Лига мартинариев

Он смотрел на меня, прищурившись и жадно приоткрыв рот. Он ждал чего-то. Но чего? Может быть, вспышки отчаянья? Криков ужаса и боли? Его лицо и рубашка были перепачканы сажей, а на руке, пониже локтя, вспухал волдырь. Но своя боль как будто его не занимала.

Две красные машины, воя сиренами, выкатились к дому. Из них неторопливо стали выпрыгивать люди в черных куртках с желтыми полосами. Струя воды ударила в окно гостиной. Тут только дошло до меня: всё погибло. Абсолютно всё: семейные фотографии и первая Сашкина записка, подложенная мне в портфель в девятом классе, мамины волосы, заклеенные в конверт, и кофейный сервиз, доставшийся от бабушки, сборники стихов, собираемые десять лет, среди которых есть (то есть были) редчайшие, и новый телевизор, старинная кукла с почти настоящим, почти живым лицом, и новые тапочки с помпонами, школьные фотографии, где мы с Сашкой стоим (стояли) рядом, и дешевая перламутровая брошка…

Больше всего было жаль Сашкину записку. Пока она хранилась в ящике трюмо, у меня оставался кусочек прошлого, крошечный обрывок бумаги до сих пор берег теплоту его чувства. Мне показалось, что там, в доме, сгорело живое существо.

– Убийца! – завопила я и вцепилась Кентису в волосы.

Он перехватил мои руки и крепко сжал запястья. Губы его передернула улыбка.

– Успокойся, не надо так бурно. Иначе произойдет рассеивание энергии. Охладись.

И он с размаху толкнул меня в лужу меж клумбами. А сам перепрыгнул через щеточку кустов и шутовски махнул рукой на прощание.

Через полчаса пламени нигде не осталось. Мне позволили войти в дом, и я бессмысленно оглядывала черные обугленные стены гостиной и обгорелые останки неказистой, но дорогой мне мебели. Незнакомая тетка в домашнем халате забежала в дом прежде меня. Но пожарный, деловито сдвинув на затылок шлем, ухватил ее за локоть и препроводил назад к двери.

– Кто это? – спросила я в недоумении.

– Мародерша. Такие всегда являются первыми. С вами все в порядке? Может, вызвать «скорую»?

Я отшатнулась – мне показалось, что сейчас он, как Кентис, хищно оскалится.

– Нет? Тогда консультанта из «Ока милосердия» – у нас с ними контракт.

– О нет, только не из «Ока», – простонала я.

– А тот парень, что был с вами, где он? – пожарный попался на редкость дотошный.

– Ушел. – Я огляделась в надежде, что Кентис вернется.

Сейчас он принесет мне успокоительную таблетку и стакан воды, или что-нибудь в этом роде. Странно, но я не испытывала к нему ненависти. Была уверена, что зло он творил не из подлости, а из-за неведения и слепоты, и не было никого рядом, кто бы раскрыл ему его собственное сердце. Но озиралась я напрасно: Кентиса нигде не было видно. Зато весьма хорошо был заметен Пашка – он возвышался посреди тротуара над грудой беспорядочно набросанных вещей. Поразительно, как это он успел за недолгие минуты пожара вытащить столько скарба из своей конуры? От пожитков он и шага не смел ступить, опасаясь, что мародеры растащат вещи. Едва я подошла, как он тут же набросился на меня с упреками:

– Я всегда знал, что твоя безалаберность приведет к чему-нибудь подобному!

– Ты бы лучше пожалел меня, чем злиться!

– Пожалел? – Павел скрипнул зубами. – Жалеть тебя за твою же глупость?! Достаточно того, что отец вечно с тобой нянчился. Только учти, я – это не он.

– К сожалению. Кстати, у тебя случайно нет булочек со сливками?

– Ты же знаешь – я их терпеть не могу!

– Да, да. Помню. Ты любишь селедку в винном соусе.

– Я ее ненавижу! – прошипел Пашка сквозь зубы.

Я пожала плечами и посмотрела на часы.

– Пойду-ка я в кафе Ораса. Оно уже открылось.

– А дом?! – изумился Пашка. – Окна в гостиной разбиты. Всё в воде! Ты это так и оставишь?

– Так заделай окошки – ты же мужчина! – И я положила ему на ладонь ключи от моей двери – дверь стальная, она уцелела.

Заниматься домом я сейчас не могла: видеть весь этот разор, посреди уютного гнездышка, подбирать останки, будто трупы, любимых вещей… Нет, нет, нет! Только не сейчас. Сейчас я немедленно отправлюсь в кафе на Звездную.

– Хоть этот проклятый «Танец» перестанет крутиться каждый вечер, – крикнул вдогонку Пашка. – Люди со вкусом такую дрянь не слушают!

Да, он умел цапнуть за живое. А в детстве мне казалось, что я очень его люблю. Конфеты сама не ела – для него прятала в заветную коробочку. А он, обругав «Танец смерти», Сашку оскорбил. Намеренно. Как он смел? В отличие от него, Сашка умел любить. Знаете, что было в той записке? Я помню ее наизусть.

«Дорогая Евочка, я тебя очень люблю. «Очень» возвожу каждодневно в n-ю степень», – вот так-то.

И вдруг я поняла простую вещь: он ушел от меня, потому что любил. В этот миг перед моими глазами на миг возникла мраморная лестница, уходящая вверх завитком спирали, как у раковины «наутилус». Я стояла двумя ногами в глубокой луже перед этой лестницей. И вдруг отважилась и шагнула на нижнюю ступеньку. И сразу мир переменился. Чуть-чуть, но переменился.

12

К счастью (я это выражение почему – то использую часто), сумочка с деньгами лежала в спальне и, хотя сумочка пострадала, кошелек (о, чудо!) уцелел. Так что я смогла откушать четыре булочки со сливками в кафе Ораса. Если несчастья будут случаться с такой регулярностью, через пару месяцев я так растолстею, что придется сменить гардероб. Я и так не могу пожаловаться на худобу, но пока меня называют просто пухленькой. К тому же мои сто семьдесят сантиметров меня выручают. Хотя гардероб и так придется менять – те вещи, что не сгорели, пропитались насквозь дымом.

Официант остановился возле моего столика, наклонился и прошептал с видом заговорщика:

– Орас ждет вас в кабинете. Бумаги готовы.

Часто мигая, я смотрела на парня в белой куртке, и не могла понять, о чем он бормочет. Что за бумаги? На кой они мне черт? Ах, да! Наконец я сообразила, что речь идет о деньгах для лечения Вада. Кажется, ему повезло. Может, попросить Ораса оплатить ремонт моего несчастного домика? Или мне как работнику «Ока» сделают скидку? Нет, наверняка мне ничего такого не положено.

Я поднялась наверх. На лестнице стоял мальчик лет трех, светловолосый и толстощекий, коренастый, как Андрей. Шелковая мальчикова рубашка была перепачкана красным соком. И немудрено: в ладошке мальчуган держал огромную надкушенную сливу.

– Привет! – я протянула маленькому толстяку руку.

Несколько секунд он разглядывал меня, потом протянул сливу, коротко выкрикнул: «На!», и бросился бежать. Я пошла за ним и очутилась в гостиной, обставленной мебелью под старину. Огромная хрустальная люстра вполне могла подойти для какого-нибудь конференц – зала. На диване возлежала хозяйка. Есть женщины и женщины. И отличаются они как собаки разных пород. К примеру, госпожа Орас вполне могла сойти за «королевского пуделя», ну а я по экстерьеру – чистопородная дворняга солидных размеров, уверенная вполне, что моя бабушка не грешила с «водолазом». Раскрыв рот, разглядывала я розовую кофточку нежнейшего оттенка, шелковые белые брючки и золотую сетку на черных блестящих волосах госпожи Орас. Она заметила, как я вошла, но не подняла головы и продолжала разглядывать толстый каталог, на глянцевых страницах которого то и дело процарапывала ноготками отметки. Мальчик подбежал к ней и ткнулся головой мне в колени.

– Отвяжись, Олежек, – без тени благодушия пробормотала мать, не отрывая глаз от журнала, – ты весь грязный, меня испачкаешь.

Мальчик схватил из вазочки еще одну сливу и вновь куда – то умчался.

– Андрей Орас велел мне зайти… – Я оглядывалась по сторонам: роскошь апартаментов казалась чрезмерной.

– Не та лестница, – отвечала хозяйка, по-прежнему не поднимая головы. – Его кабинет направо.

Мне показалось, что местоимение «его» она произнесла неприязненно, почти брезгливо.

Олежек поджидал меня на лестнице и опять сунул мне в руку сливу. Я хотела обнять его, но он вырвался и убежал, счастливо бормоча.

Кабинет Ораса выгодно отличался от апартаментов его жены: просторен, светел, строго обставлен. И хотя солнечные лучи падали прямо на стол, массивная лампа с зеленым абажуром все равно была включена. О пристрастии Ораса к яркому освещению писали даже в газетах.

– Ну, наконец-то! – приветливо махнул мне рукой Орас, едва я вошла. – Ты что, не могла подняться сюда, пока не съела весь запас булочек?

– Только четыре, – пробормотала я смущенно.

– Никогда не поверю! Минимум восемь, – смеясь, он протянул мне бумагу с замысловатой виньеткой наверху и огромной, с блюдце, печатью внизу. В бумаге значилось, что деньги для лечения Вадима Суханова перечислены на счет частной клиники. Сумма впечатляла.