Дань ненасытному времени (повесть, рассказы, очерки)

Ехали мы долго. Как я уже говорил, нас пересаживали в другие поезда под покровом глухой ночи. Но однажды, на безлюдном полустанке, затерянном в бескрайних заиндевелых степных просторах Севера, нас высадили днём.

С хмурого неба просеивалась сухая крупа. Дул пронизывающий холодный ветер. Небольшое помещение «зала ожидания» было битком набито арестантами, прибывшими сюда с другими составами.

В помещении царил полумрак. Густой махорочный дым вместе с испарением вываливался клубами наружу, как только кто-нибудь распахивал дверь. Запах кислого пота и всякого курева разил вошедших. Но эти одуряющие арестантские «ароматы» переносились легче, чем леденящий холод.

Наша группа с трудом протиснулась и стала около дверей. Мы старались держаться друг возле друга, ибо большинство прибывших раньше нас размесились по углам, поглядывая в нашу сторону, как неприветливые хозяева на нежеланных гостей.

Около часа мы переминались, стоя, с ноги на ногу в ожидании этапа.

Полустанок был расположен на небольшом расстоянии между полотном железной дороги и речным причалом. Через некоторое время со стороны реки раздался гудок Люди оживились, потянулись к окнам, к двери. Вскоре раздалась команда, относящаяся к одной из групп арестантов. Они повставали с мест и устремились к выходу.

Мы расположились на освободившемся месте на полу – единственная огромная скамья, тянувшаяся вдоль окон, была занята, как мы позже узнали, уголовниками. Последние чувствовали себя здесь хозяевами, громко разговаривали, пересыпая речь отборной матерной бранью. Они резались в самодельные карты и, с пренебрежительной иронией поглядывая на нас, на блатном жаргоне перебрасывались словами.

На этом полустанке впервые обратил внимание на более обходительное обращение конвоиров с уголовниками и вообще на их «привилегированное», если так можно сказать, положение по сравнению с нами – политическими.

Здесь, как «чужой», даже Иван Семёнович притих. Он уселся и, вытянув ноги рядом со мной, с нескрываемым любопытством, не открывая глаз, смотрел в сторону блатных, крепко прижав к животу вещевой мешок.

Я искоса поглядывал на своего нового друга и невольно улыбался. На небольшой голове его, небритого, была нахлобучена огромная ушанка из дешёвого светлого меха. Над длинной тонкой шеей она была похожа на гигантский гриб.

Когда дали команду погружаться на баржу партии уголовников, один из уркачей, проходя мимо, схватил с головы Ивана Семёновича ушанку, а вместо неё нахлобучил свой старый картуз. Никто на это не прореагировал, а Иван Семёнович, растерянно глядя вслед уходящему, мигал глазами.

Возмущённый наглым поступком ворюги, я вскочил с места, схватил картуз с головы Ивана Семёновича, догнал уркача, сорвал с его головы ушанку, и швырнул ему в лицо картуз.

Всё это произошло в какие-то считанные секунды. Конвоиры успели схватить меня в ту минуту, когда я занёс над ним кулак. Уголовник ринулся на меня, я но успел лягнуть его ногой. Ему ничего не оставалось, как обложить меня трёхэтажным матом и, напялив свой картуз, поспешить на посадку.

Когда я вернулся к дверям вокзала, увидел пробку, образовавшуюся у выхода.

Однако юркий Иван Семёнович успел прорваться первым ко мне.

– Магомед-Гирей, какой же вы неосторожный! Разве можно? А если бы он вас пырнул ножом, это же уголовники… Пусть бы шёл ко всем чертям с этой ушанкой, – говорил он укоризненно, качая головой.

Я молча вошёл и сел на своё место.

– Зря вы, – продолжал поэт, – не стоит эта ушанка такого вашего внимания.

– Нет, стоит, – воскликнул кто-то. – Иначе эта братва и штаны начнёт стягивать с нас.

– Хорошо поучил, чтоб не повадно было!

– Но зачем же рисковать собой! – не унимался Иван Семёнович.

– С моих предков сорвать шапку можно было только с головой.

В сумерках короткого ноябрьского дня нас посадили в трюм маленького речного пароходика. По сравнению с пульманом и грязным помещением полустанка слабо освещённый трюм нам казался по-домашнему уютным, чистым, тёплым.

Мы с Иваном Семёновичем забрались на третий ярус нар, где впервые за много дней дорожных мучений отведали горячей похлёбки на ужин, вспоминая инцидент с ушанкой.

Благодарный Иван Семёнович без всякой лести начал восторгаться моей силой и ловкостью и сетовал на свою судьбу за то, что обошла его внешней красотой и физической силой.

Он говорил:

– Всю жизнь дворовые мальчишки и школьные друзья дразнили меня, напевая «цыплёнок жареный, цыплёнок пареный, цыплёнок тоже хочет жить». – А теперь я сам себе подпеваю: – «его поймали, арестовали».

А я утешал:

– Не огорчайся, Иван Семёнович, зато природа наделила тебя умом, доброй душой, этот ведь не хуже грубой силы.

– Да, оно так, но ведь первое, что бросается в глаза и впечатляет – это внешность. Поди за недолгую жизнь свою не одну зазнобу охмурили, не одну красавицу горянку обрекли на бессонные ночи, а меня, кажется, никогда ни одна женщина по-женски не любила. Во мне девочки видели подружку, а не мужчину.

А я вот любил, безответно любил одну женщину и так страдал, так мучился! Ни красноречие, ни стихи не помогали, хотя старался я не меньше, чем Сирано де Бержерак. Видать, не суждено мне было насладиться чувством взаимной любви.

Однажды, – продолжил Иван Семенович, – в одном из столичных журналов я прочёл стихотворение – имя автора запамятовал – так вот, этот поэт отрицательно писал о каких-то мальчиках, у которых изнежены пальчики, а вот у него, мол, ручищи рабочие, грубые и т. д. и т. п.

Читал я и думал, какой же невежда этот поэт. Да разве мы, так называемые «слабаки» от рождения или от недоедания, виноваты в том, что наши пальчики тонкие и слабые! Обладают ли такие поэты душой поэта, не понимая того, что физические недостатки нигде и никогда нельзя ставить в вину? Скажем, каково было мне сегодня осознавать, что я не могу защитить сам себя, зная, что любой средний мужчина сомнёт меня как букашку. И с какой белой завистью, с каким восхищением смотрели люди, когда ты одним жестом сшиб и осадил негодяя.

Мне стало очень жалко его. И я, желая успокоить несчастного, начал говорить:

– Физически сила сама по себе хороша, но иногда без ловкости обладателя этой силы может не хватить. Иногда кажущиеся слабосильными, но ловкие и обученные специальным приёмам борьбы могут запросто справиться со здоровяками. И как пример привёл случай, ставший сенсационным в Америке, о котором мне рассказали.

По одной из улиц Вашингтона или Нью-Йорка шли четверо рослых парней. Навстречу семенил небольшого росточка хиленький японец. «Хозяева жизни» шагали важно, во всю ширину тротуара. Встречному японцу ничего не оставалось, как юркнуть между здоровяками. Разумеется, при этом он толкнул одного или двух парней. Но пройти мимо японцу не удалось. Один из парней схватил его за шиворот, поставил пред собой и приказал: – Извинись!

И тут произошло самое неожиданное – поразившее одних, приведшее в восторг других. Маленький японец вывернулся из рук здоровяка, ловким движением сшиб его с ног, а в следующее мгновение раскидал по тротуару остальных троих. Падкая на подобные конфликтные сенсации американская толпа зааплодировала, восторгаясь японцем.

Я заметил, как засияли глаза Ивана Семёновича. Потом в угоду ему я стал говорить о современной русской литературе. Конечно же, в этой области литературы, по сравнению с Иваном Семёновичем я был профан.

Многое из того, что он читал, было не знакомо мне, поскольку мне приходилось читать только книги, знание которых требовали в школе, институте, и называли интересными. Но среди бесконечного перечня были и такие, которые мне приходилось читать. Я высказывал своё мнение, мы даже вступали в спор.

Когда-то я прочёл книгу о войне с интересом, многое позабыл, но запомнил один эпизод, неудачно описанный автором. Посланный на вылазку из осаждённой крепости солдат был схвачен турками. Командовал аскерами султана под Баязетом Кази-Магома, средний сын имама Шамиля, сопровождавший отца, которому царь Александр Второй разрешил совершить паломничество к святыням Ислама – в Мекку и Медину, где имам и скончался.

Кази-Магома не вернулся в Россию, поселился в Стамбуле и во время Крымской войны был военачальником у турецкого султана.

Так вот, автор пишет о том, что когда пленного русского солдата привели к Кази-Магома, последний приказал посадить «гяура» на кол.

Я уж не хочу говорить о тех мельчайших изуверских подробностях в описании самого процесса казни, хотя невольно напрашивался вопрос – откуда мог знать автор, что чувствовал несчастный солдат в этот ужасный момент. Скорее всего, не успел почувствовать, куда и как льётся кровь, тут же потерял сознание от болевого шока.

Но дело не в этом, а в самой форме казни. Ни в какие времена кавказских войн горцы никогда не применяли этот вид унизительного уничтожения противника, не касались срамных мест, а ограничивались отсечением головы.

– Иван Семёнович, пойми меня правильно, не один истинный джигит, уважающий себя горец Дагестана, истинный воин, мужчина, а тем более сын имама не позволил бы себе такую дикость.

– Гирей Магомедов – седьмой барак!

…Когда очередь дошла до Ивана Семёновича, он обратился к разводящему:

– Гражданин начальник, прошу вас, поместите меня с Магомедовым в одном бараке.

– Нет там места, вот разве только в проходе, у самих дверей.

– Я согласен, хоть где-нибудь.