Возвращение в будущее

Крайне неприятно чувствовать себя навязанным кому-то, кто совсем не в восторге от твоего присутствия, и с превеликим удовольствием избавился бы от тебя, если бы только мог. Именно это мы чувствовали, стоя в передней Столбовых. Не зная, как быть, отец сконфуженно произнёс:

– Простите нас…

– Да что мне вас прощать! – отмахнулась женщина в бигуди. И помолчав, добавила, – ну, давайте знакомиться. Меня зовут Любовь Николаевна. Мужа моего – Павел Васильевич, его сейчас нет… Вас как называть?

– Моё имя Залман, – представился папа. – Моя жена Лена, дети: Гиля, Лиза и Илья.

– Ясно, – молвила Любовь Николаевна, смерив нас взглядом. – Ну, что же, пойдёмте! Подумаю, куда вас пристроить.

Мы проследовали за хозяйкой из прихожей в небольшую гостиную.

– Значит, так, – со вздохом оглядев нас, сказала Любовь Николаевна, – жить вы будете тут, другой комнаты у меня для вас нет. Вот здесь поставлю вам ширму. Сюда можно занавеску вместо двери. Могу дать две раскладушки. Если у вас есть деньги, можете сходить на рынок, найдёте там, я думаю, и раскладушки, и постель – люди сейчас всё продают. Вещей, я вижу, у вас и нет совсем?

– Только то, что на нас…

– Ну, значит, этого сундука вам с лихвой хватит… Пойдём со мной, мальчик, – обратилась она к Гиле, – поможешь мне достать раскладушки из чулана.

Раскладушки были принесены, ширма поставлена, импровизированная дверь повешена. Отец, взяв в помощь Гилю, отправился в город на рынок, чтобы купить самое необходимое. Мы с мамой, уставшие, измученные долгой дорогой, остались разбирать наш единственный узелок, что заняло не более пяти минут. Потом мама усадила нас с Аликом рядом с собой, обняла, и так мы долго просидели молча, пытаясь осмыслить всё, что с нами произошло…

Мы кое-как устроились в том углу, который нам выделили Столбовы. Папе удалось достать ещё одну раскладушку, пару одеял и подушек. Убегая из дома, мама схватила, конечно, не только грамоты с портретами Ленина и Сталина. Она, к счастью, успела взять и деньги, что были припасены на чёрный день. Мы смогли купить немного самых необходимых вещей.

Муж хозяйки, Павел Васильевич Столбов, конечно, не пришёл в восторг, увидев поселенцев в своей квартире. Вообще, он оказался довольно странной личностью. Гражданин, которому не было и сорока лет, вместо того, чтобы с оружием в руках защищать свою родину от врага, как это делали миллионы мужчин его возраста, занимался охраной какого-то магазина. Как этому довольно здоровому, упитанному человеку удалось достать бронь, мы, конечно не знали. Как сказал отец: “Нас это не касается и нечего лезть не в своё дело”.

Помню, в тот первый вечер нашего пребывания в доме Столбовых, мама, оглядев более чем убогую обстановку того угла, где нам предстояло жить неизвестно сколько времени, села и, уронив лицо в ладони, расплакалась. Я знала, о чём она думает. От тех же мыслей и у меня ком к горлу подступал. Я не знала, что сказать и как её утешить. А Гиля подошёл к ней, сел рядом, обнял и сказал:

– Мама, не надо, не плачь. Зато мы все вместе.

Мама посмотрела на нас, оглядела одного за другим, обняла Алика, который тихо пролез ей под крыло, и сказала:

– Да, мы вместе… Благословен Господь, спасший жизнь моих детей, как спас Он свой народ, выведя его из Египта…

Не припомню, чтобы раньше мы слышали от мамы подобных слов. Но сейчас она взяла у папы маленький молитвенник, который подарил ему дедушка при расставании, и, отвернувшись, стала тихо читать молитву.

VIII. Голод

Страшное лето 1941 года, когда мы, как и многие сотни тысяч граждан, потеряли родной дом, связь с близкими, оказались вдали от всех и вся, у чужих людей, в тяжелых условиях, в которых наша семья должна была выживать, – это лето стало для страны крайне сложным и очень болезненным периодом. Враг стремительно продвигался по территории СССР. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, к концу 1941 года под немецко-фашистской оккупацией оказались Белоруссия, Украина, Молдавия, Прибалтика, значительная часть России. В начале осени началась блокада Ленинграда. А седьмого ноября по радио транслировался репортаж о параде советских войск на Красной площади в Москве, – тот самый парад, откуда войска шли прямо на фронт, находившийся уже в десятках километров от столицы.

На фронтах шли бои, а в тылу люди обязаны были выживать, работать и учиться. В тылу была другая война, другие битвы и другой страшный враг – голод, воевать с которым приходилось ежедневно, ежечасно. А кроме голода было ещё отчаяние. И всеми силами нужно было стараться не позволить этому отчаянию овладеть тобой. Сохранять надежду в то время, когда пуст желудок – нелёгкое испытание. И всё-таки мы верили, что война закончится и мы вернёмся домой.

Сразу по приезде в Троицк родители устроились работать на завод. Алика определили в детский сад. А первого сентября, как положено, мы с Гилей пошли в школу. Он, к тому же, пошёл работать слесарем в мастерские Воинской части. Я поступила в шестой класс в девятую школу на улице Красноармейской, возле городского парка. Это была школа-семилетка. А поскольку мой брат окончил семь классов в Могилёве, то в восьмой класс он пошёл в школу № 13, которая находилась тут же, рядом, возле парка. После уроков, в том случае если они заканчивались в одно время, мы вместе возвращались домой. А потом Гиля шёл на работу.

Все домашние дела лежали на нас с братом. Родители работали по многу часов, приходили поздно – часто тогда, когда мы уже спали. На заводе они получали продуктовые карточки на себя и на нас. По карточкам выдавались мясо – 500 грамм на месяц, крупы – 800 грамм, жиры, сахар – по 200 грамм… Норма на детей была ещё меньше. И на этих мизерных пайках люди должны были выживать. Карточки берегли, как зеницу ока – в случае утраты они не возобновлялись.

Голод преследовал нас постоянно. Дневной нормы продуктов было не достаточно. Мысли о еде не давали покоя. Как о манне небесной, мечтали мы о сдобной булке и настоящем чае с вишнёвым вареньем! Так же дразнила наше воображение хрустящая корочка свежевыпеченного хлеба. Ну, или на худой конец, просто лишний кусочек хлеба сверх той смехотворной нормы, что выдавалась нам в день. Не знаю, что бы с нами было, если бы мама не додумалась вовремя купить мешок картошки и в очередной раз благодаря своей интуиции спасти свою семью. Только благодаря этой картошке мы смогли пережить ту первую суровую военную зиму.

Приходя со школы, мы с братом дружно усаживались чистить картошку. Алик, примостившись рядом, наблюдал за нами и считал картофелины.

Помню, как-то зимой принялись мы с Гилей за привычное дело, отсчитав несколько клубней на ужин – нашу обычную дневную норму.

– Я хочу вот эту большую, – сказал Алик.

– Самая большая для папы, – ответил ему старший брат, – хватит с тебя и маленькой, ты же обедал в детском саду?

– Я не обедал, – заплакал Алик.

– Как не обедал? Почему? – удивилась я.

– Мне не дали!

Мы с Гилей переглянулись, не зная, что сказать. Брат встал, открыл сундук, достал из маминых “запасов”, которые ей каким-то чудом удалось собрать, два сухаря и протянул их Алику.

IX. Столбов

О положении на фронтах каждый день сообщалось по радио. Особенно тревожные новости в сорок первом и в начале сорок второго года, когда сообщалось об отступлении Красной Армии на восток, мы слушали с тяжёлым сердцем. Помню, в каком напряжении следили за сообщениями об обороне Москвы, и весть о том, что советские войска отстояли столицу, заставила усомниться в непобедимости немецкой армии. Это была первая крупная победа в той войне.

Однако ещё не утратившие преимущество войска Вермахта продолжали наступление. С сообщениями о захвате фашистами очередного города, о тяжёлых боях и новых потерях на фронтах, по радио передавали песни, рождённые болью, страданием, непоколебимой верой и безграничной любовью. Начиная с осени сорок первого года ежедневно, после боя кремлёвских курантов, звучала по радио главная песня Великой Отечественной войны, с первыми аккордами которой идёт мороз по коже. Каждое утро начиналось со “Священной войны”:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война.

Была ещё одна песня, которая трогала до глубины души. Это “Вечер на рейде”. Слова: “Прощай, любимый город”, понятные всем, кому приходилось покидать родину, невозможно было слушать без слёз. Однако подобные чувства испытывали, увы, не все. Не кто иной, как хозяин квартиры Столбов напевал эту песню с довольно-таки весёлым видом, уж не знаю, как ему это удавалось.

Моя неприязнь к этому человеку росла с каждым днём. Было в нём что-то крайне неприятное, в его слащавой улыбке, в маленьких хомячьих глазках. Я называла его “предателем”. Разумеется, про себя, ведь нельзя обвинять человека в предательстве только за то, что он весело напевает песню, которая других заставляет плакать. Это, конечно, не является прямым доказательством измены родине, но за косвенное вполне сойдёт. Но было в нём что-то ещё, чего я не могла объяснить даже себе самой. Что-то было недоброе. Оно не проявлялось в словах или поступках, но сквозило во взгляде, в неосторожном жесте, оно ощущалось, это зло, исходившее от него. Я боялась его. Когда ни родителей, ни Гили не было дома, я сидела тихо, боясь шевельнуться. Мне казалось, что этот человек может зайти и убить меня, а в нашем углу нет даже двери, которую можно было бы закрыть.

Однажды я пришла со школы раньше Гили: у него должен был быть ещё один урок. Родители были в это время, как всегда, на заводе. Любовь Николаевна вскоре объявила мужу, что ей надо на рынок и ушла. Тихо забившись в угол, я считала минуты до возвращения брата.

– Лизочка! Ну-ка подойди, помоги мне, – услышала я елейный голос Столбова из соседней комнаты. Мне захотелось спрятаться в сундук; если бы он был чуть больше, я бы, наверно, так и сделала. Я сидела тихо, как мышь, боясь, что он войдёт сюда.

– Лиза! Ты идёшь?

“Может, под кровать залезть?” – совсем по-детски подумала я.

– Лиза, ты слышишь меня? – не унимался Столбов.

– В чём дело, Павел Васильевич? Может, я вам помогу?

“Гиля!”

Через щёлку в занавеске я увидела брата. Он вошел в гостиную неслышно и его появление, кажется, вызвало досаду хозяина.

– А ты что тут делаешь? – нахмурился Столбов, – ты должен быть в школе! Решил уроки прогулять?

– Так ведь уроки закончились, – ответил Гиля, пристально глядя ему в глаза. – А что вы хотели от моей сестры? Может, я могу помочь?