Династия для одного

Любимый сын Абдул-Хамида, шехзаде Бурханеддин, а это был он, с интересом осмотрел кабинет. Зияеддин с любопытством наблюдал за выражением лица гостя. Идеальная чистота и порядок вызывали гордость и приступ самодовольства. И пусть этот порядок и чистота поддерживались Эльмой, находящейся тут же и недовольно смотревшей на обувь посетителей. Если бы на месте сыновей Абдул-Хамида, внезапно посетивших больницу, был кто-то другой – она бы уже произнесла гневную речь про нарушение санитарии и порядка. «И ботинки следует очищать от грязи, когда заходите в такое заведение, как больница! Это вам не публичный дом, где вы, по-видимому, частый посетитель», – непременно заявила бы Эльма. Но, несмотря на прямоту и резкость характера, женщина не рискнула обратиться к шехзаде как к прочим посетителям. А лишь выразительно посмотрела на их обувь и резко выдохнула через нос.

– К добру ли, братья мои? – спросил Зияеддин.

Профессиональные навыки давали о себе знать. Он подметил и смущение на лице второго вошедшего, и то, как молодой шехзаде потирает локоть, словно хочет стереть позорное пятно. «Ах, Нуреддин! Неужели пошёл весь в отца, такой же любвеобильный, да? Жениться бы тебе, а не искать на стороне женскую ласку и внимание», – подумал Зияеддин, улыбаясь.

– Не может быть и тени сомнения: к своим по крови – всегда к добру и с добром.

Зияеддин провёл рукой по усам, довольно отмечая, что ему они идут больше, чем двоюродным братьям. Соперничество среди шехзаде – дело распространённое. И если обычно оно разворачивается на военном поприще, где каждый стремится показать себя с лучшей стороны и сыскать славы, то Зияеддину приходилось непросто в этом противостоянии. Экзема, проявившаяся в детстве, решила всё за него – никакой военной службы. И если он и позволял себе присоединиться к извечной борьбе шехзаде за признание быть лучшим, то только в скачках на лошадях. Ему напротив – больше нравилось представлять себя вне этого вечного соперничества шехзаде. Так он чувствовал себя особенным. Словно он – уже победил их всех, каждого принца оттоманской династии среди живущих ныне.

– Если вы пришли ко мне как к брату – предлагаю пройти в более комфортное и приятное место для беседы. А если как к врачу, то мне придётся попросить Эльму остаться, потому что без неё я как без рук, – Зияеддин видел, что последнее его предложение не понравилось Нуреддину.

«Сколько ему? Семнадцать? Нет, должно быть восемнадцать лет. Он на два года старше моей Дюррие. Пора уже перестать смущаться. Не мальчик уже», – размышлял Зияеддин, пока Эльма привычными движениями раскладывала все необходимое для осмотра.

– Это… может, и не понадобится, – наконец-то заговорил Нуреддин. – У меня просто какое-то странное пятнышко – вот здесь.

Он торопливо снял пальто, дрожащими пальцами расстегнул пиджак. Зияеддин изо всех сил пытался держать себя в руках. «Профессионализм, профессионализм», – напоминал он себе. «Я врач со стажем», – мысленно повторял он, смотря как сын грозного Абдул-Хамида путается в рукаве пиджака, торопливо закатывает рубашку и вопросительно поднимает на Зияеддина голову. Решад, отец Зияеддина, прожил всю жизнь, опасаясь старшего брата. Боялся сказать лишнее слово. Боялся выйти из дворца. Боялся жить. Иногда Зияеддину даже казалось, что отец боится думать и мечтать. А сейчас перед ним блёклая, но всё же копия, того самого Абдул-Хамида, держащего в страхе всю династию. И эта копия дрожит, боится и замирает от небольшого пятнышка на коже.

– Что, привез сувенир на память? Надо было думать больше о сражениях, а не… Да, спасибо, Эльма. Так, что у тебя тут? Хм. Интересно. Надо осмотреть тебя полностью. Раздевайся. Что? Да не бойся ты. Просто нужно убедиться, что это единственный очаг поражения и нет других симптомов.

Пока Зияеддин осматривал Нуреддина, любимый сын Абдул-Хамида сел в кресло, не спросив разрешения. Он рассматривал бумаги на рабочем столе без видимого интереса, но так, словно он в своём кабинете.

– Как к себе домой, – пробурчала Эльма, покачав головой, чем вызвала решимость у Зияеддина премировать помощницу в этом месяце.

Обычно Бурханеддин вызывал у женщин, независимо от их возраста, совершенно другие эмоции. «Если она ещё и накричит на него – буду доплачивать от себя по десять лир ежемесячно», – подумал Зияеддин, закончив осмотр.

– Так и думал. Обычное дело. Ты же до сих пор в гостинице живёшь?

Нуреддин кивнул, натягивая брюки.

– Клопы в постельном белье – обычное дело. А теперь ещё и всю одежду, твою и Бехидже-кадын эфенди, обработать надо.

– А точно? Может быть, я всё-таки болен? Чем-то…

– Да здоров как бык – пахать и пахать на таких надо, – рявкнула Эльма, выходя из кабинета.

Первые пару лет совместной работы Зияеддина задевали такие внезапные уходы без разрешения на то. Он не требовал, чтобы перед ним преклонялись и лебезили, как пред шехзаде. Но как врач ожидал должного отношения от своих подчинённых. А потом всё же понял: Эльма уходит исключительно в те моменты, когда чувствует, что больше не нужна и даже может мешать. Как сейчас, например.

– Длительная вседозволенность стирает нормы поведения из памяти. А это, в свою очередь, приводит к беспорядку и разрухе во всём, – прокомментировал Бурханеддин действия медсестры. Затем, взяв одно из писем со стола, сказал, обратившись к Зияеддину. – Я возлагал надежды, что вас пригласят и в этот раз на международный конгресс по дерматологии. Хвала Аллаху, это совершилось.

– Каждый год приглашают – почему не должны были пригласить в этот раз?

Зияеддин почувствовал себя неуютно. Обычно он после осмотра пациентов проходил через весь кабинет, садился, откидывался на тёмно-зелёную спинку скрипучего кресла. В этот раз ему ничего не оставалось, как занять одно из кресел, предназначенное для приглашённых людей. Зияеддин редко принимал гостей в кабинете. Из-за невозможности расширить рабочую зону, отделив рабочий кабинет от смотровой, он прекрасно понимал, что людям некомфортно вести различные беседы там, где осматривали пациентов. Тем более, что большинство посетителей этой больницы заразные. Но именно для таких случаев, когда вошедшие в кабинет – совершенно здоровы и хотят поговорить с ним – Зияеддин лично подобрал кресла. И сидя на одном из них, он в очередной раз довольно отметил, что для гостей выбрал самые удобные кресла. «Даже поудобнее моего», – подумал он, расслабившись.

– Неспокойные ветра дуют не только над Османской империей. Ныне вся Европа словно стог сена, которому достаточно небольшой искры – и вспыхнет пламя.

– Вот как? А почему ты хотел, чтобы меня позвали на это конгресс?

– Мне есть, что сказать вам. Надеюсь, что вы расположены выслушать?

Зияеддин проследил взглядом за Нуреддином. Молодой шехзаде уже оделся. С растерянным выражением лица Нуреддин присоединился к братьям, сев напротив большого окна. Зияеддин улыбнулся и взмахнул рукой, словно говоря: «Вот видишь, всё просто отлично! А ты переживал». И только когда Нуреддин улыбнулся в ответ, повернулся обратно к Бурханеддину.

– Конечно, брат мой. Я слушаю.

– Последние недели размышления не оставляют меня ни на минуту. Мы летим в пропасть, и погибнуть в ней или уцепиться за спасательную верёвку – всё только в наших руках. Оккупационные власти взяли под свой контроль все банки, фабрики, рудники. Нам уже ничего не принадлежит.

– Если ты хочешь обсудить политические решения нашего дяди, то в этом нет смысла. Вина за то, в каком состоянии сейчас страна и нация, на нём в той же мере, в какой и на моём отце, и на вашем.

– Отец делал всё правильно! Это младотурки во всём виноваты! Свергли отца, посадили вместо него вашего отца, брат, лишив его фактической власти. Они принимали решения, они управляли страной, доведя её до такого состояния! – воскликнул Нуреддин, ударив правой рукой по подлокотнику.

– Несомненно, можно также подметить, что в равной степени вина возложена и на каждого, кто смотрел и не вмешался, – заметил Бурханеддин. – Но я не об этом хотел поговорить. Нуреддин, не теряй самообладания. Есть вещи поважнее.

– И что же это? – с любопытством спросил Зияеддин.

– Наше будущее. Будущее династии, будущее каждого из нас. Сейчас во Франции проходит мирная конференция, где совет Антанты принимает решение и о нашем будущем в том числе. И каким бы ни было решение – изменчива жизнь. Может статься так, что придётся искать убежища. Нет смысла рассчитывать на верность и преданность людей, если она не будет восполнена золотом. Если мы вывезем часть драгоценностей и золота из страны и спрячем там, где никто не найдёт, и если наступит такое время, что придётся искать убежище, – нам будет чем отплатить за верность и преданность. И предстоящий конгресс по дерматологии – наипрекраснейшее покрывало. Конечно, Аллах может быть милостив к нам, да будет так! – и вывезенные ценности могут не пригодиться, но готовность ко всему, даже к самому худшему, должна присутствовать в каждом члене династии.

– Ты хочешь подстраховаться на случай бегства? Ты разочаровываешь меня! Разве этому учил нас отец? Разве таким он хотел видеть своих сыновей? – возмутился Нуреддин, показывая Зияеддину, что он впервые слышит подобное предложение.

Вот только Бурханеддин поднимал эту тему и после смерти Абдул-Хамида, и после смерти Решада. Всякий раз, когда умирал султан, даже сверженный за много лет до своей кончины, кто-то получал свободу. Это могло быть в прямом смысле, как произошло после смерти Мурада, когда дети и внуки, проведшие в заключении многие годы, получили возможность покинуть дворец Чыраган, бывший их тюрьмой. Дети Абдул-Хамида и Решада, не ограниченные физически, были лишены права выбирать то, что им по сердцу. Абдулкадира и Бурханеддина вынудили отказаться от возлюбленных. И если Абдулкадир, будучи бунтарём по натуре, до последнего отстаивал право любить не по приказу, а по велению сердца, то Бурханеддин, на первый взгляд, легко принял волю отца в этом вопросе. Но после смерти Абдул-Хамида, практически ровно год назад, он проговорился Зияеддину, что теперь ничто не мешает ему быть вместе с любимой. Кроме правил и порядков, которым они вынуждены следовать. «О чём ты?» – спросил Зияеддин тогда двоюродного брата. Бурханеддин лишь сказал: «Она вдова» и «Мы не сможем быть вместе в Османской империи». «Только Европа сможет принять нашу любовь», – заявил тогда Бурханеддин, впервые подняв тему вывода денег за границу. Несколько месяцев спустя, после смерти султана Мехмеда V Решада, Бурханеддин пришёл к Зияеддину со словами: «Теперь и вы обрели свободу следовать велениям сердца». И снова заговорил о том, что там, на Западе, это будет проще. Но Зияеддин и тогда не согласился, следуя веяниям сердца лишь слегка. Только по вторникам. В остальное время он – хороший врач, любящий отец, заботливый муж и разумный шехзаде. Всё, как положено, как ожидают от него, от представителя великой династии Османов.

– В сложившейся ситуации, я совершенно уверен, и наш отец воспользовался бы возможностью обезопасить будущее династии.

– Это не безопасность, это проявление бесчестия!

– Я всё равно не поеду, – пытаясь остановить зарождающийся спор между сыновьями Абдул-Хамида, сказал Зияеддин. И понимая, что от него потребуют объяснений, продолжил:

– В Париже для меня может быть небезопасно. Тем более практически сразу после проведения этой мирной конференции. И неважно, какое решение на ней примут по отношению к нашей стране.

– А разве в годы войны было безопаснее? – подозрительно спросил Нуреддин.

Для Бурханеддина сказаного вполне достаточно, чтобы понять – и в этот раз Зияеддин отказывается помогать. Но молодой шехзаде жаждал логичных объяснений. И если Бурханеддин, обладая отменным красноречием, смог завуалировать истинную причину под желанием обезопасить династию, то Зияеддину ничего не оставалось, как рассказать о том, что имеет значение только для него:

– Я думаю, вы знаете, что я покровительствую Танбури Джамиль-бею. Уже всё готово к записи первой пластинки этого поистине великого турецкого музыканта. И запись запланирована как раз на те дни, когда проводится съезд дерматологов. Я уже дал слово, что лично буду присутствовать на записи.

Бурханеддин усмехнулся и, поправив галстук, высокомерно произнёс:

– Пустая трата денег и бесценного времени. И запись пластинки, и помощь музыкантам. Они же сброд!

Сказанное любимым сыном Абдул-Хамида не удивило Зияеддина. Подобные слова он слышит каждую неделю. Кто-нибудь из династии считал своим долгом отчитать Зияеддина за вторники, дарующие ему желание жить. «Да что бы ты понимал», – подумал он, опуская голову. На ковре, тускло поблёскивая, лежала запонка. Он искал её уже какую неделю! «Ах, Эльма! Ну вот как было можно так убирать, что в кабинете на первый взгляд – идеальнейший порядок, а запонка-то лежит! На самом виду!» – подумал Зияеддин, поднимая потерянную вещь и убирая во внутренний карман пиджака.

– Как сказать, – возразил тем временем старшему брату Нуреддин. – Музыканты из военного оркестра «Мехтер»…

– Это лишь красивая легенда, – перебил Бурханеддин, поднимаясь с кресла.

Брата – привёл, что хотел – сказал. А теперь уходит, не обращая внимания на то, что разговор ещё не окончен и собеседники не против продолжить общение. «Как это в духе их отца», – подметил Зияеддин, поспешно занимая освободившееся место.

– А что насчёт оркестра? Мне очень интересно послушать, – наблюдая за реакцией Бурханеддина, спросил Зияеддин.

Бурханеддин усмехнулся, но обрывать разговор не стал. Он подошёл к окну и начал рассматривать доступный взгляду Константинополь.