Соперник Цезаря

III

Когда Клодий вышел на форум, площадь была уже запружена народом. Вокруг храма Согласия блестели начищенные шлемы охраны. В толпе оживленно обсуждали последние события. Рассказывали о волнениях в маленьких городках, о том, что повсюду собирают оружие и вот-вот начнется восстание по всей Италии, а в Дальней Галлии уже якобы полыхает война.

– Это все из-за тех писем, что дали послам! – рассказывал дородный пожилой мужчина. – Галлы вновь явятся и сожгут наш Город! И в этот раз ничто не уцелеет, ни храм Юпитера, ни крепость на Капитолии.

Его слушали с ужасом, раскрыв рты, и верили каждому слову. Кое-кто даже суеверно косился на храм Юпитера, недавно сгоревший и вновь отстроенный Суллой. Мраморные колонны для нового храма диктатор привез из Греции.

– Надо казнить всех заговорщиков! У консулов чрезвычайные полномочия. Пусть Цицерон прикажет задушить негодяев! – поддержал старика парень лит тридцати, по виду и манерам – провинциал, недавно переселившийся в Город.

– Всем известны их имена! Сколько их?

– Четверо. Нашли четыре письма.

– Нет, предателей пятеро. Пятое письмо эти дурни галлы потеряли. Но всех заговорщиков все равно схватили, – заявил всезнающий старик.

– Не пятеро, гораздо больше! Цезарь тоже с ними! И Красс!

– Вранье! Все письма поддельные. Нельзя казнить римских граждан! – возразил молодой щеголь с холеной бородкой, точь-в-точь такую носил Катилина.

– Нет, не вранье! Катилина позвал на помощь галлов! О, бессмертные боги, они сожгут Рим! – Старик протянул руки к Капитолию. – Позвать галлов! Все равно, что позвать чуму! Правильно, что сенаторы объявили заговорщиков врагами народа.

«Позавчера Цезарю пришлось несладко», – мысленно усмехнулся Клодий.

В третий день до декабрьских Нон[44 - Ноны – седьмой день марта, мая, июля, октября и пятый день остальных месяцев. Третий день до Нон декабря – это 3 декабря.] Клодий охранял храм Согласия во время заседания сената. Привели послов аллоброгов, галлы выложили таблички с письмами заговорщиков. Имена громко зачитали и тут же на заседание вызвали всех четверых. Заговорщики отпирались поначалу, но подлинность печатей на письмах опровергнуть не смогли. Одного из них, претора Корнелия Суру, вывели из храма Согласия, мальчишке-рабу велели принести из дома темную траурную тогу и здесь же, на ступенях храма, с Корнелия сорвали тогу претора и обрядили в темные одежды. Зеваки, столпившись, глядели на это символическое переодевание. Разжалованный претор вдруг съежился и как будто стал ниже ростом. Потом принялся кричать, хватать за руки обступивших людей и даже попытался вырвать у кого-то из охранников меч. Внезапно он замолк, повернулся к форуму спиной и так стоял неподвижно, пока его не увели.

А Гай Юлий Цезарь, как ни в чем не бывало, сидел в это время в храме Согласия и обсуждал с другими сенаторами, достаточно ли веские предъявлены обвинения. Все сходились во мнении, что доказательства вины несомненны.

Консул Цицерон всем рассказывал, что его супруга Теренция («Душенька моя Теренция», – сладким голосом приговаривал Цицерон), руководившая таинствами в честь Доброй богини, получила знак от Боны Деи: казнить всех заговорщиков, не мешкая.

Интересно, какой «сюрприз» приготовил консул для сегодняшнего заседания? Наверняка всю ночь шлифовал новую речь против Катилины.

Клодий поднялся по ступеням высокого подиума храма и встал у самого входа. Первые сенаторы уже появились на форуме – один спускался с Палатина в сопровождении слуг и клиентов, другой неторопливо шествовал из Карин.[45 - Карины – аристократический район в Риме.] Завидев тогу с широкой пурпурной полосой, толпа почтительно расступалась. Сенаторы не торопились на заседание, здоровались со знакомыми в толпе, пожимали руки, если номенклатор[46 - Номенклатор – раб с хорошей памятью, который подсказывал господину имена встречных и членов его трибы избирательного округа. Был незаменим во время выборов, хотя использовать номенклаторов в этот период запрещалось.] за спиной называл громкое имя.

Сенат Рима… Когда-то восхищенный посланец царя Пирра[47 - Пирр – царь Эпира, с которым римляне вели войну в 280–275 годах до н. э.] назвал сенат сборищем царей, а сам народ римский – лернейской гидрой, у которой вновь и вновь отрастают головы, так что никто не в силах этот народ победить. В те годы сенаторы как истинные цари, надменные и независимые, уверенные в себе и в Республике, не ведавшие страха, готовы были судить и рядить весь мир по своим меркам добра и справедливости. Тогда в этом праве другие народы сомневались. Теперь мир склонился перед Римом, иноземные послы со всех краев являются в Город вымаливать дружбу римского народа. И что же? Нет, надменности нынешние аристократы не утратили, но из независимых царей они превратились в суетных царьков, их занимают только постройка и ремонт бесчисленных вилл, покупка статуй, книг, ваз, красивых рабынь и рабов. Какое им ныне дело до Республики и грозящих ей бед?

Консул Цицерон шествовал к храму в сопровождении многочисленной стражи. Впереди выступали двенадцать ликторов с фасками[48 - Фаски – связки прутьев, с топориками или без.] на плечах. Консульство – высший дар Республики. Клодий помнил Календы[49 - Календы – первый день месяца.] января, когда его отец Аппий Клавдий в первый день своего консульства направился на форум, и двенадцать ликторов шли впереди. Тогда Клодия, одиннадцатилетнего мальчугана, охватил восторг. Правда, у отца был в тот день мрачный вид. Теперь-то Клодий знал, что консульская власть отца была властью лишь по названию, тонкая позолота, и более ничего. Потому как из своего имения в Кампании бывший диктатор Сулла внимательно наблюдал, что творилось в Риме, и дергал за ниточки страха консулов и сенаторов. Так что двенадцать ликторов – это все, что досталось отцу от прежнего величия высшей римской власти.

Сулла… Клодию казалось, что покойный диктатор до сих пор лемуром витает над Городом. А следом за первым непременно второй темный дух – призрак врага его, плебея Мария. Эти два черных гения по-прежнему накрывают Рим зловещей тенью в самый ясный день.

Цицерон тем временем продвигался к храму. Его встречали радостными криками. Консул неспешно поднялся по ступеням, остановился рядом с Клодием.

– Сегодня, мой друг, мы должны спасти Республику! – воскликнул Цицерон так, чтобы его слышали все, кто стоял рядом.

Слова Цицерона встретили аплодисментами – недавняя манера встречать каждую удачную фразу хлопаньем в ладоши коробила стариков.

Вслед за Цицероном в храм вошел Марк Красс Богатый – на его одутловатом, до времени постаревшем лице застыло недовольное выражение. Красс! Если бы получить доступ к деньгам этого старика, можно было бы таких дел натворить в Риме! Нельзя сказать, что Клодий беден, но рядом с несметными сокровищами Красса, нажитыми во время проскрипций Суллы, состояние Клодия казалось до смешного незначительным. Говорят, Красс и Цезарь ныне дружны. Если бы по этой ниточке добраться до денег Красса…

А по ступеням уже поднимался Цезарь. Он вежливо поздоровался с Клодием и вошел в храм.

Заседание сената началось. У входа было слышно, что говорят внутри. И люди передавали друг другу слова сенаторов. Вот новоизбранный консул[50 - Новоизбранный консул – избранный на следующий, в данном случае на 62 год до н. э.] потребовал казни. А что Цицерон? Нет, он еще не выступал.

«О боги, почему я так переживаю за этот сумасшедший Город?» – с тоской и злостью подумал Клодий.

Он посмотрел на неказистую площадь внизу, неправильный четырехугольник, зажатый со всех сторон холмами. На форуме храмы и базилики соперничали с лавками, вонь из рыбных рядов мешалась с дымом на алтарях. И лишь на вершине Капитолийского холма сверкал мрамором и золоченой бронзой черепицы отстроенный после пожара храм Юпитера Всеблагого и Величайшего. Над квадригой бронзовых коней, только что поднятых на храмовую крышу, медленно плыли зимние облака, такие же белые, как мрамор, пошедший на отделку стен. Но разве мощь Рима – в высоте его холмов и грандиозности храмов? О нет, слава Сципионов, Фабиев, Клавдиев, Камиллов поднималась куда выше и подпирала невидимыми контрфорсами уже изрядно обветшавшие римские стены. Клодий ощутил вдруг странное торжество, как будто он знал про этот Город важную, совершенно непереносимую тайну, которую хранить дольше было уже нельзя. Знал только он один, а остальные ни о чем еще не догадывались.

– Смерть заговорщикам! – закричал кто-то в толпе, и Клодий очнулся.

Заседание тянулось медленно. Сенаторы были ни в чем не уверены. Да, Катилина – мерзавец… Сжечь Рим… Но нет, не надо проскрипций! Тогда что делать с заговорщиками? Изгнать? Слишком мягкая мера. Они тут же убегут, соберут войска… Никому не хватало смелости принять окончательное решение.

О боги, что они там решают? Нельзя казнить римских граждан! Прав, прав Цезарь, говоря, что смерть – это воля богов и закон природы, а у людей такого права нет.

– Цезарь хочет сохранить заговорщикам жизнь, – бросил известие в толпу, как камень, юноша с холеной бородкой.

– Да ты сам участник заговора! – выкрикнул дородный старик – тот, что знал все на свете.

– Сам участник… – зашелестело вокруг. – Смерть Цезарю! Смерть!

Толпа прихлынула к храму. Клодий и другие аристократы из охраны пытались их задержать. Какое там! Безумные лица, выпученные глаза! Смерть! Уже и сами охранники бегут внутрь, выкрикивая: «Сметь!» С такими физиономиями врываются солдаты после осады в побежденный город. Смерть… Людская волна ударила Клодия в грудь, подошвы кальцей[51 - Кальцеи – башмаки, римские высокие сандалии в отличие о греческих, которые носили рабы.] заскользили по мраморному полу, и толпа потащила патриция внутрь.

Один из юношей-всадников, прежде охранявших храм, в начищенном сверкающем панцире, ринулся к Цезарю, размахивая мечом, но нанести удар не решился. Пожилой сенатор прикрыл Цезаря, как щитом, полой своей тоги. Клодий, подлетев, ударил всадника кулаком в скулу, и мальчишка рухнул к ногам консула, который в этот миг поднялся со своего кресла.

– Всем посторонним вложить мечи в ножны и выйти из храма! – приказал Цицерон.

Голос его зазвенел под сводами и заставил крикунов умолкнуть. На миг Клодий даже залюбовался консулом. Потом демонстративно и очень медленно вложил меч в ножны. Бунтари оробели. Попятились. Казалось, сенаторы в храме совершают таинственные жертвоприношения во благо Республики, а боги за тем жертвоприношением наблюдают – вдоль стен, возвышаясь над римскими сенаторами, стояли мраморные и бронзовые статуи небожителей. Марс и Меркурий, Церера, Юпитер, Минерва и Прекрасная Латона с младенцами Дианой и Аполлоном на руках – удивительные творения греков, воистину божественные в своем совершенстве, смотрели на людей нарисованными или вставными глазами. И вдруг почудилось, что их прекрасные лица исказились от гнева, еще миг, и сами олимпийцы начнут метать молнии и огненные стрелы, разить обезумевших смертных. Толпа попятилась. Клодий двинулся к выходу, раскинув руки, будто именно он, своей волей, гнал оробевших людей назад, на площадь.

Но сенаторы, как и плебс, жаждали крови. К Цицерону кинулись сразу человек пять, наперебой размахивая руками, требуя объявить Цезаря заговорщиком.

– Я не могу, – сухо ответил Цицерон. – У меня нет таких доказательств.

– Его речь – главное доказательство! Цезарь с ними! В этом никто не сомневается!

– У меня нет доказательств, – повторил Цицерон.

Заседание возобновилось, Цицерон взял слово.

Марк Туллий не предложил ничего определенного, но намекнул, что он готов принять меры не самые кровожадные. Сенаторы согласно кивали, слушая речь: трудно не соглашаться с Цицероном, когда великий оратор говорит. Его голос, поставленный лучшим актером Рима, обволакивает, а фразы сплетаются в ловчую сеть, от которой почти невозможно ускользнуть.

Страсти стали понемногу стихать, слово «смерть» перестали выкрикивать после каждого удачного пассажа, но тут слово взял Марк Порций Катон Младший и потребовал казни.

– Катон – он всегда за добродетель, – загомонили в толпе.

Смерть! Смерть всем пятерым! Пятерым, потому что о пятерых все время твердили галлы, хотя писем было всего лишь четыре. Имя пятого они забыли. То ли Церит… то ли… Цепарий? Да, кажется, он. Хорошо, пятым будет Цепарий. Все будто сошли с ума. Те, кто сомневался, отбросили свои сомнения.

«Смерть!» – гремело в храме. Да, требовать смерти сенаторы могли, но утвердить приговор имел право только консул, наделенный в этот момент чрезвычайными полномочиями. То есть Цицерон, тот, кто еще полчаса назад говорил о снисхождении. Но перед авторитетом Катона Цицерон не смог устоял.

«Казнить!» – вынес свой вердикт консул, и сенаторы ответили торжествующими криками.

Цезарь скорее вырвался, нежели вышел из храма, и остановился на ступенях, не зная, как пройти через затопленный разъяренными людьми форум. Трое клиентов, что пришли вместе с ним, вряд ли могли защитить патрона от палок, камней и кинжалов.