывающие мемуары Марии Муравьевой, внучки последнего председателя Государственной думы Российской империи. Это история о семье, вынужденной покинуть родину и адаптироваться в новой, непривычной среде. Читатель окунется в драматические события XX века, через которые проходят герои, сохраняя достоинство и преодолевая испытания. Эти воспоминания об эмиграции, стойкости и вере открывают перед нами мир людей, не сломленных историческими бурями.

Воспоминания

Странники поневоле. Книга 3

Мария Михайловна Муравьева

Составитель Елизавета Никитична Муравьева

© Мария Михайловна Муравьева, 2024

ISBN 978-5-0064-7153-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От составителя

Предлагаем читателю третью книгу серии «Странники поневоле», воспоминания нашей мамы Марии Муравьевой, урожденной Родзянко, внучки последнего председателя Государственной думы Российской империи, М.В.Родзянко, и дочери автора второй книги этой серии – «Письмо сыну».

В силу исторических событий дети беженцев, уехавших из России с мыслью переждать смуту и вернуться, превратились в эмигрантов, вынужденных жить на чужбине. Для мамы, уехавшей из России ребенком, этой чужбиной стали Сербия, потом Люксембург, а в конечном счете Франция, где она выходит замуж. Мы дети, родившиеся заграницей, себя уже воспринимали не «беженцами», а «русскими эмигрантами» во Франции. Мама описывает нашу эмигрантскую жизнь до, во время и сразу после второй мировой войны, когда гонимые историческими событиями, к нам во Францию из Югославии через Австрию и Германию приезжают мамины сестры с детьми и родители, опять бежавшие от большевиков, на сей раз возникших в образе «освободительной» Красной армии. Для Европы и узников немецких концлагерей они были освободителями, но для Родзянок они представляли несомненную опасность.

Ценность воспоминаний трех поколений одной семьи в том, что они погружают нас в реальную каждодневную жизнь людей, оказавшихся закрученными историческими вихрями и развеянными по разным странам и континентам. В наше столь непростое и во многом схожее время они несомненно представляют интерес. Замечательно то, как члены этого семейства, чьи предки относились к самой высокой знати, потеряв в одночасье всё, сумели сохранить общность духа и родственные связи, в тяжелые минуты выручали и поддерживали друг друга, никогда ни на что не жаловались. Читатель не найдет в этих воспоминаниях ни осуждений, ни стенаний, и несомненно оценит жизненную установку членов этого семейства: оставаться людьми в любых обстоятельствах и никогда не отчаиваться, твердо зная, что Бог милостив и не даст погибнуть, если Ему доверять. Факты это все время подтверждают. Чего стоит, например, манна небесная в виде продовольственных посылок, которые стали непрерывно приходить неведомо от кого на наш адрес, когда после войны в нашем доме во Франции появилось множество новых ртов – маминых сестер с детьми и родителей, а позже и брата с семьей, нашедших у нас временный приют.

Мама не успела дописать свои воспоминания, они обрываются на полуслове. Я дополнила их кратким рассказом о том, как сложилась в дальнейшем жизнь нашей семьи, вернувшейся в СССР в момент хрущевской оттепели. Там Мария Муравьева и скончалась в 1988 году.

Елизавета Муравьева

ВОСПОМИНАНИЯ

Глава 1 – Детство

Год тому назад в день моего семидесятилетия был мне подарен моим сыном Сергеем «Набор начинающему мемуаристу». По прилагаемой инструкции мне надлежало «стать историком», чему вышеупомянутый набор должен был прийти на помощь. В наборе находилась эта тетрадь и еще «мини тетрадь», на которую мне рекомендовалось «сфокусировать оба глаза и вспоминать то, что желала бы я вспомнить. И вот я перед открытой «макситетрадью», передо мной и «мини»… Скашиваю глаза к переносице, силюсь вспомнить и чувствую, что мне это плохо удается. Поэтому очень прошу моих будущих читателей отнестись снисходительно к моему званию историка-мемуариста и не ждать от «вспомянутого» многого. Из моего детства, прекрасного, счастливого, мало что помню. В памяти остались отдельные картины, поразившие в свое время детское воображение, которые и постараюсь по возможности последовательно «зафиксировать» на этих страницах.

Самое ранее мое воспоминание – елка у Юсуповых. Мне и моей сестре-близнецу было тогда 1,5 года. Когда я моей матери как-то сказала, что помню это событие, она воскликнула: – Не может быть! Ведь вам с Анной было только 1,5 года! Были мы две совсем одинаковые – Ма и Ань (Так мы сами себя называли и все детство носили эти уменьшительные имена).

…Ярко освещенная гостиная в Юсуповском доме на Мойке в Петербурге – огромная елка, сверкающая бесчисленным количеством блестящих шаров, цепей, золотого и серебряного дождя и множество свечей. Кругом много народа и детей. Мы с Ань, по-видимому, самые маленькие и с нами возятся две девочки постарше: Ольга и Соня Граббе. Они показывают, как две, подаренные нам куклы, почти с нас ростом, закрывают и открывают глаза, но меня это не увлекает. Я Бегу к елке, которая мне кажется такой красивой и притягательной. На ней среди игрушек висят балалаечки, совсем как настоящие. Очень мне нравятся. Я подбираюсь к одной, кручу рукояточку, какие бывают на шарманках, и она издает такой нежный, приятный звук. Мне очень ее хочется, но я не могу ее снять, И тут ко мне подходит красивая седая дама, снимает балалаечку и дает мне. Радости моей нет конца. Красивая кукла больше не существует. Все в этом доме мне кажется сказочным, огромным, прекрасным.

Лестница в Юсуповском дворце. Современная фотография

Уже при входе поражает широкая мраморная лестница до потолка, нет, до неба, а чучела двух медведей на задних лапах наводят страх. Я боюсь их и прячу лицо в юбку мама. Дама, давшая мне балалайку, была Зинаида Николаевна Юсупова – тетя Зинаида, как мы ее впоследствии называли.

Князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон (1856—1928) с женой Зинаидой Николаевной Юсуповой (1861—1939)

По моему отцу Михаилу Михайловичу Родзянко она нам приходилась двоюродной бабушкой (grand-tante). Ее муж, граф Сумароков-Эльстон был двоюродным братом моей бабушки, Анны Николаевны Родзянко рожд. Кн. Голицыной.

Рожденная Юсупова Зинаида Николаевна, будучи последней в роде, сохранила по высочайшему соизволению свою фамилию, выйдя замуж за графа Сумарокова-Эльстона, и дети стали князьями Юсуповыми Графами Сумароковыми-Эльстон.

В Юсуповском доме на Мойке я была с мужем много лет спустя. Мне было тогда больше пятидесяти лет. Петербург уже давно был Ленинградом. Каким маленьким и обычным показался этот сказочный дворец моего детства. Лестница, правда, широкая и мраморная вела не на небо, а всего лишь на второй этаж, куда нас не пустили. Князья Юсуповы графы Сумароковы-Эльстоны уже давно там не жили, а были заграницей, где была долгое время и я… Но об этом ниже.

Еще одно воспоминание картинкой. Мы в имении нашего дедушки Родзянко, Топорок[1 - В книге «Обзор помещичьих усадеб Новгородской губернии». 1916. имение описывалось так: «Топорок-имение находится в Крестецком уезде, Заозерской волости, в погосте Перетенском и принадлежит Председателю Государственной Думы Михаилу Владимировичу Родзянке, которому перешло от бабушки, кавалерственной дамы Екатерины Владимировны Родзянко, рожденной Квашиной-Самариной (1793—1877)». В Википедии читаем: «В 1893 году М.В.Родзянко организовал здесь лесопильный и деревообрабатывающий завою „Топорок“. В 1970 году здесь был организован лечебно-трудовой профилакторий, ныне преобразованный в исправительно-трудовую колонию Учреждения ОЯ-22/6»].

Михаил Владимирович Родзянко (1859—1924), дедушка автора

Нам с Ань, вероятно, года три. Мы у сетки, загораживающей наседку с цыплятами. Сквозь сетку мы бросаем крошки хлеба и очень радуемся тому, как один цыпленок, схватив большой кусочек хлеба, удирает от других, которые за ним гонятся. Мы очень смеемся с Ань, нам очень весело. И вероятно чувство радости мне почему-то так ярко запомнилось.

Михаил Михаилович Родзянко (1884—1956) и Елизавета Федоровна, урож. баронесса Мейендорф (1883—1985), родители автора

Мой отец Михаил Михайлович Родзянко, старший сын последнего председателя Государственной думы, Михаила Владимировича, окончил агрономический факультет Университета и, женившись, уехал в дедушкино имение Отрада, Екатеринославской губернии Ново-Московского уезда. Там и прожили они вплоть до 1920 г., когда, гонимые русской смутой, выехали за границу. Там и родились у них, следом за нами, еще сестра Ольга (1911г.), брат Владимир (1915 г.) и сестра Елизавета (1917 г.), получившая благодаря няне, звавшей ее «моя драгоценная, моя ценочка», прозвище Ценка, укрепившееся за нею по сей день.

Мы с Анной родились в Петербурге (1909 г.). В семье о нашем рождении бытует такой анекдот: на седьмом месяце беременности моей матери отец уехал на охоту, которой в молодости очень увлекался. Время считал, что еще есть, успеет вернуться к появлению наследника. Поскольку нас с Анной было двое, а врач, следивший за матерью, об этом не догадался, только отец уехал, как начались роды. Как известно близнецы редко, когда рождаются в срок, то ли оттого, что им тесно, то ли они более любознательные и скорее хотят увидеть свет. Словом, отцу была послана телеграмма, но вернуться во время он не успел.

Встретил его брат Николай, наш любимый дядя Никола, со словами «Поздравляю!» «Кто? Сын?» – «Нет» – «Дочь?» – «Нет» – «Ну Никола, кто же?! Говори скорей!» – «Две дочери» – «Ты всегда шутишь» – «Пошутила твоя жена, не я».

Близняшки Ма и Ань на руках у родителей. 1909 год

Двоюродный брат моей матери, дядя Бада Мейендорф, узнав о рождении близнецов, нарисовал карикатуру: стоит отец перед нами двумя, смотрит с ужасом, разведя руками, а за нами в арифметической прогрессии целый ряд младенцев – 4, 8, 16 и т. д. до бесконечности.

Все мое ранее детство прошло в Отраде. Жили мы там зиму и лето. Изредка ездили в Петербург к бабушке и дедушке Родзянко или в Одессу к бабушке Мейендорф. Моя мать, рожденная баронесса Мейендорф, была последней из девяти детей моей бабушки. Бабушку Родзянко мы называли бабушка Ань (Анна Николаевна), а бабушку Мейендорф – бабушка Ма (Мария Васильевна).

Бабушка Ань. Анна Николаевна Родзянко (урож. Галицына)

Отец моей матери, барон Федор Егорович Мейендорф умер через год после нашего рождения, так что деда своего со стороны матери мы не знали. Бабушка Ма жила либо на Бабушкином хуторе (так называлось ее имение Киевской губернии Уманского уезда) либо на даче в Одессе. Мы очень любили бывать у нее на Бабушкином хуторе или в Одессе. Там всегда собиралось много народу. Одних внуков у бабушки Ма было тогда больше десяти и было всегда шумно и весело.

Семья Мейендорф, 1912 г. Сидят слева направо: Никола Мейендорф, Котик Сомов, Маша Родзянко (дочь Эльветы), Лёка (Елена) Мейендорф (дочь Юрия), Саша Мейендорф (сын Льва), Мака (Мария) Мейендорф (дочь Юрия). Второй ряд: Эльвета (Елизавета) Родзянко с дочерью Ольгой (в дальнейшем Толстой) на коленях, Софья Мейендорф, урожд. Голенищева-Кутузова (жена Льва), Лев Мейендорф, Катруся (Екатерина) Мейендорф, Мария Васильевна Мейендорф (бабушка Ма), Анна Мейендорф

Любили мы и ее приезд к нам в Отраду, чего не могу сказать относительно бабушки Ань. Она была строгая, требовала хороших манер, никогда с нами не гуляла и не играла.

Одесса 1916 год. Сидят слева направо на земле: Сергуша Сомов и Сережа Стенбок-Фермор; в первом ряду на стульях: Оля Стенбок-Фермор (в замужестве Богенгардт), Андрей Стенбок-Фермор, Котик Сомов, Муся Стенбок-Фермор (в замужестве Кузнецова), Эльвета Мейендорф (в замужестве Родзянко); сидят во втором ряду: Катя Иловайская (урожд. Сомова), Федор Егорович Мейендорф держит маленького Никиту Куломзина, Мария Васильевна Мейендорф (бабушка Ма), Ольга Федоровна Куломзина (урожд. Мейендорф), Надя Сомова, Елизавета Васильевна Зенкова (Лиляша, воспитательница); стоят: Яков Анатольевич Куломзин, няня Никиты Куломзина, Мария Федоровна Мейендорф (тетя Маня), Еленочка Риль (гувернантка Андрея Стенбока), Евпраксия Стенбок-Фермор (Паша, урожд. Сомова) и Екатерина Федоровна Мейендорф (Катруся)

И вот судьбе было угодно устроить так, что я с бабушкой Ань прожила долгие годы вместе, тогда как с бабушкой Ма, расставшись в 16 году, когда мы в последний раз были у нее на даче в Одессе, так больше и не встречались.

После одной из поездок в Одессу с нами в Отраду приехала нанятая нашими родителями гувернантка, очень красивая девушка. Помню, как я не могла на нее налюбоваться. Ее назначение было учить нас французскому языку. Она была очень милая, веселая, но, будучи русской, никак не могла привыкнуть говорить с нами по-французски. Вскоре она от нас уехала, как нам объяснили, к жениху. Я же думаю, ее просто рассчитали.

Вместо нее у нас появилась швейцарка, Mlle Girardeau. Удивительно некрасивая, даже страшная женщина пожилого возраста. У нее был спереди всего один зуб, который как-то вылезал изо рта, чем она напоминала бабу Ягу. Она тоже мало чему нас научила. Ей очень хотелось научиться русскому, и она стремилась говорить с нами по-русски. Одним словом не она нас учила французскому, а мы ее русскому. Сестра Ольга ее панически боялась. Потребовалось немало усилий и времени, чтобы у нее этот страх прошел.

Помню как, гуляя с нами, она брала с собой газеты и засовывала их в дупло дуба для пленных, главным образом чехов, которые у нас во время войны работали. При этом нам строго запрещалось кому бы то ни было про это рассказывать. Мы с удовольствием ее учили (дети вообще любят учить) и очень веселились неправильности ее русских фраз. «Дети, дети, идите там, где сухари» (туда, где сухо) или «Акулина, Акулина, вы закрыли моя трубка?» (трубу от печки). То, что у нас с ней была какая-то тайна от родителей, нам очень нравилось, и мы свято эту тайну хранили.

В детстве все воспринимается ярче, прекраснее, радостнее, чем даже в юности. Все те картинки, которые я пытаюсь здесь воспроизвести, сверкают яркими красками. Просыпаюсь ли я утром от возни садовника за окном, который чистит и посыпает песком дорожки сада, гляжу ли на солнечные зайчики на стене, проникающие сквозь плохо задернутые занавески, выбираю ли среди принесенных няней носков самые мне приглянувшиеся, чтобы ехать к обедне, – все сопряжено с каким-то особенным приятным чувством радости тому, что я живу, что мне хорошо, что на дворе солнце, что сейчас поедем в карете в церковь в село Всесвятское. С возрастом такое миросозерцание тускнеет. И это жаль. Быть может не у всех? Правда, звуки ли песни петой в детстве или даже жужжание мухи вдруг воскресают когда-то при этих звуках пережитые моменты с той же, или почти той же яркостью, даже теперь, в старости.

К нам в Отраду, бывало, приезжали гости. Главным образом летом. Соседи по имению, друзья родителей, Ильяшенко. У них был прекрасный выезд – лошади красавицы серые в яблоках мне очень нравились. С Ильяшенками обычно папа и ездил на охоту. Их было два брата Воля и Адя (Владимир Степанович и Андрей Степанович). Была у них еще сестра, Лиля. Она оставалась с нашей матерью. На охоту они не ездили. У нее был прекрасный голос и обычно Лиля пела, а мама ей аккомпанировала на фортепиано. Мы не очень любили эти музыкальные вечера, потому что нас тогда раньше укладывали спать. К Ильяшенко мы относились равнодушно, но зато очень любили, когда приезжал другой приятель отца – Василий Васильевич Долгов. Высокий сухопарый человек, он не переставая с нами возился, садился за наш стол есть вместе с нами, детьми, печеную картошку, которую очень любил, и подарил нам сказку про Хабиасов[2 - Эту сказку можно послушать здесь https://youtu.be/kU_YQLTWzWg], очень нам полюбившуюся, но приведшую в ужас бабушку Ань, которая ее и сожгла при нас в камине к нашему большому горю. Сказка эта возмущала бабушку своей жестокостью. Сюжет сказки такой: жил старик со своей старухой, у них была дочка и собачка Фунтик. Раз как-то ночью пришли Хабиасы, сели на лавочку и запели: «Войдем войдем в избушку, съедим старика и старушку». Фунтик услыхал и залаял. Хабиасы испугались и убежали. Старик проснулся и говорит: «Что это Фунтик лает, не дает ни спать, ни дремать. Завтра же поутру я отрежу ему хвостик». Встал старик и отрезал Фунтику хвостик. На следующий день опять пришли Хабиасы, сели на лавочку и запели: «Войдем, войдем в избушку, съедим старика и старушку».

Ма и Ань. Одесса 1912 год

Фунтик услыхал и залаял, а старик и говорит, что это Фунтик лает… завтра отрежу ему задние лапки… потом передние и, наконец голову… Хабиасы съели старика и старушку, а дочку посадили в мешок и унесли. Мешок положили на чердак и каждое утро приходили, щелкали дочку в лоб и пели «посмотри-ка на меня». Кончалась сказка хорошо. Охотник услышал как дочка плачит, перестрелял Хабиасов. И они сыграли свадьбу. Помню, как бабушка возмущалась Василием Васильевичем и назвала его идиотом. А нам было жалко. Любили мы эту сказку, потому что любили Василия Васильевича, а жестокость и не замечали. Он очень забавно нам и читал, изображая в лицах и Фунтика и Хабиасов, и возмущавшегося старика. А чем лучше, скажем, сказка Перо «Синяя борода»? И почему-то против нее бабушка не возмущалась, или «Мальчик с пальчик», где людоед съедает 7 своих собственных детей, а родители бросают детей в лесу? А Макс и Мориц с их непревзойденными по жестокости шалостями? И почему-то эти сказки у нас были, их нам читали, а Хабиасов сожгли.

Потом мы любили, когда к нам приезжали наши троюродные сестры Зоя и Адя, дочери двоюродного брата отца, дяди Сережи Родзянко[3 - Сергей Николаевич Родзянко (1878—1949) – племянник Михаила Владимировича Родзянко. Как и он, член Государственной думы от Екатеринославской губернии. После Октябрьской революции эмигрировал во Францию. Жил в Париже, где и скончался.]. Он был сыном брата дедушки Михаила Владимировича – Николая Владимировича или дяди Коли. Самого дядю Колю мы боялись. Он был полупарализован, не мог говорить, весьма странно мычал и очень сердился, когда его не понимали. Но он приезжал редко. Зоя и Адя были старше нас, с нами возились, и мы их очень любили. Приезжали они из соседнего имения Попасное обычно верхом, катали нас на своих лошадях и, помню, мне было очень завидно, что они такие ловкие и красивые, а вот мне страшно на лошади сидеть и даже к ней подходить. Хотелось поскорее быть как они. Мы даже в честь них назвали наших кукол, которых получили на елке у тети Зинаиды Юсуповой. Их отец, дядя Сережа, был очень толстый и очень веселый человек, рассказывал нам всякие смешные истории, шутил и дразнил нас курносыми носами и плохо промытыми глазами, что меня обижало. Не виновата же я, что нос у меня курносый, а глаза черные. Это же не потому, что я их плохо мою. Но раз как-то он был отомщен судьбой. Весело подсмеиваясь над нами, он с размаху сел на соломенное кресло, раздавил его и к нашей немалой радости оказался на полу.