Письмо с этого света

Вот и пришли. Оградка, неопрятная клумба в две сажени земли и деревянный крест. Мне было три года. Когда я ехал, я знал, что они умерли. Но я еще не знал, что значит умереть.

14

Этот эпизод из детства неожиданно вспомнился посреди очередной бессонной ночи и потом часто вертелся в голове, равно как и похороны отца. Страх перед неизбежным концом разыгрался с новой силой. А с ним и страх перед жизнью, ее непредсказуемостью, неизбежностью. Меня никто не спрашивал, хочу ли я появиться на свет, и никто не спросит, когда придет мой черед его покинуть. Нежелание жить и страх умереть – эти навязчивые идеи мучили меня, стоило остаться наедине с собой. Поэтому я старался как можно реже показываться дома, цеплялся за Андрея, как утопающий за соломинку, и, как никогда, стремился к людям, новым знакомствам и впечатлениям.

Стоит ли говорить, что, целиком погрязший в своих переживаниях, экзамены я благополучно провалил и не попал в Петербургский университет культуры и искусств, о котором для меня так мечтала мама. Втайне я даже был рад: ну какой из меня искусствовед? Но претерпеть за это пришлось – не дай бог никому. Зачем я тебя растила, куда ты катишься, да кем ты станешь… Поездка на море, которую мне обещали после поступления в институт, естественно, не состоялась. Зато впереди был целый год невесомости.

Делая вид, что усиленно готовлюсь к реваншному штурму alma mater, в действительности я тратил все силы на наверстывание упущенных знаний о реальной жизни. Я с интересом наблюдал за ещё не распробованным миром посторонних людей и за собой – в компании этих людей. Подобно скворцу, я перенимал их интонации и выражения, копировал жесты и манеру поведения, но никак не мог проломить стену, которая нас разделяла. Все они были друзьями и знакомыми Андрея, я же проходил исключительно как «плюс один» и носил на шее ярлык «девушки друга», лишенной в их глазах какой-либо индивидуальной ценности. Я видел и прекрасно сознавал, что меня всего лишь терпят, порой терпят из последних сил, но все равно продолжал ходить за Андреем хвостом, чтобы наблюдать и слушать.

Что это были за люди, подробно рассказывать мне неинтересно, да и вряд ли это будет интересно вам, господа. Заурядные молодые особи с нехитрыми желаниями. Парни хотели девушек, девушки хотели замуж. За кого – уже дело второе. Поэтому, судя по услышанным историям, они не гнушались время от времени переходить по цепочке друзей, и каждый следующий неизменно становился второй половинкой и потенциальным супругом. Начинались разговоры о свадьбе – в женском кругу, за спиной у мужчин, конечно. Чуть ли не каждое сношение, казалось, приводило к беременности, в абсолютном большинстве случаев – мнимой. Когда в очередной раз «проносило», буквально через месяц история повторялась, причем каждый раз «совершенно случайно». В одном случае свадьба, и правда, состоялась. Нас тогда заставили кидать деньги в ползунки, возлагать цветы к подножию Медного всадника и пить дурное шампанское. От большой любви у молодоженов родился ребенок – через пять-шесть месяцев после бракосочетания.

Пошлость пошлого человека… Порой она кажется чрезвычайно привлекательной. Я тщетно пытался понять этих людей, влезть в их шкуру, посмотреть на мир их глазами. Меня завораживала примитивная ясность их целей и чаяний. «Плодитесь и размножайтесь» – вот та заповедь, которой они слепо следовали, не желая ничего более. Глядя на них, я пытался заново понять себя. Не хочу ли я того же? Не лучше ли пахнет из их тарелок? Что нужно сделать, чтобы стать таким же?

Но что-то внутри меня не принимало даже мысли о том, что я в самом деле мог бы стать одним из них. Вовсе не потому, что я их презирал и считал их образ жизни мелочным и недостойным. Хотя да, считал. И презирал. Но в то же время понимал, что правы они, а не я. Ведь они были нормальные, и их было много. Два этих факта в сочетании возводили их правоту в ранг метафизической аксиомы. Я же был один. Вывертыш. Недотыкамка, не способный даже приблизительно сказать, чего он хочет от жизни. И сближение с племенем нормальных не только не помогало мне справиться с собственными тараканами, но еще более убеждало меня в том, что в общественном организме я нечто вроде раковой опухоли.

«Жизнь – это способ существования белковых тел»[3 - Определение, данное Фридрихом Энгельсом.]. Эта заученная в школе, некогда бессмысленная фраза разворачивалась передо мной во всей своей вульгарной и отвратительной справедливости. Но смириться с ней тогда было выше моих сил.

Сама идея того, что в моем теле может возникнуть живое существо, которое его раздует и превратит в инкубатор, казалась мне абсурдной. Еще более абсурдной казалась мысль о том, что, появившись на свет, это существо заменит мне собственное «я», превратив меня в вечное, неизменное «мы». В это самое «мы» как раз и пытался превратить меня Андрей.

Получив на предложение руки и сердца твердый и однозначный отказ, он решил действовать постепенно, выстраивая наши отношения кирпичик за кирпичиком. Он старался не давить, но я постоянно ощущал его навязчивое стремление к ясности и стабильности. Я никогда не обманывал его. Я честно признавался, что не вижу себя ни в роли жены, ни в роли матери, и что вряд ли это может измениться в обозримом будущем. На словах он это принял, потому что не имел сил меня оставить, но примириться с этим на самом деле никак не мог. Поэтому он заставлял меня время от времени встречаться с его родителями и не пресекал застольных тостов за наше светлое будущее.

Его родители, люди простые, правильные и трудовые, как назло меня полюбили и видели только то, что хотели видеть. Я был перспективной будущей невесткой, которая поддержит их сына на жизненном пути и поможет достичь всяческих успехов. Не сейчас, конечно. Сначала нужно поступить в институт, поучиться хоть первые пару лет, а потом уже можно думать о семье и детях. Да и Андрей за это время успел бы возмужать, закончить среднее специальное, подготовиться к ответственности. Их планы были мне хорошо известны и до глубины души омерзительны. Я втайне терпеть не мог эту благодушную семью за то, что они так слепы и не понимают, насколько я не соответствую тому, что они себе воображают. Андрею я не раз говорил об этом напрямик, но воспитание не позволяло мне вывести из заблуждения также и его родных. Это должен был сделать он сам. Но не делал. И я волей-неволей чувствовал себя лицемерной крысой.

– А что же вы ничего не кушаете? Кушайте, кушайте, не стесняйтесь! Вон, картошечку берите…

Полная луна потенциальной свекрови расплывалась в сладкой улыбке, обнажая ряд неровных желтоватых зубов. Ее чуть влажные то ли от воды, то ли от пота руки ловко подкладывали мне на тарелку новую порцию угощения, игнорируя все мои попытки протестовать. Растянуть одну дольку помидора на сорок минут – вот искусство, которым я в совершенстве овладел за те вечера, которые вынужден был провести в родовом гнезде моего друга сердца. Сказать по правде, есть в гостях было для меня пыткой с самого детства. Не то чтобы мне не нравилось, как было приготовлено. Просто у меня перед глазами все время мельтешили руки, которые все это трогали, резали, готовили. И глядя на них я мог думать только о том, где эти руки были до этого. Говоря попросту, я испытывал чувство брезгливости – ни на чем не основанное, но едва преодолимое. Удивительно, что при этом я совершенно спокойно мог есть даже в самом сомнительном общепите, ничуть не заботясь о том, в каких условиях был приготовлен мой заказ. Наверное, потому, что готовили его люди абстрактные, даже не люди, а люди-автоматы, без имени и лица. А в гостях ты точно знаешь кто и точно знаешь где. Посторонний, но при этом живой человек из плоти и крови на своей кухне, пропитанной только ей свойственными запахами (с которыми ты к своему неудовольствию уже успел познакомиться), сжимал в теплой, солоноватой ладони вспотевшую картофелину. А теперь извольте-ка эту картофелину в рот. Иначе обидишь хозяев. Ведь не объяснишь же им: «Извините, я против вас ничего не имею, но есть у вас не могу, потому что я неврастеник».

И я послушно давился помидором под неморгающими, убийственно доброжелательными взглядами родителей Андрея, с покорностью ожидая окончания экзекуции.

Был ли я все еще влюблен?.. Не знаю, не уверен. Единственным неизменным чувством была жалость. То нежная, всепоглощающая, то раздраженная и злая. Мне было бесконечно жаль, что ему так со мной не повезло. Андрей не был виноват ни в чем, он лишь оказался не в том месте и не в тот час. Погрязнув в зловонной канаве любви ко мне, он уже не чувствовал в себе сил из нее выбраться. Рассечь гордиев узел надлежало мне, но я вопреки здравому смыслу гнал от себя навязчивые мысли о расставании. Жалость сковывала мою волю, нашептывая, что как-нибудь все наладится, и я продолжал мучить его и себя.

Так, увенчавшись терновым венцом жалости и водрузив на плечи крест любовных обязательств, я брел изо дня в день, полный уверенности, что больше ничего в моей жизни не будет. Я был так увлечен отпеванием самого себя, что даже не замечал тех коротких счастливых моментов, которые дарил мне мой первый любовник…

Вечерело. Я стоял, опершись локтями о ржавый карниз балкона, и рассеянно наблюдал, как по небу расплывается густой розовый закат. Длинные сиреневато-серебристые облака словно замерли в ожидании сумерек. Одно из них невольно приковывало внимание. Чем дольше я всматривался в его причудливые отливы, тем яснее видел большой остров посреди тихой зеркальной воды. Корабли мирно отдыхали у берега, по острову рассыпались дома и сувенирные лавки. «Наверное, это какой-нибудь курорт», – мелькнуло в голове. Я слегка вздрогнул от неожиданного теплого прикосновения. Руки Андрея мягко обхватили меня за плечи.

– Ты не замерзнешь? – защекотал мне ухо ласковый шепот.

– Смотри, остров…

– Где? – Он внимательно стал вглядываться в указанном направлении и вдруг… – Да, в самом деле, я тоже вижу его!

Мы стали разглядывать остров вместе.

– Видишь корабли?

– Где?

– Вон там, в бухте.

– Ааа… да, вижу. А красивая бухта, правда? А вон там, наверное, развлекательный комплекс, видишь колесо обозрения?

Так мы, обнявшись, стояли и разглядывали этот остров-призрак, где не было ни горя, ни забот, где царило вечное лето… У меня защипало в носу, глаза заволокло слезной пеленой. В сердце кольнуло счастье. Горькое, секундное, очень человеческое, оно забилось в горле и сжало грудь.

– Дееетиии! К столууу! – размозжил меня о бетонный пол балкона зычный голос матери Андрея.

О господи, опять…

15

– Спасибо тебе, я замечательно провел время, увидимся!

– На чай не зайдешь?

– Ой, у тебя там мама, надо будет общаться. Нет, как-нибудь в другой раз.

Олег нажал кнопку лифта и, прежде чем скрыться за дверями кабины, аккуратно чмокнул меня в щеку.

Лет в четырнадцать у нас с Олежкой состоялся первый для нас обоих поцелуй. Тогда он мне вроде бы даже нравился, но теперь… Увидев его огрубевшее лицо со следами юношеских прыщей, я был сильно разочарован, а разговор и вовсе зашел в тупик уже через первые полчаса. Но зато будоражила мысль, что я делаю что-то недозволенное, можно сказать, крамольное. Сказав Андрею, что поеду гулять с подружкой, я втихаря отправился на встречу с парнем, вокруг которого в моей памяти еще не до конца развеялся романтический флер. Мы держались за руки, как пионеры, без намека на что-то большее, но мне казалось, я слышу его учащенный пульс. Я понимал, что ему очень хочется меня поцеловать. И решись он на это, я вряд ли оказал бы сопротивление, хоть и не собирался видеться с ним еще раз.

Но он не решился. Створки лифта захлопнулись, я отпер дверь в квартиру и уже хотел закрыть ее за собой, как вдруг почувствовал, что дверь уперлась во что-то твердое.

Нога в знакомом кроссовке влетела в дверной проем – на пороге стоял Андрей. С испариной на бескровном лице, он тяжело дышал и смотрел на меня мутными расплывшимися зрачками.

– К-кто это?..

Он грубо вытащил меня за рукав куртки на лестницу и заставил присесть на ступеньку, сам опустившись возле. Голос звучал неестественно высоко, перебиваясь частым дыханием. Трясущаяся рука судорожно потянулась за сигаретой, но огонек зажигалки несколько раз потух, прежде чем ему удалось, наконец, прикурить. Он глубоко вдохнул и медленно выпустил струйку дыма, пытаясь успокоиться.

– Так кто это был?

– Знаешь что, пока ты в таком состоянии, я с тобой разговаривать не собираюсь. Я ухожу.

– Куууда?!..

Словно в замедленной съемке, я увидел, как его рука ныряет во внутренний карман куртки и вытаскивает пистолет. Звон в ушах, не проходивший с момента внезапного появления Андрея, лопнул в мозгу яркой вспышкой адреналина. Не вполне осознавая, что делаю, я попытался вырвать оружие у него из рук. Смешно даже. Андрей крепко вжал ствол себе в висок, положив на курок указательный палец.

– Говори. Правду. Я пойму, если ты врешь.

– Хорошо-хорошо, только спокойно! Это Олег, друг детства, с моей дачи, мы не виделись года три, может, больше, – быстро затараторил я. – Написал мне в чате, пообщались, решили сходить погулять. Я тебя обманула…

Рука с пистолетом нервно дернулась.

– Спокойно! Я тебя обманула, что иду с подружкой. Чтобы ты зря не волновался. Мы погуляли, он проводил меня до двери квартиры, поцеловал в щеку и ушел. Все.

– В щеку?

Пистолет тихо опустился на колени.

– Если ты за мной следил, значит, и сам знаешь.